×

Usamos cookies para ayudar a mejorar LingQ. Al visitar este sitio, aceptas nuestras politicas de cookie.


image

Кладбищенские истории, It has all been very interesting, или Благопристойная смерть

It has all been very interesting, или Благопристойная смерть

Хаигейтское кладбище (Лондон)

It has all been very interesting, или Благопристойная смерть

Кладбищенские истории - Акунин Борис Кладбищенские истории - Акунин Борис

Доехать по Северной линии метро до станции Хайгейт. Долго идти по петляющим меж холмов улицам. Остановиться перед глухой темно-серой стеной.

Прежде чем войти в ворота, остановиться, перевести дух и вспомнить ту Англию, которую знаешь с детства по Диккенсу, Булвер-Литто-ну, Конан Дойлу и Голсуорси. Здесь, под густыми вязами и дубами (а впрочем, понятия не имею, как называется вся эта флора — нам, городским жителям, это ни к чему) она и похоронена, та самая настоящая викторианская Англия, которая была, правила миром и которой больше уже никогда не будет.

Самое красивое из известных мне описаний Лондона принадлежит Иосифу Бродскому:

Город Лондон прекрасен, в нем всюду идут часы. Сердце может только отстать от Большого Бена. Темза катится к морю, разбухшая, точно вена, И буксиры в Челси дерут басы.

Так вот в Хайгейтском кладбище нет ничего похожего на хрестоматийный образ — ни воды, ни звуков, ни биения сердца, ни часов, которые в этом зачарованном королевстве совершенно не нужны.

Часы здесь остановились в царствование последнего из Эдуардов или, быть может, последнего из Георгов — в общем, в те времена, когда Pax Britannica еще не распалась. С тех пор в старой, наиболее почтенной части кладбища больше не хоронят, ибо все пятьдесят тысяч участков со ста шестьюдесятью шестью тысячами захоронений заняты, и стук лопат не тревожит сон великой империи, над владениями которой (треть суши и девять десятых океана) никогда не заходило солнце.

Некрополь заполнил все свои вакансии, перестал приносить доход и кормить многочисленный штат служителей. Век кладбища закончился, и город мертвых стал умирать. Всё здесь пришло в запустение, утонуло в густых, совсем не британского вида зарослях. Сочетание чопорных надгробий и буйной растительности — порядок и хаос, пристойность цивилизации и неприличие стихии — завораживает. Хайгейт — это какие-то диковинные викторианские джунгли, невообразимая квинтэссенция киплингианства. Что-то вроде Маугли в смокинге и Багиры с турнюром на гибкой спине. Или представьте себе Сомса Форсайта в головном уборе из перьев и пышной юбке из травы.

Столь вопиющее нарушение этикета почему-то нисколько не нарушает общего впечатления благопристойности. Настоящих леди и настоящих джентльменов сконфузить невозможно, потому что они не утрачивают чувства собственного достоинства никогда и ни при каких обстоятельствах, и даже смерть не оправдание для inappropriate behavior [3] . Высшее и восхитительнейшее проявление британской благопристойности — знаменитая предсмертная фраза писательницы леди Монтегю: «It has all been very interesting» [4] . Дай Бог всякому попрощаться с прожитой жизнью столь же достойным и учтивым образом.

Кладбищенские истории - Акунин Борис

Викторианские джунгли

Кладбище было создано в 1839 году, в самом начале правления королевы Виктории, как место упокоения для приличных людей, которые могли позволить себе заплатить 10 фунтов за одинарную могилу, 94 фунта за семейную или 5000 фунтов за великолепный мавзолей. Столь высокая плата обеспечивала эксклюзивность клуба. Разумеется, от нуворишей и торгашей было не уберечься, но в викторианском обществе к деньгам относились с уважением, за выдающиеся успехи в коммерции ее величество жаловало выскочек рыцарским званием и даже возводило в пэры. А иноверцев на Хайгейте хоронили у стенки, в неосвященной земле, подальше от пристойного общества. Именно так, в дальнем углу и без креста, лежит великий Майкл Фарадей, принадлежавший к презренной секте сандеманианцев.

Кладбищенские истории - Акунин Борис

Скромная могила великого Фарадея, члена шотландской секты, возмущавшей добропорядочных членов общества своими обрядами — в особенности пристрастием к публичному омовению ног

Сто лет назад вид ухоженного, вылизанного Хайгейта у человека с воображением наверняка вызывал тоску и отвращение. Все эти стандартные каменные урны и казенно скорбящие ангелы олицетворяли убожество фантазии покойников: членов парламента, судей, генералов, банкиров, их агрессивное стремление во что бы то ни стало, даже после смерти, не выделяться.

Но для застегнутого на все пуговицы общества жизненно необходимо некоторое, тщательно дозированное количество чудаков. Викторианская эксцентричность прославлена не меньше, чем пресловутая сдержанность. Не обошлось без сумасбродств (впрочем, не выходящих за рамки благопристойности) и на Хайгейте.

Британские чудачества, в общем, известны и осенены данью традиции. Самое почтенное из них — любовь к животным. Вот почему среди кельтских крестов и облупленных гипсовых Спасителей нет-нет да и вылезет каменная морда любимой собаки или кошки. Самый знаменитый из хайгейтских псов — огромный дог кулачного бойца Тома Сэйерса (1826–1865), кумира лондонской публики. Когда боксер умер, его провожала на кладбище десятитысячная толпа, а во главе траурной процессии в гордом одиночестве ехала в карете любимая собака покойного. От Тома Сэйерса на памятнике только профиль, собака же высечена в полный рост.

Да что собака! На могиле владельца зверинца Джорджа Вумвелла (1788–1850) дремлет его любимый лев Нерон, славившийся при жизни благоразумием и мирным нравом, да к тому же наверняка принесший своему хозяину немало прибыли.

Еще причудливее смотрится проявление признательности придворного живодера мистера Джона Атчелера, который велел установить на своей могиле изваяние коня — в обязанности покойного входило умерщвлять состарившихся или выбракованных обитателей королевских конюшен. И вот призрак этих несчастных холстомеров сто пятьдесят лет стоит над скелетом своего убийцы и всё стучит, стучит каменным копытом в крышку его гроба. Так ему, Джону Атчелеру, и надо.

