Нагиев - пенсии, стих в Кремле (English subs) (3)
Он ненормальный, он заряженный человек.
Я очень жалею, что он закончил снимать.
Был хороший сценарий. Он после этого что-то там нашмалял.
И кризис начался. Там кого-то из его спонсоров убили или посадили.
И лавочка прикрылась. А так мне кажется, что он мог бы снимать хорошее кино.
— А вы помните свой монолог, когда вы с танкистом общаетесь? — Нет, нет.
— Ну там, в общем… — Я помню другие моменты.
Поскольку было очень холодно, мы снимались в колготках.
В женских. Очень холодно было, поэтому вот под всем камуфляжем были колготки.
И тут же я прыгнул в машину и ехал на корпоратив.
И мой директор, тогда у меня был Андрей, такой крупный парень.
И вот мы едем, несемся, и он тоже в колготках, потому что он целый день тоже там. И он говорит:
«Если мы сейчас попадем в аварию, и с нас… И нас в морге начнут переодевать…
Мы оба с тобой в колготках и в боди каком-то утепляющем».
Вот это я помню. Что касается работы…
Вы знаете, есть артисты, которые несут через всю жизнь свою любовь к своим ролям
и могут в любое время дня и ночи процитировать их.
Я к этим людям не отношусь.
Мне кажется, что ничего нет интересней самой жизни, поэтому я стараюсь забывать то, что я делаю на площадке, не тащить это с собой.
— Тем не менее, вдруг вы вспомните свои ощущения от этого. — Да.
— Я напомню сам… Там очень эмоциональный монолог.
Ну это монолог, потому что вам не отвечал танкист. Когда вы предлагаете ему перейти на его сторону,
и вы говорите, что «я здесь воюю за небо, за каждую травинку» и все остальное, «а за что ты воюешь?»
Вы когда это читали и произосили, у вас какое вообще отношение к Чеченской войне после этого возникало?
— Мы, я боюсь, с вами завязнем сейчас в этой беседе.
Я вам просто попробую сказать, что на сегодняшний день…
На сегодняшний день, наверное, во мне…
Расцвело то, о чем я думал и мечтал всю жизнь:
мне отвратительно все, что связано с агрессией, вот просто все.
Вот, видимо, примерно такое отношение было у меня и тогда.
Я потом сделал спектакль,
который назывался «Территория».
Достаточно банальная история, которую я… мы сами написали, не я.
Сцепленные одной цепью, бегут из плена чеченец,
командир полевой, и русский парень.
Вот они бегут.
И от ненависти, от просто…
просто, в прямом смысле слова, от желания перегрызть друг другу горло…
Мы это все делали, мы тренировались долго.
И в те минуты, когда мы играли этот спектакль,
зал стоя аплодировал… Молча стояли, бывало…
То есть это на разрыв был спектакль.
Вот от этой ненависти, звериной абсолютно — мы попытались ее передать —
до конца, до любви, когда один другого тащит на себе, уже практически мертвого.
Уже без цепи.
И мы его закрыли, потому что…
Разные были ситуации.
Вдруг в зале начинали драться люди. Да.
— Разных национальностей? — Да. Да мы хорошо его играли, вот прямо хорошо играли.
И на него был вал.
Но мы отыграли полтора года и свернули его.
И по внутренним, тоже, ощущениям — тяжело.
Я не хочу больше сталкиваться с агрессией, с грязью, ну, просто не хочу.
— Актерам, которые играли бандитов, например, в «Брате»
сами братки потом подгоняли за хорошую игру, там, золотые часы, тачку или что-то еще.
— Ну, респект выражали. — А знаешь, все прошел я.
— У вас тоже такое было? — Конечно.
— От кого и за какие роли?
— Не за роли…
Ну, в результате, наверное, за роли, но это вот за отношение.
«Димуля, че ты там носищь?»
Ну, у меня дешевые часы. Я не носил вообще часы никогда.
Так, что было, собственно, что…
…на курорте понравилось: «Ух ты! Смотри-ка, с сердечком!»
Вот. «Че ты там носишь?»
Я говорю: «Да вот, сам…»
На следующий день:
«На. Носи нормальные».
Я говорю (звук удивления). Cartier Pasha.
Тысяч, наверное, сорок долларов, пятьдесят.
Я говорю: «Что вы, что вы, Роман. Не надо».
«Блядь, от чистого сердца, ты чего?»
Я говорю: «Не-не, лучше пристрелите».
(звук перезарядки) «На, сам».
«Спасибо». Берешь.
— И носили? — Они лежат где-то, да, я не ношу часы.
Тем более дорогие.
С машиной та же история, когда у меня угнали машину.
Вот…
«Димуля, приедь, да?» Это уже другой.
Я приезжаю.
«Это суки, это не наши, Дим, это залетные какие-то».
Вот. «Мы найдем, найдем. Засекай время».
