Борис Акунин "Весь мир театр" (2)
Мысль о том, что к покушению на главу правительства могут быть причастны органы, ответственные за охрану империи, приводила Фандорина в содрогание. Четвертый день он бродил по квартире сам не свой, то перебирая зеленые четки, то рисуя на бумаге какие-то одному ему понятные схемы. Курил сигары, все время требовал чаю, но почти ничего не ел.
Маса – слуга, друг, единственный на свете близкий человек – отлично знал, что, когда господин в таком состоянии, его лучше не трогать. Японец все время был неподалеку, но на глаза не лез, вел себя тише воды. Отменил два любовных свидания, за чаем в китайскую лавку гонял дворничиху. Узкие глаза восточного человека азартно поблескивали – Маса ждал интересных событий.
В прошлом году верному наперснику тоже сравнялось пятьдесят, и он отнесся к этапной дате с истинно японской серьезностью. Переменил свою жизнь еще более радикальным образом, чем господин.
Во-первых, согласно древней традиции, наголо обрился – в знак того, что внутренне переходит в монашеское состояние и, готовясь удалиться в мир иной, отрешается от всего суетного. Правда, Фандорин пока не замечал, чтобы Маса хоть как-то изменил свои селадонские привычки. Впрочем, правила японских монахов не предписывают плотского воздержания.
Во-вторых, Маса решил взять новое имя, чтобы уж совсем разорвать с собою прежним. Тут обнаружилась сложность: оказалось, что по законам Российской империи изменить свое прозвание можно лишь при крещении. Но японца препятствие не остановило. Он с удовольствием принял православие, повесил на грудь солидного размера крестик, начал истово креститься на все купола и даже на колокольный звон, что не мешало ему по-прежнему жечь благовония перед домашним буддийским алтарем. Согласно документам, звали его теперь не Масахиро, а Михаил Эрастович (по крестному отцу). Пришлось Фандорину поделиться с новоиспеченным рабом Божьим и своей фамилией – японец просил об этом как о самой великой награде, которой сюзерен может пожаловать преданного вассала за долгую и усердную службу.
Паспорт паспортом, но Эраст Петрович выговорил себе право называть слугу попрежнему – Масой. И безжалостно пресек попытки крестника именовать господина «отоосан» (отец) и тем более «батюська».
Сидели, стало быть, Эраст Петрович с Михаилом Эрастовичем безвылазно четверо суток дома, нетерпеливо поглядывая на телефон в ожидании вызова. Лакированный ящик молчал. По пустякам Фандорина беспокоили редко, ибо мало кто знал его номер.
В понедельник 5 сентября, в три часа пополудни, наконец позвонили.
Трубку схватил Маса – он как раз надраивал аппарат бархатной тряпкой, будто хотел умилостивить капризное божество.
Фандорин вышел в другую комнату и встал у окна, внутренне готовясь к важному объяснению. «Потребовать максимальных полномочий и абсолютной свободы действий, сразу же, – думал он. – Иначе не соглашаться. Это раз...»
Из двери выглянул Маса. Его лицо было сосредоточено.
– Я не знаю, чьего звонка вы ждали все эти дни, господин, но полагаю, это он и есть. У дамы дрожит голос. Она говорит, дело очень срочное, те-редзу-би-тяй-ной вазьносчи. – Последние слова Маса произнес по-русски.
– Д-дама? – удивился Эраст Петрович.
– Сказара «Орига».
Отчества Маса считал излишней декорацией, плохо их запоминал и часто опускал. Недоумение Фандорина разрешилось. Ольга... Ну разумеется. Этого следовало ожидать.
В таком запутанном, чреватом непредсказуемыми осложнениями деле власть не хочет напрямую просить о помощи частное лицо. Уместнее действовать через семью. С Ольгой Борисовной Столыпиной, женой раненого премьер-министра, правнучкой великого Суворова, Фандорин был знаком. Женщина твердая, умная, такую не сломят никакие удары судьбы.
Она, конечно, знает, что очень скоро станет вдовой. Не исключено, что телефонирует по собственной инициативе, чувствуя, что официальное расследование ведется странно.