Как люди-чудаки своими выходками расцвечивали монохромность викторианского общества, так и надгробья-чудаки оживляют серый город мертвецов. Именно эти немногочисленные скульптурные безумства — нелепое гранитное фортепиано на могиле пианиста, тяжеленный воздушный шар на могиле аэронавта, теннисная ракетка на могиле фабриканта — заставляют посетителя вздрагивать, напоминая о том, что вокруг него тесной, невидимой толпой стоят сто шестьдесят тысяч человек, которые раньше были живы, а теперь обретаются неизвестно где и, возможно, смотрят сейчас на досужего зеваку своими умудренными тайной смерти глазами.

Впечатляют не только скульптурные безумства, но еще и надписи. Это особый вид литературного творчества, часто рассказывающий об ушедшем времени и его обитателях больше, чем сами изваяния. На хайгейтских стелах, как положено, по большей части встречаются краткие CV и приветы от родственников. А также стихи — в основном неважного, «кладбищенского» качества. Но попадаются и маленькие шедевры. Например, четверостишье, высеченное на памятнике профессора-атеиста:

Я не был, а потом я стал.

Живу, работаю, люблю.

Любил, работал. Перестал.

Ничуть об этом не скорблю.

Ни одно мало-мальски известное кладбище не обходится без знаменитостей. Когда некрополь переполняется и перестает функционировать, от бульдозера эту бесполезную зону отчуждения может спасти только магия громких имен, священных для потомства. Чем в конце концов заканчивается, понятно: цены на недвижимость дорастают до отметки, делающей сентиментальность глупым расточительством, и тогда самых прославленных покойников перезахоранивают, а всех прочих оставляют лежать, где лежали, но уже без памятников и надгробий.

Хайгейт пока еще держится — в значительной степени благодаря двум-трем именам, из-за которых кладбище непременно присутствует во всех путеводителях.

Тут есть звезды, так сказать, местного значения — те, кто был славен при жизни и совершенно забыт теперь. Например, легендарный полиглот Луи Прево, который, как явствует из надписи на памятнике, говорил «более чем на сорока языках». Или виртуоз хирургии Роберт Листон, впервые применивший наркоз и умевший произвести ампутацию ноги за тридцать секунд. Или истинный изобретатель кинематографии Вильям Фриз-Грин, славу которого похитили коварные братья-французы. Впрочем, эти могилы не в счет, им Хайгейт не спасти.

Другое дело — фамильные захоронения семейств Диккенс и Голсуорси. Эти имена способны наполнить благоговением сердце любого британского Лопахина, вырубателя вишневых садов. Беда в том, что оба титана в Хайгейте присутствуют, как теперь говорят, виртуально. Прах Чарльза Диккенса по воле королевы Виктории покоится в Вестминстерском аббатстве, а имя на хайгейтской стеле — произвол брошеной жены Кэтрин, которая пожелала хотя бы посмертно восстановить разрушенную семью.

Не верьте и надписи на могиле Джона Голсуорси. Его пепел, согласно завещанию, развеян над полями Сассекса, а здесь, на том самом кладбище, где хоронили Форсайтов, от писателя остались лишь буквы, вырезанные в граните.

Отсутствие на Хайгейте останков Диккенса и Голсуорси, пожалуй, символично. Хайгейт задумывался как кладбище не для гениев, а для надежной опоры престола, для богобоязненной буржуазии, для верхушки миддл-класса, то есть для самой английской из Англии. Тем чуднее, что главная звезда некрополя, его добрый ангел-хранитель — не англичанин, не христианин и к тому же лютый враг буржуазии.

Здесь, в новой части кладбища, похоронен основоположник коммунизма Карл-Хайнрих Маркс. Если местный муниципалитет завтра объявит, что Хайгейтское кладбище ликвидируется из-за нехватки средств, можно не сомневаться, что великий Китай и менее великая, но еще более верная марксизму Северная Корея немедленно возьмут викторианский заповедник на свое иждивение. Да и сегодня могильщик капитализма является главным кормильцем для своих соседей-эксплуататоров. Именно к нему, грозному и бородатому, приезжают делегации и индивидуальные паломники. И каждый платит кладбищу за вход.

У памятника Марксу всегда живые цветы — об этом я когда-то слышал не то на уроке обществоведения, не то на классном часе. Приехал через много лет, убедился: истинная правда [5] .

Торжество немецкого иммигранта над современниками еще нагляднее по контрасту с соседней могилой — непримиримого марксова врага, философа Герберта Спенсера, который при жизни был куда славнее и влиятельнее, а теперь исполняет роль гарнира при могиле № 1 и поминается разве что в любимой хай-гейтской шутке, обыгрывающей название популярной сети универмагов: «Маркс энд Спенсер». (Впрочем, в британских некрополях парадоксальность посмертного соседства — вещь обычная. В Вестминстере, например, Мария Кровавая и Елизавета Великая лежат в одном саркофаге, хотя, как известно, первая усердно истребляла протестантов, а вторая столь же истово изводила католиков.)

Памятник Марксу, пожалуй, хорош. В нем есть и мощь, и трагизм, и энергетика, так что в памяти возникает не портрет с первомайской демонстрации, а живой человек, так драматично повлиявший на ход мировой истории и в том числе на нашу с вами жизнь.

Карл-Хайнрих был человеком сильных страстей. Рассказывали ли вам в школе, что в юности он дрался на дуэли и что над левым глазом у него остался сабельный шрам?

Что последние главы «Капитала» он писал стоя (не мог сидеть из-за фурункулов на седалище) и грозно приговаривал: «Ну, попомнит буржуазия мои чирьи»?

Что он очень гордился аристократическим происхождением жены и настоял, чтобы на визитной карточке у нее было написано: «урожденная баронесса фон Вестфален»?

Что основоположник сделал своей экономке Хелен Демут ребенка и что Энгельс, настоящий друг, объявил виновником себя? Что ради спокойствия фрау Маркс младенца отдали в чужие руки? И что теперь все трое — и Карл, и Женни, и Хелен — мирно лежат под одной плитой?