И не нашли.
Вот. Я говорю: «Не нашли».
«Да. На деньжат. Купи нормальную машину».
Я говорю: «Не-не, не надо».
«Правда, от чистого сердца».
Я говорю: «Нет, лучше застрелите».
(Звук перезарядки) «На, сам».
— Вот такие вот вещи. — Слушайте, а это не как в… Вы должны же что-то взамен на это?
— Это же как Марлон Брандо в «Крестном отце», что, «мы окажем тебе услугу»… — Да, да.
— Но там, помните, да, что «ты мне ни разу не предложил свою дружбу».
Я как бы предлагал дружбу, открытое отношение,
я с удовольствием приезжал на какие-то праздники, даже вел их.
Я искренне достаточно этих людей считал своими товарищами, старшими товарищами.
— И вас ничего не смущало в их биографии?
— Меня смущал их образ жизни, в отношении ко мне меня не смущало ничего абсолютно.
Эти люди, если они ненавидят, а я проходил и это тоже.
И нашим уважаемым зрителям, может быть, не стоит знать этого даже.
Я проходил и это, когда мне говорили: «Я тебе, сука, почки щас вырву».
До уважительного очень отношения, тепла.
— Какая-то реакция от людей из Чечни за роль в «Чистилище» вам прилетала? Позитивная, негативная? — Я, вы знаете, я…
Нет, негативной точно нет. Я, вы знаете, как бы…
Тест на возраст, хулу и похвалу приемлю равнодушно.
Я не зависаю абсолютно над этими вещами.
Поэтому, чтобы это было…
«Хула», запишите себе еще одно слово.
— «Зависаю». — Угу, и «зависаю», да, спасибо. (Смеется)
Точно, никогда не обращал внимания, «зависаю».
— «Мне отвратительна любая агрессия», сказали вы. — Да, да.
Мультик про ракеты, способные долететь до Флориды, вам тоже отвратителен?
— Я его не смотрел. Да, думаю да.
Так, что-то вспоминаю. Да.
Я этого не понимаю. Как и надписи «На Берлин», как и надписи «Можем повторить».
Что это? Что это вообще?
Кто ты такой, кусок говна, что ты хочешь это повторить?
Я-то помню еще, как я с дедушкой ходил на праздники, на День Победы.
Когда они тихонечко выпивали, старики. Вот.
С одной лишь фразой: «Ну, чтоб не было войны». Выпивали.
И вдруг ты едешь, сука, с надписью «На Берлин».
«1941-1945. Можем повторить»
Ты чего, парень?
(Музыкальная заставка)
— Чем манит кино? Объясните мне как человеку, у которого нет… — Сказкой, сказкой.
Я смотрю: «Батюшки!»
По поводу, вот Калоев. Я смотрю на себя на экране — это персонаж.
Тут же я, в этом же гриме, даю интервью — это Нагиев.
Тут же, та же борода, все то же — Нагиев.
Там смотрю — персонаж. И прямо «ой!»
Это же мистика, это прямо сказка какая-то.
— То есть тем, что это «фабрика грез»? Что вы ее создаете? — Мир иллюзий.
Мир искусства, в принципе — мир иллюзий.
Поэтому мне это очень нравится.
И я поддерживаю эту иллюзорность в общении.
Я стараюсь не разрывать границу между собой и зрителем.
Не потому что я высокомерный, а потому что я помогаю зрителю сохранять вот это ощущение иллюзии,
восприятие себя как актера, как персонажа с экрана.
(Музыкальная заставка)
— «Голос» — лучшее шоу, которое вам приходилось вести?
— Боюсь показаться слишком умным,
вот, хотя вряд ли получится.
Я… мне все равно,
какое шоу, из тех, которые я вел…
Я везде одинаково работал, одинаково выкладывался.
Я думаю, что «Голос» — самое праздничное, самое яркое, самое неожиданное —
то, наверное, чего не хватает, в результате.
Мне нравится антураж, мне нравится тот вкус,
с которым все сделано: декорации, свет, праздничность.
Мне очень нравится, что наши западные коллеги не дают нам отклоняться.
Это тоже очень важно, потому что на первых порах мы-то не понимали, куда мыло тереть.
И помните, были «Две звезды»?
Я единственный, по-моему, кто три года вел эти «Две звезды».
С чего, собственно, пошел и этот камбек, о котором
говорят большевики. (Оба ухмыляются)
Поначалу я в «Голосе» пытался выбегать на сцену, говорить: «Ну как вы не повернулись?!
Как вы могли? Посмотрите, у него нет двух пальцев».
И наши говорили:
«Это наша ошибка».
Я нажимаю.
И я нажимаю.
Вышли иностранцы, сказали:
«Еще раз ты выбежишь на сцену,
мы собираем все это говно и уезжаем».
— А иностранцы прямо за кулисами сидят, супервайзеры? — Да, да.
