Нагиев - пенсии, стих в Кремле (English subs) (2)
Он сходит с ума, шесть лет спустя.
Да? Она в начале…
Потом назад возвращается, и в конце первого дня я понял, что я, ну, не туда попал. Я не могу.
Просто не могу.
На шестое отклеивание бороды вместе с кусочками кожи я понял, что я не могу.
У меня было желание подойти к Сарику и сказать: «Прости. Ну, я… Я обосрался, извини. До свидания».
Во второй день я уже немножко…
Вот на двадцать шестой день, ну, я уже как-то с ней сроднился и уже даже думал не отклеивать, едучи домой.
Это тяжелая на самом деле история.
Знаете, как говорят? «Расскажи эту тяжелую историю шахтерам, которые выходят…»
Но тем не менее, это вот просто я рассказываю, что это достаточно такая, неприятная штука.
— Вы встречались с Виталием Калоевым? — Нет, я не встречался по нескольким причинам.
— По каким? — Первая причина: я не хотел.
Я не хотел вот принципиально. Я не просто не встречался, я даже не смотрел его записи и интервью.
Я посмотрел бегло, вот, причем вполоборота,
чтобы взять какие-то национальные отличительные черты в речи, там, вот какие-то вещи взять.
Но меньше всего я хотел бы, чтоб это было, во-первых, автобиографичное кино.
Я все равно настаиваю, что это художественное произведение.
Получилось оно или не получилось — это художественное произведение.
И я… Как бы я ни старался показать Калоева, это была бы все равно пародия, хорошая или не хорошая.
Поэтому я не играл Виталия Калоева.
Я играл собирательный образ.
То, что я себе придумал.
Дальше уже можно проводить параллели — получилось или нет похожим.
— Вы когда-нибудь были близки к тому, чтоб убить человека?
— Наверное, я по молодости лет…
Потом, не надо забывать, в какое время я рос.
Рос не как человек, а рос в девяностые, в смысле как личность.
И там можно было убить в любую минуту, на каждом шагу.
Когда я работал исключительно в бандитских, только у бандитов — все клубы были ночные под ними.
И я прошел эту школу от начала до конца — там желание было убить.
Сегодня у меня этого желания нет.
— Я про них и спрашивал.
Был ли хоть какой-то момент, когда вы работали либо в клубе, либо где угодно еще…
Даже занимаясь своим опасным бизнесом, из-за которого вы загремели в итоге в армию…
Когда вы, ну, прям были близки, чтобы…
— Нет, когда я загремел в армию, это были простые доходчивые времена, когда…
Я мальчишка, 16-17 лет,
шерстил просто с Сашей Пушкиным, разрезанным там, еще с кем-то…
Это просто уркаганы были, там все понятно, кто есть кто.
А потом 90-е: там все сложно, там все грязно, отвратительно.
И особой в воспоминаниях романтики тех лет у меня нет абсолютно.
— Тогда коротко: при вас убивали?
— Э-э-э… Нет, так чтобы стреляли, нет.
Из багажника вываливался труп.
— Как это? — Просто, да, подъезжал человек.
«О, привет, Дим!» — «Привет-привет!». (Чпокает губами)
Багажник — а там лежит человек, да.
Ну, я отворачивался — делал вид, что, ну, я этого точно не видел.
Такие случаи были. Стреляли.
— А это ваши партнеры, друзья? — Да, да. Невозможно было…
Я никому никогда не лез, не навязывался в дружбу.
Но у меня были с ними достаточно теплые уважительные отношения,
потому что иначе невозможно: либо они тебя считают за своего,
либо ты работаешь в другом месте.
Я работал там, там, там — и, в общем, у меня теплые отношения были.
— Что с этими отношениями стало, когда вы стали суперзвездой?
Вот до этих времен иногда долетает что-то из тех времен?
«Дим, привет! Это я, из 94-го».
— Хочется сразу для того, чтоб понравиться зрителю, сказать, что я никогда не стал суперзвездой.
И на самом деле это правда — я себя никогда не ощущаю так.
Я очень, ну, скромный, замкнутый человек.
— Мне не свойственна кичь и, думаю, что вы меня мало где видели на тусовках… — Это правда.
— Да, я этого… чураюсь. Это тест на возраст был, да.
Угу. (Дудь усмехается)
Чураюсь, чтобы не оплошать — добью я тему.
— Свежим русским языком повеяло. — Да, да.
Уключина…
Оглобля…
Я забыл, с чего мы начали-то.
— Возвращаются ли эти знакомства как-то сейчас?
— Напоминают ли о себе? — Да, я не суперзвезда, то есть я себя такой не считаю.
И эти знакомства не просто возвращаются, они тянулись. Многие сейчас сидят.