А еще здесь покоится урна с пеплом любимой дочери философа Элеоноры, которая отравилась из-за несчастной любви. Много лет этот сосуд простоял в штаб-квартире британских коммунистов, потом был арестован полицией и переместился в хранилище Скотленд-Ярда. Воссоединение с семьей состоялось лишь в 1954 году, когда Марксов переселили с одного кладбищенского участка на другой, более престижный.

Не надо было этого делать. Покой мертвых нарушать ни в коем случае нельзя. Мудрые жители древнего Китая хорошо это понимали и за вскрытие могил карали смертной казнью. Какой бы важной ни казалась живущим цель эксгумации, всё равно трогать покойников не стоит — только сделаете хуже и им, и себе.

Взять хоть Маркса. Пока коммунисты не решили его возвеличить, собрав деньги на перезахоронение и монумент, дела у марксизма были в полном порядке. Он триумфально шествовал по континентам, очаровал треть населения Земли и объединил почти всех пролетариев. Но стоило святотатственно вторгнуться в подземное обиталище Карла-Хайнриха, и на головы его последователей обрушились напасти одна ужасней другой: сначала разгром сталинизма и венгерский мятеж, потом конец Великой дружбы СССР и КНР, двух главных социалистических держав, et cetera, et cetera вплоть до полного краха коммунистической идеологии.

История Хайгейтского кладбища богата эпизодами, демонстрирующими вред и тщету эксгумаций. Скандальнейшая из них произошла в декабре 1907 года, когда из земли извлекли гроб некоего Томаса Дрюса. Невестка и внук этого торговца с Бейкер-стрит, умершего почти полувеком ранее, утверждали, что под именем Дрюса скрывался герцог Портлендский, известный чудаки мизантроп, который якобы прорыл из своего дворца подземный ход на Бейкер-стрит и в течение долгих лет имел две семьи и вел двойную жизнь: пэра-миллионера и скромного лавочника. Спор, разумеется, возник из-за права на наследство. Дрюсы десять лет судились, добиваясь санкции на извлечение гроба. Добились. И что же? В могиле лежал не герцог, а плебей. Для одних участников скверной затеи дело закончилось сумасшедшим домом, для других тюрьмой, для третьих бегством из страны. Что же до бедного, безвинно потревоженного Томаса, то у меня имеется гипотеза на сей счет, но о ней чуть позже.

Сначала поговорим о странностях любви.

Жил-был художник-прерафаэлит Данте Гэбриэл Россетти. Он безумно любил очень красивую девушку с волосами цвета испанского золота, звали ее Элизабет Сиддал. Для кружка прерафаэлитов Элизабет была богиней красоты, и почти все они запечатлели ее на своих полотнах. Самое знаменитое, растиражированное уже чуть ли не до конфетных коробок, — «Офелия» кисти Джона Эверетта Миллеса. Элизабет позировала, часами лежа в ванне, среди цветов. Простудилась, заболела чахоткой, стала медленно угасать. Умерла молодой — вскоре после того, как Данте Россетти на ней женился. Безутешный живописец положил в гроб пухлую рукопись своих стихов, посвященных любимой. Это был необычайно — до китча — красивый жест, совершенно в духе прерафаэлитизма. Но шли годы, воспоминания о любви поблекли, а кроме того Россетти решил, что он все-таки в первую очередь поэт, а не художник, и ему ужасно захотелось издать свои лучшие стихи.

Так произошла самая жуткая из хайгейтских эксгумаций. Глубокой ночью при свете костра и масляных ламп разрыли землю, открыли крышку гроба. Очевидцы говорят, что Элизабет за семь лет не истлела и лежала, всё еще похожая на Офелию. Рука в перчатке осторожно отвела в сторону знаменитые золотистые пряди, взяла листки, лежавшие близ мертвого лица, и покойницу упрятали обратно.

Вся эта история, конечно же, послужила отличной рекламой для книги. Только вот поэтической славы автору стяжать не удалось — стихи были жестоко раскритикованы газетчиками. Россетти лишился сна и покоя, весь остаток жизни терзался угрызениями совести, а когда умер, велел похоронить себя не в семейной могиле, а подальше от Хайгейта, вселявшего в него мистический страх.

Что за рассказ о кладбище без поминания жути и нежити.

Пятьдесят тысяч заросших травой и кустами могил (и ни единой живой души — во всяком случае, в старой части кладбища, куда не попадешь без сопровождающего) уже сами по себе являют зрелище неуютное. Даже в дневное время здесь царит абсолютная, противоестественная тишина. Старые деревья так тесно сдвинули свои кроны, что уже в нескольких шагах от аллеи очертания надгробий тонут в полумраке. Идешь и физически ощущаешь на себе пристальный взгляд множества глаз.

В двадцатом веке Хайгейт обветшал и одичал. Когда сюда перестали ходить люди, здесь расплодились редкие для городской черты птицы, ежи, даже лисы. Ну, птички и ежики, это ладно, нестрашно, а вот на лисицах задержимся. Мне как японисту очень хорошо известно, что лисица — зверь непростой. По-японски он называется «кицунэ» и вызывает у храбрых потомков самураев суеверный ужас. Всякому японцу известно, что кицунэ — это оборотень, который способен прикидываться человеком и выкидывать всякие кошмарные штуки. Он похож на европейского вервольфа, только гораздо хитрей и изощренней. Поэтому встреча с кладбищенской лисицей ничего хорошего не сулит. Особенно если это не обычное кладбище, а Хайгейт, где в свое время так увлекались эксгумациями.

Ну, ладно еще выплывет из-за поворота фальшивый герцог Портлендский, укоризненно потрясет седыми бакенбардами, щелкнет крышкой от серебряных часов и прошествует себе дальше. Все-таки коммерсант, солидный человек. А если из-за позеленевшего от мха склепа выглянет золотоволосая красавица с потухшими очами и тихо прошелестит: «Give me back my poems»? [6] И уж совсем жутко делается, когда представишь косматый призрак растревоженного Карла Маркса в мертвенном свете луны. Призрак бродит по Европе… Бр-р-р.