Глубоко вздохнув, Эраст Петрович взял трубку. – Фандорин. С-слушаю.
Ай, как нехорошо!
– Эраст Петрович, ради меня, ради нашей дружбы, ради милосердия, ради моего покойного мужа, наконец, не отказывайте мне! – быстро заговорил звучный женский голос, безусловно знакомый, но искаженный волнением. – Вы человек благородный и отзывчивый, я знаю, вы не сможете мне отказать!
– Значит, он умер... – Фандорин склонил голову, хоть вдова видеть этого и не могла. С искренним чувством сказал. – Примите мои г-глубочайшие соболезнования. Это не только ваше личное горе, это огромная потеря для всей России. Вы человек сильный. Я знаю, вы не потеряетесь. А я, со своей стороны, конечно же, сделаю всё, что смогу.
После паузы голосом, в котором слышалось некоторое замешательство, дама сказала: – Благодарю вас, но я уже как-то свыклась. Время врачует раны...
– Время?
Эраст Петрович с изумлением уставился на телефон.
– Ну да. Ведь Антон Павлович умер семь лет назад... Это Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Я вас, должно быть, разбудила?
Ай, как нехорошо! Метнув яростный взгляд на ни в чем не повинного Масу, Фандорин покраснел. Неудивительно, что голос показался ему знакомым. С вдовой писателя его связывали давние приязненные отношения – оба состояли в комиссии по чеховскому наследию.
– Б-бога ради п-простите! – воскликнул он, заикаясь сильнее обыкновенного. – Я принял вас за... Неважно...
Последствием глупого и, в сущности, комичного недоразумения было то, что Фандорин с самого начала разговора оказался в положении человека оправдывающегося, виноватого. Если б не это, скорее всего он ответил бы на просьбу актрисы вежливым отказом, и вся его последующая жизнь сложилась бы совсем иначе.
Но Эраст Петрович был смущен, да и слово благородного мужа – не воробей.
– Вы действительно сделаете для меня всё, что можете? Ловлю вас на обещании, – сказала Ольга Леонардовна уже менее взволнованно. – Зная вас как рыцаря и человека чести, не сомневаюсь, что история, которую я вам расскажу, не оставит вас равнодушным.
Впрочем, и без конфузного начала беседы отказать в просьбе этой женщине Фандорину было бы непросто.
В обществе отношение к вдове Чехова было неодобрительным. Почиталось хорошим тоном осуждать ее за то, что она предпочитала блистать на сцене и весело проводить время в кругу своих талантливых друзей из Художественного театра, а не ухаживать за смертельно больным писателем в его тоскливом ялтинском уединении. Не любила, не любила! Вышла замуж за умирающего из холодного расчета, чтоб и чеховской славы зацепить, и своей не упустить, да еще обеспечить себе козырное имя для последующей сценической карьеры, – таков был общий глас.
Эраста Петровича эта несправедливость возмущала. Покойный Чехов был человеком зрелым и умным. Знал, что женится не просто на женщине, а на выдающейся актрисе. Ольга Леонардовна была готова бросить сцену, чтобы неотлучно находиться с ним рядом, но хорош мужчина, который согласится принять такую жертву. Любить – означает желать любимому счастья. Без великодушия цена любви – медный грош. И то, что жена дала мужу победить в этой борьбе великодуший, правильно. Главное, что перед смертью она была с ним и облегчила его уход. Она рассказывала, что в самый последний вечер он много шутил и они от души смеялись. Чего ж еще желать? Хорошая смерть. Ни у кого нет права осуждать эту женщину.
Все эти мысли уже не в первый раз пронеслись в голове Эраста Петровича, пока он слушал сбивчивый, маловразумительный рассказ актрисы. Речь шла о какой-то Элизе, подруге Ольги Леонардовны и, кажется, тоже артистке. Что-то там у этой Элизы стряслось, отчего «бедняжка пребывает в постоянном смертном страхе».
– Прошу извинить, – вклинился Эраст Петрович, когда собеседница прервалась, чтобы всхлипнуть. – Я не п-понял. Альтаирская и Луантэн – это одна особа или две?