Тоже… Я потом, может быть, вам скажу имена. Это действительно вот такая верхушка криминального мира — сидят.
Я, опять, их не воспринимал… да? Я не участвовал ни в каких делах, разборках, я общался исключительно как с людьми,
и как люди, ну, на меня они производили приятное впечатление.
Они очень умно говорят.
«Димуля…
Меняется погода…
Люди растут».
Это такие фразы, которые, в общем, остаются.
— А в свои интонации актерские вы…
Проще: вам помогали эти знакомства, когда вы играли в «Физруке»?
— Э-э-э, там другая история.
— У меня еще есть брат. — М-м.
— И физрук во многом срисован с Жени.
— Брат-бодибилдер?
— Он давно уже не бодибилдер, правда, у него…
— И финальное про этих знакомых: вы отправляете передачи на зону?
— На зону? Нет, нет. Нет.
— А что это за вопрос? Зачем мне отправлять… — Ну, просто, кто-то из…
— А, передачи в смысле… — Передачи.
— Не, не в смысле диски с записью голоса. Не-не-не, отправляете, я не знаю, блок сигарет… — Да, я думал, что…
— Мы сегодня сняли прекрасное шоу «Голос», отправлю-ка я на зону.
Пускай парни поют! (Смеется)
(Музыкальная заставка)
— Я спрашивал про рекламу мирамистина. — М-м.
— Когда вам предлагали рекламировать вот это, средство для потенции, вы долго думали? — Какое это средство для потенции?
— И средство для потенции, через запятую я это указал. — А, да, было-было.
— Как вы реагировали на это?
— Сколько-сколько?
— К обычному гонорару это плюс нолик?
— К обычному гонорару чего? — За рекламу, за рекламу.
Мои вот эти все рекламные кампании мирамистина,
средств для писюна — они ведь прошли в момент такого кризиса, да?
Всегда живем в ощущении кризиса.
— Ну это вот когда вдруг обвал, какой это год был? — Декабрь 14-го.
— Да, и паника началась у всех.
И когда: «А не хотите ли отрекламировать?»
«А не хотите ли отре…» — «Хочу!»
— А потом ты дослушиваешь, чего. — А-а.
— Скорее так. И тогда не стоял вопрос о заоблачных гонорарах.
— Приходилось ли вам когда-нибудь пользоваться этим?
— Средствами для потенции? — Потенции, да.
— Когда появилась виагра, конечно, пробовал.
Любопытство, интерес.
Кроме головных болей я себе и красных ушей я себе ничего не нажил с виагры.
Но не за горами то время, когда…
Если у вас есть в загашнике, я не откажусь.
— А вы рассчитывали на то, чтоб просто попробовать? — Конечно, ну конечно, интересно, это очень интересно.
— Есть хоть какая-то реклама, в которой вы снимались, и вам неловко из-за этого? — Почти вся.
Почти вся. Конечно — это реклама.
Поэтому ты ходишь, утираешь слезы и сам себя убеждаешь:
(всхлипывая) «Просто, ну… А как?
Я рос-то и учился совершенно для другого.
Но ничего-ничего, это деньги, поэтому…»
Практически всегда.
Я завидую вам, я посмотрел несколько ваших реклам.
— С той улыбкой и хохотом, с каким вы рекламируете… — Я кайфую от всей нашей рекламы!
— Я завидую. — Но мы очень тщательно выбираем потому что.
— Я сразу позвонил в МТС, говорю: «Напишите сценарий, где я буду хохотать в кадре».
Клянусь теперь буду (сквозь смех): «Обожаю! Ой, средство для письки! Обожаю!»
(Музыкальная заставка)
— Я правильно понимаю, что вы не сторонник фразы, гипотезы о том, что армия делает из мальчика мужчину?
— Нет. — Объясните, пожалуйста, почему.
— Ведь мы базируемся на каких-то своих ощущениях и воспоминаниях.
Вот что касается моей армии, мне больше сравнить не с чем,
это армия, которая была в те времена…
Она, ну, калечит просто людей.
Я не знаю, что изменилось сейчас.
Может быть, сейчас там рай.
И я бы записался туда в первых рядах, но я оттрубил два года, от звонка до звонка.
— Что именно калечило в той армии? — Питание.
Вот питание.
Как можно людей таким говном кормить?
Я съел за эти годы метров двадцать селедки соленой.
Вот ее варили, ее вымачивали — и жарили потом.
Вот эта мороженая картошка — это просто убивает человеческий организм.
Отношение — я этой травы выкрасил километры просто.
Несмотря на то, что я как-то боролся и имел какое-то отношение, даже в армии, к спорту —
все равно это абсолютно гадско.
Когда разговариваешь с ребятами… Из израильской армии, я недавно говорил.