Не будем забывать и о том, что именно здесь скорее всего похоронен кровожадный Джек-Потрошитель, так и не найденный лондонской полицией. Этот кромсатель уайтчепельских проституток, судя по имеющимся уликам, принадлежал к хорошему обществу. А раз так, то где же еще ему было найти покой, если не на Хайгейте? Только вот могла ли такая душа упокоиться, хоть бы даже и после смерти?

Это еще не все.

В библиотеке Лондонской мэрии я наткнулся на книгу о хайгейтских вампирах, которые лет тридцать назад расплодились в здешних кущах. Автор книги приводит выдержки из газет, в которых говорится об оторванных головах и прокушенных артериях. Но больше всего меня впечатлило не смакование ужасов, а незатейливые свидетельства местных жителей. «Я возвращался с работы домой. Было примерно полдесятого вечера. Шел по Свейнз-лейн вдоль кладбища… Вдруг вижу — мне навстречу быстро скользит какая-то фигура, совершенно бесшумно. Я ужасно испугался. А потом гляжу — никакой фигуры уже нет…» («Хэмпстед энд Хайгейт экспресс», 20 марта 1970 года.)

Выдумки желтой прессы, думал я, сидя в светлом читальном зале. С удовлетворением прочитал в другой, более благоразумной книжке, что в семидесятые годы на кладбище стали наведываться борцы с вурдалаками — вскрыли несколько могил, пронзили сердца покойников осиновыми колами. Кто-то из гоустбастеров даже угодил за это в тюрьму. Так им, вандалам, и надо, решил я, окончательно успокоившись.

Но, попав на кладбище, я увидел, что входы в некоторые склепы старательно заложены кирпичом, и снова вспомнил нехорошую книжку. Ее автор писал, что двери нескольких особенно подозрительных гробниц замурованы.

Кладбищенские истории - Акунин Борис

Нет, в самом деле, зачем их замуровали?

Слава богу, я был не один, меня сопровождал туземец, местный хранитель и смотритель. Этот седовласый джентльмен, член общества «Друзья Хайгейтского кладбища», за небольшое пожертвование согласился провести меня в дальний, почти нехоженый конец некрополя. Мне хотелось побывать на могиле чудака по имени Джеймс Холмен, который, будучи совершенно слепым, отправился в кругосветное путешествие и написал книгу о том, что он слышал, обонял и осязал в заморских странах.

Показав на замурованный склеп, я игриво спросил провожатого, правда ли, что это профилактическая мера против вампиров.

Мой чичероне, до сей минуты весьма разговорчивый, вдруг замолчал. Ответил не сразу и как-то очень коротко: «Чушь. Идемте дальше».

Он как-то вдруг помрачнел, отвел взгляд. Да еще не то причмокнул, не то цыкнул зубом. Вероятно, это был английский юмор, но день клонился к вечеру, от могил веяло холодом, над камнями начинал клубиться туман…

Я огляделся по сторонам и вдруг увидел, что из-за куста на меня пристально смотрит низкорослый, коренастый старик с по-бульдожьи брыластыми щеками и дряблым подбородком. Готов поклясться, что секунду назад его там не было!

Незнакомец сглотнул, провел рукой по коротко стриженным седым волосам, его черные глаза прищурились, блеснули, и мне стало здорово не по себе.

Кое-как распрощавшись с гидом, я направился к выходу, уговаривая себя не оглядываться — в конце концов, что за ребячество! Но шаги сами собой делались все длиннее, все быстрее.

It has all been very interesting, или Благопристойная смерть Es war alles sehr interessant, oder Ein anständiger Tod It has all been very interesting, or A Decent Death Foi tudo muito interessante, ou Uma morte decente

Хаигейтское кладбище (Лондон) Cemitério de Highgate (Londres)

It has all been very interesting, или Благопристойная смерть It has all been very interesting, or a decent death. Foi tudo muito interessante, ou uma morte honrosa.

Кладбищенские истории - Акунин Борис Кладбищенские истории - Акунин Борис Cemetery Stories - Akunin Boris Cemetery Stories - Akunin Boris Histórias de cemitérios - Akunin Boris Histórias de cemitérios - Akunin Boris

Доехать по Северной линии метро до станции Хайгейт. Take the Northern Underground line to Highgate station. Apanhar a linha Northern Underground para a estação Highgate. Долго идти по петляющим меж холмов улицам. It's a long walk through the winding streets between the hills. É uma longa caminhada pelas ruas sinuosas entre as colinas. Остановиться перед глухой темно-серой стеной. Stop in front of a blank dark gray wall. Parando em frente a uma parede cinzenta escura e vazia.

Прежде чем войти в ворота, остановиться, перевести дух и вспомнить ту Англию, которую знаешь с детства по Диккенсу, Булвер-Литто-ну, Конан Дойлу и Голсуорси. Before entering the gate, stop, take a breath and remember the England you've known since childhood from Dickens, Bulwer-Lytton, Conan Doyle and Galsworthy. Antes de entrar nos portões, pare, respire fundo e lembre-se da Inglaterra que conhece desde a infância através de Dickens, Bulwer-Lytton, Conan Doyle e Galsworthy. Здесь, под густыми вязами и дубами (а впрочем, понятия не имею, как называется вся эта флора — нам, городским жителям, это ни к чему) она и похоронена, та самая настоящая викторианская Англия, которая была, правила миром и которой больше уже никогда не будет. Here, under dense elms and oaks (and, however, I have no idea what all this flora is called - we, city dwellers, do not need it) it is buried, the very real Victorian England, which was, ruled the world and which will never be again. Aqui, sob os densos olmos e carvalhos (não faço ideia como se chama toda esta flora - nós, citadinos, não precisamos de saber) está enterrada, a verdadeira Inglaterra vitoriana que foi, governou o mundo e nunca mais voltará a ser.