– Одна! Элиза Альтаирская-Луантэн – это ее полное имя. Раньше у нее был сценический псевдоним «Луантэн», а потом она вышла замуж и стала вдобавок «Альтаирская», по мужу. Правда, они скоро расстались, но согласитесь, для актрисы было бы глупо отказываться от такой красивой фамилии.
– И все-таки я не вполне... – Фандорин морщил лоб. – Эта дама чего-то боится, вы очень красноречиво описали ее нервическое состояние. Но что именно ее пугает?
«И, главное, чего вы от меня-то хотите?» – мысленно прибавил он.
– Она не говорит, в том-то и дело! Элиза человек очень закрытый, никогда ни на что не жалуется. Для артистки это такая редкость! Но вчера она была у меня в гостях, мы очень хорошо поговорили, и что-то на нее нашло. Она разрыдалась, упала мне на грудь, залепетала, что ее жизнь – кошмарный сон, что она этого больше не вынесет, что она затравлена и измучена. Когда же я стала приставать с расспросами, Элиза вдруг ужасно побледнела, закусила губу и больше я не могла вытянуть из нее ни слова. Она явно раскаивалась в своей откровенности. В конце концов пролепетала что-то невнятное, попросила меня простить ей минутную слабость и убежала. Я не спала ночь, я не могу найти себе места весь день! Ах, Эраст Петрович, я давно знаю Элизу. Она не истеричка и не фантазерка. Я уверена, ей угрожает опасность, причем такого рода, что нельзя рассказать даже подруге. Умоляю вас ради всего, что нас связывает: выясните, в чем там дело. Для вас это пустяк, вы ведь мастер разгадывать тайны. Как гениально отыскали вы пропавшую рукопись Антона Павловича! – напомнила она Фандорину об истории, с которой началось их знакомство, и он поморщился на столь откровенную лесть. – Я помогу вам попасть в круг ее общения. Элиза сейчас героиней в «Ноевом ковчеге».
– Кем? Г-где? – удивился Эраст Петрович.
– Занимает амплуа героини в этом новомодном театре, который пытается соперничать с Художественным, – пояснила Ольга Леонардовна тоном, в котором сквозила снисходительность – то ли к театральному невежеству Фандорина, то ли к безумцам, осмеливающимся конкурировать с великим МХТ. – «Ноев ковчег» приехал на гастроли из Петербурга, чтобы поразить и покорить московскую публику. Билет достать невозможно, но я всё устроила. Вас пустят на лучшее место, чтобы вы могли хорошо к ним всем присмотреться. А потом наведайтесь за кулисы. Я протелефонирую Ною Ноевичу (это их руководитель, Ной Ноевич Штерн), скажу, чтоб оказал вам полное содействие. Он водит вокруг меня хороводы, всё надеется переманить к себе, так что выполнит мою просьбу, не задавая лишних вопросов.
Эраст Петрович сердито пнул ножку стула, от чего она треснула пополам. Пустейшее, смехотворное дело – ипохондрические капризы какой-то примадонны с невообразимым именем, а отказать совершенно невозможно. И это в момент, когда он ждет приглашения участвовать в расследовании исторического, можно даже сказать эпохального преступления!
Цокая языком, Маса взял покалеченный предмет мебели. Попробовал сесть – стул покосился.– Вы молчите? Неужто вы откажете мне в этой маленькой просьбе? Если еще и вы покинете меня, я этого не переживу! – сказала вдова великого литератора с интонацией Аркадиной, взывающей к Тригорину.
– Разве я п-посмел бы, – уныло сказал Эраст Петрович. – Когда нужно быть в театре?
– Вы прелесть! Я знала, что могу на вас положиться! Спектакль сегодня в восемь. Сейчас я всё вам объясню...
Ничего страшного, успокаивал себя Фандорин. В конце концов эта выдающаяся женщина заслуживает того, чтоб я потратил на ее блажь один вечер. Ну а если до того времени позвонят по столыпинскому делу, объясню ей, что тут проблема государственной важности...
