"Евгений Онегин" (Глава 2, Часть 2) "Eugen Onegin" (Kapitel 2, Teil 2) "Eugene Onegin" (Chapter 2, Part 2) "Eugene Onegin" (Capitolo 2, Parte 2) 「ウジェーヌ・オネーギン」（第2章第2部） "Eugeniusz Oniegin" (Rozdział 2, Część 2) "Eugene Onegin" (Capítulo 2, Parte 2)

XXIV

Ее сестра звалась Татьяна... {13}                         Впервые именем таким                         Страницы нежные романа                         Мы своевольно освятим. Her sister was called Tatiana ... {13} For the first time with such a name. We willfully sanctify the tender pages of the novel. И что ж? оно приятно, звучно;                         Но с ним, я знаю, неразлучно                         Воспоминанье старины                         Иль девичьей! it is pleasant, sonorous; But with him, I know, is inseparable Memories of old Il maiden! Мы все должны                         Признаться: вкусу очень мало                         У нас и в наших именах                         (Не говорим уж о стихах);                         Нам просвещенье не пристало,                         И нам досталось от него                         Жеманство, - больше ничего. We all have to Confess: there is very little taste in our names and in our names (Not to mention the poetry); Enlightenment did not befit us, And we got from it Coyness - nothing more.

XXV

Итак, она звалась Татьяной. So, she was called Tatiana. Ни красотой сестры своей,                         Ни свежестью ее румяной                         Не привлекла б она очей. Neither the beauty of her sister, nor the freshness of her ruddy Do not attract her eyes. Дика, печальна, молчалива,                         Как лань лесная боязлива,                         Она в семье своей родной                         Казалась девочкой чужой. Dika, sad, silent, Like a forest deer fearful, She is in her own family Seemed like a stranger girl. Она ласкаться не умела                         К отцу, ни к матери своей;                         Дитя сама, в толпе детей                         Играть и прыгать не хотела                         И часто целый день одна                         Сидела молча у окна. She did not know how to caress her father or her mother; The child herself, in the crowd of children Didn't want to play and jump And often sat all day alone by the window.

XXVI

Задумчивость, ее подруга                         От самых колыбельных дней,                         Теченье сельского досуга                         Мечтами украшала ей. ||||||||||dreams|| Thoughtfulness, her friend From the most lullaby days, The flow of rural leisure decorated her with Dreams. Ее изнеженные пальцы                         Не знали игл; склонясь на пяльцы,                         Узором шелковым она                         Не оживляла полотна. Her pampered fingers Didn't know needles; Leaning on the hoop, With a silk pattern, she Didn't animate the linen. Охоты властвовать примета,                         С послушной куклою дитя                         Приготовляется шутя                         К приличию - закону света,                         И важно повторяет ей                         Уроки маменьки своей. A sign of desire to rule, With an obedient doll a child Prepares jokingly For decency - the law of light, And importantly repeats her Mamma's lessons to her.

XXVII

Но куклы даже в эти годы                         Татьяна в руки не брала;                         Про вести города, про моды                         Беседы с нею не вела. But even in those years Tatiana did not take dolls in her hands; About the news of the city, about fashion. I did not talk to her. И были детские проказы                         Ей чужды: страшные рассказы                         Зимою в темноте ночей                         Пленяли больше сердце ей. And childish pranks were alien to her: the terrible stories in winter in the dark of nights captivated her heart more. Когда же няня собирала                         Для Ольги на широкий луг                         Всех маленьких ее подруг,                         Она в горелки не играла,                         Ей скучен был и звонкий смех,                         И шум их ветреных утех. When the nanny gathered For Olga on a wide meadow All of her little friends, She did not play with the burners, She was bored with the ringing laughter, And the noise of their windy pleasures.

XXVIII

Она любила на балконе                         Предупреждать зари восход,                         Когда на бледном небосклоне                         Звезд исчезает хоровод,                         И тихо край земли светлеет,                         И, вестник утра, ветер веет,                         И всходит постепенно день. She loved on the balcony To warn the dawn of the sunrise, When the round dance disappears in the pale sky of Stars, And quietly the edge of the earth brightens, And, the messenger of the morning, the wind blows, And the day gradually rises. Зимой, когда ночная тень                         Полмиром доле обладает,                         И доле в праздной тишине,                         При отуманенной луне,                         Восток ленивый почивает,                         В привычный час пробуждена                         Вставала при свечах она. In winter, when the night shadow possesses a half-world share, And a share in idle silence, When the moon is foggy, the East is lazy, awakened at the usual hour She got up by candlelight.

XXIX

Ей рано нравились романы;                         Они ей заменяли все;                         Она влюблялася в обманы                         И Ричардсона и Руссо. She liked novels early; They replaced everything for her; She fell in love with the hoaxes of Both Richardson and Russo. Отец ее был добрый малый,                         В прошедшем веке запоздалый;                         Но в книгах не видал вреда;                         Он, не читая никогда,                         Их почитал пустой игрушкой                         И не заботился о том,                         Какой у дочки тайный том                         Дремал до утра под подушкой. Her father was a kind fellow, belated in the past century; But I saw no harm in books; He, never reading, He considered them an empty toy And did not care about What a secret volume of his daughter Dozed until morning under the pillow. Жена ж его была сама                         От Ричардсона без ума. ||||||Richardson|| His wife was herself. Richardson was crazy.