Самое красивое из известных мне описаний Лондона принадлежит Иосифу Бродскому: The most beautiful description of London that I know of belongs to Joseph Brodsky: A mais bela descrição de Londres que conheço pertence a Joseph Brodsky:

Город Лондон прекрасен, в нем всюду идут часы. The city of London is beautiful, with clocks going on everywhere. A cidade de Londres é linda, com relógios por todo o lado. Сердце может только отстать от Большого Бена. The heart can only get behind Big Ben. O coração só pode ficar atrás do Big Ben. Темза катится к морю, разбухшая, точно вена, И буксиры в Челси дерут басы. The Thames rolls to the sea, swollen like a vein, And tugboats in Chelsea are banging bass. O Tamisa rola para o mar, inchado como uma veia, E os rebocadores em Chelsea estão a bater o baixo.

Так вот в Хайгейтском кладбище нет ничего похожего на хрестоматийный образ — ни воды, ни звуков, ни биения сердца, ни часов, которые в этом зачарованном королевстве совершенно не нужны. So there is nothing like the textbook image in Highgate Cemetery - no water, no sounds, no heartbeats, no clocks, which are completely unnecessary in this enchanted realm. Por isso, no cemitério de Highgate não há nada que se pareça com a imagem do livro - nem água, nem sons, nem batimentos cardíacos, nem relógios, que neste reino encantado são completamente desnecessários.

Часы здесь остановились в царствование последнего из Эдуардов или, быть может, последнего из Георгов — в общем, в те времена, когда Pax Britannica еще не распалась. The clock here stopped in the reign of the last of the Edwards, or perhaps the last of the Georges - in general, at a time when the Pax Britannica had not yet disintegrated. O relógio parou aqui no reinado do último dos Edwards, ou talvez do último dos Georges - em geral, numa altura em que a Pax Britannica ainda não se tinha desintegrado. С тех пор в старой, наиболее почтенной части кладбища больше не хоронят, ибо все пятьдесят тысяч участков со ста шестьюдесятью шестью тысячами захоронений заняты, и стук лопат не тревожит сон великой империи, над владениями которой (треть суши и девять десятых океана) никогда не заходило солнце. Since that time no more burials have been made in the oldest, most venerable part of the cemetery, for all fifty thousand plots with one hundred and sixty-six thousand burials are occupied, and the clatter of shovels does not disturb the sleep of the great empire over whose dominions (one-third of the land and nine-tenths of the ocean) the sun has never set. Desde então, não se fizeram mais enterramentos na parte mais antiga e honrada do cemitério, pois todos os cinquenta mil talhões com cento e sessenta e seis mil enterramentos estão ocupados, e o barulho das pás não perturba o sono do grande império sobre cujos domínios (um terço da terra e nove décimos do oceano) o sol nunca se pôs.

Некрополь заполнил все свои вакансии, перестал приносить доход и кормить многочисленный штат служителей. The necropolis filled all its vacancies, ceased to generate income and feed its numerous staff of servants. A necrópole preencheu todas as suas vagas, deixou de gerar receitas e de alimentar um grande número de criados. Век кладбища закончился, и город мертвых стал умирать. The age of the cemetery was over, and the city of the dead began to die. A era do cemitério terminou e a cidade dos mortos começou a morrer. Всё здесь пришло в запустение, утонуло в густых, совсем не британского вида зарослях. Everything here has fallen into disrepair, drowned in thick, not at all British-looking thickets. Tudo aqui está em mau estado, afogado em matagais espessos, de aspeto nada britânico. Сочетание чопорных надгробий и буйной растительности — порядок и хаос, пристойность цивилизации и неприличие стихии — завораживает. The combination of prim tombstones and lush vegetation - order and chaos, the propriety of civilization and the indecency of the elements - is mesmerizing. A combinação de lápides primitivas e vegetação luxuriante - ordem e caos, a propriedade da civilização e a indecência dos elementos - é fascinante. Хайгейт — это какие-то диковинные викторианские джунгли, невообразимая квинтэссенция киплингианства. Highgate is some outlandish Victorian jungle, an unimaginable quintessence of Kiplingianism. Highgate é uma estranha selva vitoriana, uma quintessência inimaginável do Kiplingianismo. Что-то вроде Маугли в смокинге и Багиры с турнюром на гибкой спине. Sort of like Mowgli in a tuxedo and Bagheera with a tourniquet on her floppy back. Uma espécie de Mowgli com um casaco de jantar e Bagheera com um torniquete nas suas costas flexíveis. Или представьте себе Сомса Форсайта в головном уборе из перьев и пышной юбке из травы. Or imagine Soms Forsyth in a headdress of feathers and a lush grass skirt. Ou imagine Soms Forsyth com um toucado de penas e uma exuberante saia de relva.

Столь вопиющее нарушение этикета почему-то нисколько не нарушает общего впечатления благопристойности. Such a blatant breach of etiquette somehow does not disturb the general impression of decency at all. Uma violação tão flagrante da etiqueta não perturba de forma alguma a impressão geral de decência. Настоящих леди и настоящих джентльменов сконфузить невозможно, потому что они не утрачивают чувства собственного достоинства никогда и ни при каких обстоятельствах, и даже смерть не оправдание для inappropriate behavior [3] . Real ladies and real gentlemen cannot be embarrassed because they do not lose their sense of dignity ever and under any circumstances, and even death is no excuse for inappropriate behavior [3] . As verdadeiras senhoras e os verdadeiros cavalheiros não se podem envergonhar porque não perdem o sentido da dignidade nunca e em circunstância alguma, e mesmo a morte não é desculpa para um comportamento inadequado [3] . Высшее и восхитительнейшее проявление британской благопристойности — знаменитая предсмертная фраза писательницы леди Монтегю: «It has all been very interesting» [4] . The highest and most admirable expression of British decency is the famous dying sentence of the novelist Lady Montague: "It has all been very interesting" [4] . A expressão mais elevada e admirável da decência britânica é a famosa frase de morte da romancista Lady Montague: "Foi tudo muito interessante". [4] . Дай Бог всякому попрощаться с прожитой жизнью столь же достойным и учтивым образом. God grant that everyone may say goodbye to a life lived in a similarly dignified and courteous manner. Deus permita que todos possam despedir-se de uma vida vivida de forma igualmente digna e cortês.