Мы бы растащили все это вот на эту нашу задушевность, понимаешь?
На эту болтологию бесконечную.
Мы держим динамику теперь, я понял, о чем они.
Мы держим вот эту динамику, и от этого это «бум-бум-бум» идет.
И, в общем, цифры-то мама не горюй.
Есть кола, вот есть кола.
И вы знаете, да, что если в колу не добавить… Наши пытались на каком-то этапе:
«Зачем сахара столько сыпать?
Два мешка можно не досыпать».
Нет, автомат останавливается сразу.
Вот, то, что они делают — это кола.
Ты не можешь… Ты можешь раскрашивать что-то,
но, будь любезен, держать ритм, держать формат.
Это абсолютно правильно. Поэтому их шоу идут годами,
а у нас это уже на третий сезон ну невозможно смотреть.
Когда-то была программа «Большие гонки».
Где быки бегают, это шоу!
Когда бык на рога поднимает, и все там рискуют.
И вот я засек:
из полутора часов программы, двенадцать минут… двенадцать минут самих конкурсов.
— А остальное прелюдии? — Все…
Прелюдии — это в сексе, а там — пиздабольство просто,
бесконечная болтовня о жизни,
о том «А песни какие вы пели?»,
а это, а показывают его еще…
Я всегда старался разговаривать динамично, остро,
чтобы какая-то фраза могла, смешная, или умная, или глупая, но войти в монтаж.
А вот эти бесконечные беседы, они губят, на мой взгляд, программы.
Псевдозадушевность, которая в программах, не всегда нужна.
А точнее, почти всегда не нужна.
Важны зрелища, динамика, красота
и умность происходящего.
Если это не «Что? Где? Когда?»
Хотя тоже, тоже.
— Все ваши конферанции «Как говорил мой дед…»
Там что-то есть действительно от вашего деда?
— К сожалению, почти ничего.
Наверное, общее восприятие жизни, чувство юмора — это передалось и от деда в том числе.
Но большинство цитат, это
придумано,
выстрадано в ночи,
украдено, переделано.
Это подготовка.
Мне тексты не пишут, поэтому я, ну, вынужден сам, уж как… (Хмыкает)
Что называется, «мы академиев не кончали»: вот как себе представляем штрудель, так и пекем.
Поэтому, вот что вы слышите — это мое все.
— Вы рассказывали, что дико не хотели вести «Голос. Дети».
А «Голос. 60+»?
(Хмыкает)
Если на «Голосе. Дети» я вот лежал под дверью руководства в слезах,
умоляя, то «60+»… Ну, были у меня такие большие сомнения,
которые к моему счастью и удовольствию просто развеялись
очень быстро, потому что настолько
настолько умные, интеллигентные люди, у которых за плечами жизнь,
большое образование, большой опыт,
абсолютно отсутствует пафос, абсолютно отсутствует.
На каких-то вещах я…
Какими-то вещами я любовался.
Например, стоит дядька. Семьдесят один год, прямой, красивый, просто, спортивный.
Рядом жена, двадцать девять лет, и ребенку год.
И можно обсуждать, там, правильно, неправильно, но я стоял и думаю:
«Что ты колешь, гад? Я хочу… Колите мне то же самое».
А есть вещи, когда человек говорит:
«Это хлеб. Я напек сам хлеб. Это очень полезно.
Вот это хлеб для здоровья.
Это вот яйца. И вот это — настойка для здоровья. Это про…»
С бородой, все это, седой, старый, без зубов:
(шепелявым голосом) «А это вот настойка. Она прямо так хорошо для здоровья!»
«А вам сколько лет?»
«О-о-ой! Мне уже пятьдесят шесть».
Думаешь:
«Ты сам-то понимаешь, что ты себя губишь?»
— Смутило ли вас, что программа «Голос. 60» появилась одновременно с пенсионной реформой?
Одновременно с тем, как все госмедиа должны объянять людям,
что старость не порок, живите, работайте и бла-бла-бла.
— Да, перед съемкой пришли
руководители проекта:
(неразборчиво)
«"60+" ведь придумали еще полтора года назад.
И это вот вынашивали, пробивали и писали.
Никакой параллели с пенсионной реформой нет».
Вот здесь я вам совершенно честно и официально заявляю — вот это чистое совпадение.
Вот просто чистое совпадение.
И больше скажу: ни одного раза
я не позволил себе прове… И это даже была рекомендация руководства.
Никакой параллели не проводить.
Это шоу, которое призвано развлекать и нести какой-то положительный заряд
без всякой примеси политики.
— Как вы относитесь к пенсионной реформе?
Очень разное, такое двоякое у меня восприятие.
С одной стороны, ведь такой пенсионный возраст, который принят у нас в стране,
он практически во всех цивилизованных странах.
Выхода просто нет.
Нас становится так много,
что ну просто не прокормить уже.