Они это вспоминают: это ежедневные учения, это тренировки…
Это, это, это… ну, как…
Ты не тратишь время.
Ты… ты приобретаешь там.
Я не знаю сейчас, на какой стадии мы находимся.
Я надеюсь, что наши ворота грозно закрыты.
И отношение к солдатам выровнялось.
Надеюсь просто.
— У вас же еще национальный вопрос очень сильно стоял? — В армии?
— Да. — Да, я попал…
Нас двое попало —
я и парень по фамилии Застенчивый.
Ну он так и выглядел, как…
Вот нас двое белых попало и…
Ребята все были из братских республик. Все.
— Из юга братских республик? — Из юга братских республик, да.
И… В общем…
Поначалу-то ничего, потом, когда прочитали «мастер спорта», только ленивый
не захотел проверить, так ли это.
Какой бы ты мастер спорта ни был, против табуретки… мало приемов.
— А, то есть проверяется не: «Давай один на один выйдем». — Нет, что вы! Этого вообще нет.
Этого нет. Я помню эти замечательные моменты.
Наверняка они в результате-то что-то и дали.
Наверняка, когда ты стоишь на куче угля, в которую тебя загнали и говоришь:
«Не будь ты сукой, давай один на один!»
«Ха-ха!» И под общий хохот тебя молотят ногами дальше.
Наверняка это что-то дало.
Так я себя пытаюсь успокаивать.
Но скорее всего нет.
— Самый жесткий день вы помните в армии? — Каждый. Каждый!
Да. Были моменты… Их было много под конец армии,
когда я получил ключи от библиотеки.
Да, ну, уже полагалось.
Получил ключи от библиотеки. И мне разрешалось ездить в полк выбирать уже произведения.
Вот там я начал читать, там и созрело
в неокрепшем мозгу
желание бросить ЛЭТИ (Ленинградский электротехнический институт), из которого я уходил в армию со спорткафедры,
и поступить в Театральный институт.
Там я читал, там я писал…
Сука, ты так скрипишь, что меня отвлекаешь.
— Даже мне было слышно, Андрюх. Ш-ш-ш! (шепотом) Надо замереть! — Скрипи! Ты художник, ты художник.
— Ты так видишь жизнь. Скрипи сколько хочешь. — Да-да?
— Да.
Читал, писал. И я приехал домой из армии уже с исписанными талмудами.
С выученными абсолютно какими-то вещами для поступления.
Я точно знал, что я буду поступать в театральный.
Я забрал документы из ЛЭТИ и приперся уже в Театральный институт.
— Я прочитал, что… Вы приводили в пример одного из парней, который служил, детдомовца… — Да.
— И который смог наладить отношения каким-то совершенно диким способом. — Да, да.
Когда нас построили и избили, он просто ночью встал,
сломал табуретку,
и забил, ну, не до смерти, конечно,
главного деда.
Нас отправили всех на… эту самую… на вахту, чистить картошку.
И они все толпой пришли разбираться.
Он взял просто ножом «фьюх!», вот так,
полоснул и, тоже следующему, грудь — его больше никогда не трогали.
Ну, вот это воспитание детдомовское —
этой жесткости мне тогда не хватало.
— Почему я обо всем этом спрашивал. — И я вот сижу и не понимаю.
— Фильм «Чистилище». — Да.
— Который вышел в 90-е. — Да.
— Который любому, кто его смотрел, памятен до сих пор.
Вы сыграли там очень ярко и для многих незабываемо.
Отец одного из людей, который который когда-то делал нашу программу,
до сих пор вас не любит, вот просто не любит, ровно потому, что он прекрасно вас помнит в той роли.
— Он не может вас ассоциировать с кем-нибудь другим. — Значит неплохо получилось у меня это, да.
— Так вот. Я думал, что после такого армейского опыта,
вы даже в кино ни за что форму не наденете.
— Не-не-не. Никакой параллели здесь нет.
Армия — это армия. Отклеился и отклеился.
— Причем здесь это, нет. — Как вам снималось в этом…
— В «Чистилище»? — Да.
— Александр Глебыч, он в принципе больной человек на… на…
Он заряженный, в хорошем смысле слова.
Когда я его спрашивал: «Почему в шесть утра смену начинаем?
Почему в шесть? Что это за смена — в шесть утра?»
Он даже не понимал вопроса. Он говорил: «Ну как, я в пять кормлю лошадей.
Если я в пять кормлю лошадей, значит в шесть смена начинается».
И это было абсолютно логично…
…для него.
Если надо, он брал камеру, говорил оператору:
«Отойди. Что ты сидишь тут на коленке, отойди».
Брал камеру, вот так блевотину разгребал и ложился. И снимал снизу, вот.
«Тут же наблевано!» — «Да какая разница! Зато красиво».