Кладбищенские истории - Акунин Борис Histórias de cemitério - Boris Akunin

Викторианские джунгли Selva vitoriana

Кладбище было создано в 1839 году, в самом начале правления королевы Виктории, как место упокоения для приличных людей, которые могли позволить себе заплатить 10 фунтов за одинарную могилу, 94 фунта за семейную или 5000 фунтов за великолепный мавзолей. The cemetery was established in 1839, at the very beginning of Queen Victoria's reign, as a resting place for decent people who could afford to pay £10 for a single grave, £94 for a family grave or £5,000 for a magnificent mausoleum. O cemitério foi criado em 1839, no início do reinado da Rainha Vitória, como um local de descanso para pessoas decentes que podiam pagar 10 libras por uma única campa, 94 libras por uma campa de família ou 5.000 libras por um magnífico mausoléu. Столь высокая плата обеспечивала эксклюзивность клуба. Such a high fee ensured the exclusivity of the club. Uma taxa tão elevada assegurava a exclusividade do clube. Разумеется, от нуворишей и торгашей было не уберечься, но в викторианском обществе к деньгам относились с уважением, за выдающиеся успехи в коммерции ее величество жаловало выскочек рыцарским званием и даже возводило в пэры. Of course, from the nouveau riche and peddlers was not safe, but in Victorian society to money was treated with respect, for outstanding success in commerce, her majesty pardoned upstarts knighthood and even elevated to peerage. É claro que os novos-ricos e os vendedores ambulantes não estavam a salvo, mas na sociedade vitoriana o dinheiro era tratado com respeito. А иноверцев на Хайгейте хоронили у стенки, в неосвященной земле, подальше от пристойного общества. And the foreigners on Highgate were buried against the wall, in unconsecrated ground, away from decent society. E os estrangeiros em Highgate eram enterrados contra a parede, em terreno não consagrado, longe da sociedade decente. Именно так, в дальнем углу и без креста, лежит великий Майкл Фарадей, принадлежавший к презренной секте сандеманианцев. Just so, in a far corner and without a cross, lies the great Michael Faraday, who belonged to the despicable sect of the Sandemanians. Assim, num canto afastado e sem cruz, está o grande Michael Faraday, que pertencia à desprezível seita dos Sandemanianos.

Кладбищенские истории - Акунин Борис Histórias de cemitério - Boris Akunin

Скромная могила великого Фарадея, члена шотландской секты, возмущавшей добропорядочных членов общества своими обрядами — в особенности пристрастием к публичному омовению ног The humble grave of the great Faraday, a member of a Scottish sect that outraged the good members of society with its rituals - especially its fondness for public foot washing A humilde sepultura do grande Faraday, membro de uma seita escocesa que escandalizava os bons membros da sociedade com os seus rituais - especialmente o seu gosto pela lavagem pública dos pés

Сто лет назад вид ухоженного, вылизанного Хайгейта у человека с воображением наверняка вызывал тоску и отвращение. A hundred years ago, the sight of a well-groomed, scrubbed Highgate to a man with an imagination would surely have made a person wistful and disgusted. Há cem anos atrás, a visão de um Highgate bem arranjado e esfregado, para um homem com imaginação, teria certamente provocado aversão e desgosto. Все эти стандартные каменные урны и казенно скорбящие ангелы олицетворяли убожество фантазии покойников: членов парламента, судей, генералов, банкиров, их агрессивное стремление во что бы то ни стало, даже после смерти, не выделяться. All these standardized stone urns and bureaucratically mourning angels epitomized the squalor of the imagination of the dead: members of parliament, judges, generals, bankers, their aggressive desire not to stand out at all costs, even after death. Todas estas urnas de pedra e anjos de luto, de padrão, simbolizavam a sordidez do imaginário dos mortos: deputados, juízes, generais, banqueiros, o seu desejo agressivo de não se destacarem a todo o custo, mesmo depois da morte.

Но для застегнутого на все пуговицы общества жизненно необходимо некоторое, тщательно дозированное количество чудаков. But for a buttoned-up society, a certain, carefully rationed number of weirdos is vital. Mas uma sociedade bem organizada precisa vitalmente de um certo número, cuidadosamente racionado, de esquisitos. Викторианская эксцентричность прославлена не меньше, чем пресловутая сдержанность. Victorian eccentricity is celebrated as much as notorious restraint. A excentricidade vitoriana é tão celebrada como a notória contenção. Не обошлось без сумасбродств (впрочем, не выходящих за рамки благопристойности) и на Хайгейте. Highgate was not without its follies (not beyond the bounds of decency, however). Highgate tinha as suas loucuras (mas não ultrapassava os limites da decência).

Британские чудачества, в общем, известны и осенены данью традиции. British eccentricities are, in general, well known and overshadowed by the tribute to tradition. As excentricidades britânicas são, em geral, bem conhecidas e ofuscadas por um tributo à tradição. Самое почтенное из них — любовь к животным. The most honorable of these is the love of animals. O mais honroso de todos é o amor pelos animais. Вот почему среди кельтских крестов и облупленных гипсовых Спасителей нет-нет да и вылезет каменная морда любимой собаки или кошки. That's why among the Celtic crosses and peeling plaster Saviors, the stone face of a beloved dog or cat will pop out every now and then. É por isso que, entre as cruzes celtas e os Salvadores de gesso descascado, aparece de vez em quando a cara de pedra de um cão ou de um gato querido. Самый знаменитый из хайгейтских псов — огромный дог кулачного бойца Тома Сэйерса (1826–1865), кумира лондонской публики. The most famous of the Highgate dogs is the huge dog of the fist fighter Tom Sayers (1826-1865), an idol of the London public. O mais famoso dos cães de Highgate é o enorme cão do pugilista Tom Sayers (1826-1865), um ídolo do público londrino. Когда боксер умер, его провожала на кладбище десятитысячная толпа, а во главе траурной процессии в гордом одиночестве ехала в карете любимая собака покойного. When the boxer died, he was escorted to the cemetery by a crowd of ten thousand people, and at the head of the funeral procession in proud solitude rode in a carriage beloved dog of the deceased. Quando o pugilista morreu, foi escoltado até ao cemitério por uma multidão de dez mil pessoas e, à frente do cortejo fúnebre, numa orgulhosa solidão, seguia numa carruagem o cão amado do defunto. От Тома Сэйерса на памятнике только профиль, собака же высечена в полный рост. From Tom Sayers on the monument only a profile, the dog is carved in full height. Tom Sayers está apenas de perfil no monumento, enquanto o cão está esculpido de corpo inteiro.