XXX

Она любила Ричардсона                         Не потому, чтобы прочла,                         Не потому, чтоб Грандисона                         Она Ловласу предпочла; {14}                         Но в старину княжна Алина,                         Ее московская кузина,                         Твердила часто ей об них. ||||||||||Grandison|||||||||||||||| She loved Richardson Not because she read, Not because She preferred Grandison to Lovlas; {14} But in the old days, Princess Alina, Her Moscow cousin, often told her about them. В то время был еще жених                         Ее супруг, но по неволе;                         Она вздыхала по другом,                         Который сердцем и умом                         Ей нравился гораздо боле:                         Сей Грандисон был славный франт,                         Игрок и гвардии сержант. ||||||||||||||||||||||||Grandison||||||| At that time there was still a fiancé Her husband, but involuntarily; She sighed for another, Which she liked with her heart and mind much more: This Grandison was a glorious dandy, Player and Guard sergeant.

XXXI

Как он, она была одета                         Всегда по моде и к лицу;                         Но, не спросясь ее совета,                         Девицу повезли к венцу. Like him, she was always dressed in fashion and to the face; But, without asking her advice, the Maid was taken to the crown. И, чтоб ее рассеять горе,                         Разумный муж уехал вскоре                         В свою деревню, где она,                         Бог знает кем окружена,                         Рвалась и плакала сначала,                         С супругом чуть не развелась;                         Потом хозяйством занялась,                         Привыкла и довольна стала. And, in order to dispel her grief, the Reasonable husband soon left For his village, where she, God knows by whom, was surrounded, Tore and cried at first, With her husband almost divorced; Then she took up the farm, got used to it and became happy. Привычка свыше нам дана:                         Замена счастию она {15}. A habit from above has been given to us: It is a substitute for happiness {15}.

XXXII

Привычка усладила горе,                         Не отразимое ничем;                         Открытие большое вскоре                         Ее утешило совсем:                         Она меж делом и досугом                         Открыла тайну, как супругом                         Самодержавно управлять,                         И все тогда пошло на стать. Habit sweetened the grief, Not reflected by anything; The big discovery soon comforted her completely: She, between business and leisure, Revealed the secret of how to control a spouse Autocraticly, And then everything went on to become. Она езжала по работам,                         Солила на зиму грибы,                         Вела расходы, брила лбы,                         Ходила в баню по субботам,                         Служанок била осердясь -                         Все это мужа не спросясь. |||work||||||||||||||||||||| She went to work, Solila mushrooms for the winter, Carried out expenses, shaved her foreheads, She went to the bathhouse on Saturdays, She beat the maids with anger - All this without asking her husband.

XXXIII

Бывало, писывала кровью                         Она в альбомы нежных дев,                         Звала Полиною Прасковью                         И говорила нараспев,                         Корсет носила очень узкий,                         И русский Н как N французский                         Произносить умела в нос;                         Но скоро все перевелось:                         Корсет, альбом, княжну Алину,                         Стишков чувствительных тетрадь                         Она забыла: стала звать                         Акулькой прежнюю Селину                         И обновила наконец                         На вате шлафор и чепец. ||||||||||||||corset|wore||narrow||||||||||||||||||||||she||||little shark||Selina|||||||| She used to write in blood She wrote in albums of gentle virgins, Called Polina Praskovya And spoke in a sing-song voice, Wore a very narrow corset, And Russian N like N French She knew how to pronounce in the nose; But soon everything was translated: The corset, the album, the Princess Alina, the sensitive notebook Stishkov She forgot: she began to call the old Selina Akulka And finally renewed her dressing gown and cap on cotton wool.

XXXIV

Но муж любил ее сердечно,                         В ее затеи не входил,                         Во всем ей веровал беспечно,                         А сам в халате ел и пил;                         Покойно жизнь его катилась;                         Под вечер иногда сходилась                         Соседей добрая семья,                         Нецеремонные друзья,                         И потужить, и позлословить,                         И посмеяться кой о чем. But her husband loved her heartily, He did not enter into her ventures, He believed in her carelessly, And he himself ate and drank in his dressing gown; Peacefully his life rolled on; In the evening, sometimes a kind family came together Neighbors, Unceremonious friends, And to press, and to speak out loud, And laugh about something. Проходит время; между тем                         Прикажут Ольге чай готовить,                         Там ужин, там и спать пора,                         И гости едут со двора. Time passes; Meanwhile, Olga will be ordered to cook tea, There is supper there, it's time to sleep there, And the guests are coming from the yard.