Да что собака! Que cão! На могиле владельца зверинца Джорджа Вумвелла (1788–1850) дремлет его любимый лев Нерон, славившийся при жизни благоразумием и мирным нравом, да к тому же наверняка принесший своему хозяину немало прибыли. On the grave of the owner of the menagerie, George Woomwell (1788-1850), his favorite lion Nero, who was famous for his prudence and peaceful disposition during his lifetime, and who probably brought his master a lot of profit. Sobre a campa do proprietário do biotério, George Woomwell (1788-1850), o seu leão preferido, Nero, conhecido pela sua prudência e tranquilidade durante a sua vida e que, provavelmente, deu muito lucro ao seu dono.

Еще причудливее смотрится проявление признательности придворного живодера мистера Джона Атчелера, который велел установить на своей могиле изваяние коня — в обязанности покойного входило умерщвлять состарившихся или выбракованных обитателей королевских конюшен. Even more bizarre is the display of gratitude to the court animal keeper Mr. John Atcheler, who had a statue of a horse erected on his grave - the deceased was responsible for killing the aged or culled inhabitants of the royal stables. Mais bizarra ainda é a demonstração de gratidão para com o tratador de animais da corte, John Atcheler, que mandou erigir uma estátua de um cavalo na sua sepultura - a função do defunto era matar os habitantes idosos ou abatidos dos estábulos reais. И вот призрак этих несчастных холстомеров сто пятьдесят лет стоит над скелетом своего убийцы и всё стучит, стучит каменным копытом в крышку его гроба. And now the ghost of these unfortunate canvassers has been standing over the skeleton of their murderer for a hundred and fifty years, and keeps pounding, pounding with his stone hoof on the lid of his coffin. E agora o fantasma destes infelizes angariadores de fundos está há cento e cinquenta anos sobre o esqueleto do seu assassino e continua a bater, a bater com o seu casco de pedra na tampa do seu caixão. Так ему, Джону Атчелеру, и надо. Serves him right, John Atchler. É bem feito para ele, John Atchler.

Как люди-чудаки своими выходками расцвечивали монохромность викторианского общества, так и надгробья-чудаки оживляют серый город мертвецов. Just as oddball men colored the monochrome of Victorian society with their antics, oddball tombstones enliven the gray city of the dead. Tal como os homens excêntricos coloriam a monocromia da sociedade vitoriana com as suas brincadeiras, também as lápides excêntricas animam a cinzenta cidade dos mortos. Именно эти немногочисленные скульптурные безумства — нелепое гранитное фортепиано на могиле пианиста, тяжеленный воздушный шар на могиле аэронавта, теннисная ракетка на могиле фабриканта — заставляют посетителя вздрагивать, напоминая о том, что вокруг него тесной, невидимой толпой стоят сто шестьдесят тысяч человек, которые раньше были живы, а теперь обретаются неизвестно где и, возможно, смотрят сейчас на досужего зеваку своими умудренными тайной смерти глазами. It is these few sculptural follies - a ridiculous granite piano on the grave of a pianist, a heavy balloon on the grave of an aeronaut, a tennis racket on the grave of a factory worker - that make the visitor shudder, reminding him that around him in a tight, invisible crowd stand a hundred and sixty thousand people who used to be alive, but are now somewhere unknown and, perhaps, are now looking at the gawker with their death-wise eyes. São estas poucas loucuras escultóricas - um ridículo piano de granito sobre a campa de um pianista, um pesado balão sobre a campa de um aeronauta, uma raquete de ténis sobre a campa de um operário - que fazem estremecer o visitante, lembrando-lhe que à sua volta, numa multidão apertada e invisível, estão cento e sessenta mil pessoas que já foram vivas, mas que agora estão algures desconhecidas e, talvez, olhem para o curioso com os seus olhos de morte.

Впечатляют не только скульптурные безумства, но еще и надписи. It's not just the sculptural craziness that's impressive, but also the inscriptions. Não é apenas a loucura escultórica que impressiona, mas também as inscrições. Это особый вид литературного творчества, часто рассказывающий об ушедшем времени и его обитателях больше, чем сами изваяния. It is a special kind of literary creation, often telling more about a bygone time and its inhabitants than the statues themselves. Trata-se de um tipo especial de criação literária, que muitas vezes diz mais sobre uma época passada e os seus habitantes do que as próprias estátuas. На хайгейтских стелах, как положено, по большей части встречаются краткие CV и приветы от родственников. Highgate steles, as is proper, mostly feature brief CVs and greetings from relatives. As estelas de Highgate, como é próprio, apresentam sobretudo breves currículos e saudações de familiares. А также стихи — в основном неважного, «кладбищенского» качества. And also poems - mostly of unimportant, "graveyard" quality. E também poemas - na sua maioria sem importância, de qualidade "sepulcral". Но попадаются и маленькие шедевры. But there are little masterpieces. Mas há pequenas obras-primas. Например, четверостишье, высеченное на памятнике профессора-атеиста: For example, the quatrain carved on the monument of an atheist professor: Por exemplo, a quadra gravada no monumento de um professor ateu:

Я не был, а потом я стал. Não era, mas depois passei a ser.

Живу, работаю, люблю. Eu vivo, trabalho, amo.

Любил, работал. Adorei-o, trabalhei-o. Перестал. Eu parei.

Ничуть об этом не скорблю. I don't mourn that in the slightest. Não lamento isso nem um bocadinho.