XXXV

Они хранили в жизни мирной                         Привычки милой старины;                         У них на масленице жирной                         Водились русские блины;                         Два раза в год они говели;                         Любили круглые качели,                         Подблюдны песни, хоровод;                         В день Троицын, когда народ,                         Зевая, слушает молебен,                         Умильно на пучок зари                         Они роняли слезки три;                         Им квас как воздух был потребен,                         И за столом у них гостям                         Носили блюды по чинам. They kept in life the peaceful Habits of cute old times; They used to have Russian pancakes at their fatty Shrovetide; They fasted twice a year; Loved round swings, Subtle songs, round dance; On the day of Trinity, when the people, Yawning, listen to the prayer service, Sweetly on the bundle of dawn They shed three tears; They consumed kvass like air, And at the table with their guests They carried dishes according to the ranks.

XXXVI

И так они старели оба. And so they both grew old. И отворились наконец                         Перед супругом двери гроба,                         И новый он приял венец. And the doors of the coffin were opened at last Before the spouse, And he received a new crown. Он умер в час перед обедом,                         Оплаканный своим соседом,                         Детьми и верною женой                         Чистосердечней, чем иной. He died at the hour before dinner, Mourned by his neighbor, Children and a faithful wife More sincere than the other. Он был простой и добрый барин,                         И там, где прах его лежит,                         Надгробный памятник гласит:                         Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,                         Господний раб и бригадир,                         Под камнем сим вкушает мир. He was a simple and kind gentleman, And where his ashes lie, The tombstone reads: The humble sinner, Dmitry Larin, the Lord's servant and foreman, Under this stone he tastes the world.

XXXVII

Своим пенатам возвращенный,                         Владимир Ленский посетил                         Соседа памятник смиренный,                         И вздох он пеплу посвятил;                         И долго сердцу грустно было. Returned to his penates, Vladimir Lensky visited the humble monument of Saused, And he dedicated his sigh to ashes; And for a long time my heart was sad. "Рооr Yorick! "Roor Yorick! {16} - молвил он уныло. -                         Он на руках меня держал. - He held me in his arms. Как часто в детстве я играл                         Его Очаковской медалью! How often in my childhood I played His Ochakov medal! Он Ольгу прочил за меня,                         Он говорил: дождусь ли дня?.." He read Olga for me, He said: will I wait for the day? .. " И, полный искренней печалью,                         Владимир тут же начертал                         Ему надгробный мадригал. ||||||||||madrigal And, full of sincere sadness, Vladimir immediately inscribed a funeral madrigal for Him.

XXXVIII

И там же надписью печальной                         Отца и матери, в слезах,                         Почтил он прах патриархальный...                         Увы! And in the same place with the inscription of the sad Father and mother, in tears, He honored the patriarchal dust ... Alas! на жизненных браздах                         Мгновенной жатвой поколенья,                         По тайной воле провиденья,                         Восходят, зреют и падут;                         Другие им вослед идут...                         Так наше ветреное племя                         Растет, волнуется, кипит                         И к гробу прадедов теснит. on the reins of life Instant harvest of a generation, By the secret will of providence, Rise, ripen and fall; Others follow them ... So our windy tribe Grows, worries, boils And to the grave of our great-grandfathers press. Придет, придет и наше время,                         И наши внуки в добрый час                         Из мира вытеснят и нас! Our time will come, our time will come, And our grandchildren in a good hour Will oust us from the world!

XXXIX

Покамест упивайтесь ею,                         Сей легкой жизнию, друзья! For now, revel in it, This easy life, friends! Ее ничтожность разумею                         И мало к ней привязан я;                         Для призраков закрыл я вежды;                         Но отдаленные надежды                         Тревожат сердце иногда:                         Без неприметного следа                         Мне было б грустно мир оставить. I understand her insignificance And I am little attached to her; For the ghosts I have closed the veins; But distant hopes Disturb the heart sometimes: Without an inconspicuous trace I would be sad to leave the world. Живу, пишу не для похвал;                         Но я бы, кажется, желал                         Печальный жребий свой прославить,                         Чтоб обо мне, как верный друг,                         Напомнил хоть единый звук. I live, I do not write for praise; But I would, it seems, would like to glorify my sad lot, So that about me, as a faithful friend, Remind me at least a single sound.

XL

И чье-нибудь он сердце тронет;                         И, сохраненная судьбой,                         Быть может, в Лете не потонет                         Строфа, слагаемая мной;                         Быть может (лестная надежда! And he will touch someone's heart; And, preserved by fate, Perhaps in Summer the Stanza, composed by me, will not sink; Perhaps (flattering hope! ),                         Укажет будущий невежда                         На мой прославленный портрет                         И молвит: то-то был поэт! ), The future ignoramus will point to my illustrious portrait And he says: that was a poet! Прими ж мои благодаренья,                         Поклонник мирных аонид,                         О ты, чья память сохранит                         Мои летучие творенья,                         Чья благосклонная рука                         Потреплет лавры старика! Accept my thanks, Admirer of peaceful aonids, O you, whose memory will preserve My flying creations, Whose benevolent hand Will pat the old man's laurels!