Ни одно мало-мальски известное кладбище не обходится без знаменитостей. No little-known cemetery is without celebrities. Nenhum cemitério pouco conhecido está isento de celebridades. Когда некрополь переполняется и перестает функционировать, от бульдозера эту бесполезную зону отчуждения может спасти только магия громких имен, священных для потомства. When the necropolis overflows and ceases to function, only the magic of loud names sacred to posterity can save this useless exclusion zone from the bulldozer. Quando a necrópole transborda e deixa de funcionar, só a magia de nomes sonantes e sagrados para a posteridade pode salvar esta inútil zona de exclusão do bulldozer. Чем в конце концов заканчивается, понятно: цены на недвижимость дорастают до отметки, делающей сентиментальность глупым расточительством, и тогда самых прославленных покойников перезахоранивают, а всех прочих оставляют лежать, где лежали, но уже без памятников и надгробий. What finally ends is clear: real estate prices rise to a point that makes sentimentality a foolish waste, and then the most illustrious dead are reburied, and all others are left to lie where they lay, but without monuments and gravestones. É claro o que acaba por acontecer: os preços dos imóveis sobem até um ponto que torna o sentimentalismo um desperdício insensato, e depois os mortos mais ilustres são enterrados de novo, e todos os outros são deixados onde jaziam, mas sem monumentos nem lápides.

Хайгейт пока еще держится — в значительной степени благодаря двум-трем именам, из-за которых кладбище непременно присутствует во всех путеводителях. Highgate is still hanging on - thanks in large part to the two or three names that make the cemetery a must-see in all guidebooks. Highgate ainda se mantém - graças, em grande parte, aos dois ou três nomes que fazem do cemitério um local de visita obrigatória em todos os guias.

Тут есть звезды, так сказать, местного значения — те, кто был славен при жизни и совершенно забыт теперь. There are stars here, so to speak, of local importance - those who were famous in their lifetime and completely forgotten now. Há aqui estrelas, por assim dizer, de importância local - aquelas que foram famosas em vida e completamente esquecidas agora. Например, легендарный полиглот Луи Прево, который, как явствует из надписи на памятнике, говорил «более чем на сорока языках». For example, the legendary polyglot Louis Prévost, who, according to the inscription on the monument, spoke "more than forty languages". Por exemplo, o lendário poliglota Louis Prévost, que, segundo a inscrição no monumento, falava "mais de quarenta línguas". Или виртуоз хирургии Роберт Листон, впервые применивший наркоз и умевший произвести ампутацию ноги за тридцать секунд. Or the surgical virtuoso Robert Liston, who pioneered the use of anesthesia and was able to amputate a leg in thirty seconds. Ou o virtuoso cirúrgico Robert Liston, que foi pioneiro na utilização da anestesia e conseguiu amputar uma perna em trinta segundos. Или истинный изобретатель кинематографии Вильям Фриз-Грин, славу которого похитили коварные братья-французы. Or the true inventor of cinematography, William Frees-Green, whose fame was stolen by the wily French brothers. Ou o verdadeiro inventor do cinema, William Frees-Green, cuja fama foi roubada pelos astutos irmãos franceses. Впрочем, эти могилы не в счет, им Хайгейт не спасти. Those graves don't count, though, they can't save Highgate. Mas essas campas não contam, não podem salvar Highgate.

Другое дело — фамильные захоронения семейств Диккенс и Голсуорси. The Dickens and Galsworthy family graves are another matter. Os túmulos familiares das famílias Dickens e Galsworthy são outra questão. Эти имена способны наполнить благоговением сердце любого британского Лопахина, вырубателя вишневых садов. These names can fill the heart of any British Lopakhin, cherry orchard cutter, with awe. Estes nomes podem encher de admiração o coração de qualquer britânico Lopakhin, cortador de pomares de cerejeiras. Беда в том, что оба титана в Хайгейте присутствуют, как теперь говорят, виртуально. The trouble is that both titans in Highgate are present, as they now say, virtually. O problema é que ambos os titãs de Highgate estão presentes, como se diz atualmente, virtualmente. Прах Чарльза Диккенса по воле королевы Виктории покоится в Вестминстерском аббатстве, а имя на хайгейтской стеле — произвол брошеной жены Кэтрин, которая пожелала хотя бы посмертно восстановить разрушенную семью. Charles Dickens' ashes rest in Westminster Abbey by the will of Queen Victoria, and the name on the Highgate stele is the arbitrary wish of his abandoned wife Catherine, who wished at least posthumously to rebuild her shattered family. As cinzas de Charles Dickens repousam na Abadia de Westminster por vontade da Rainha Vitória, e o nome na estela de Highgate é o desejo arbitrário da sua esposa abandonada Catherine, que desejava, pelo menos postumamente, reconstruir a sua família destroçada.

Не верьте и надписи на могиле Джона Голсуорси. Don't believe the inscription on John Galsworthy's grave either. Também não acreditem na inscrição na campa de John Galsworthy. Его пепел, согласно завещанию, развеян над полями Сассекса, а здесь, на том самом кладбище, где хоронили Форсайтов, от писателя остались лишь буквы, вырезанные в граните. His ashes, according to his will, are scattered over the fields of Sussex, and here, in the very cemetery where the Forsytes were buried, only letters carved in granite remain of the writer. As suas cinzas, de acordo com o seu testamento, estão espalhadas pelos campos de Sussex, e aqui, no mesmo cemitério onde os Forsytes foram enterrados, apenas restam letras esculpidas em granito do escritor.

Отсутствие на Хайгейте останков Диккенса и Голсуорси, пожалуй, символично. The absence from Highgate of the remains of Dickens and Galsworthy is perhaps symbolic. A ausência em Highgate dos restos mortais de Dickens e Galsworthy é talvez simbólica. Хайгейт задумывался как кладбище не для гениев, а для надежной опоры престола, для богобоязненной буржуазии, для верхушки миддл-класса, то есть для самой английской из Англии. Highgate was conceived as a cemetery not for geniuses, but for the secure support of the throne, for the God-fearing bourgeoisie, for the upper middle class, that is, for the most English of England. Highgate foi concebido como um cemitério não para os génios, mas para o apoio seguro do trono, para a burguesia temente a Deus, para a classe média alta, ou seja, para os mais ingleses de Inglaterra. Тем чуднее, что главная звезда некрополя, его добрый ангел-хранитель — не англичанин, не христианин и к тому же лютый враг буржуазии. It is all the more strange that the main star of the necropolis, its good guardian angel, is not an Englishman, not a Christian and, moreover, a fierce enemy of the bourgeoisie. É ainda mais estranho que a estrela principal da necrópole, o seu bom anjo da guarda, não seja inglês, não seja cristão e, além disso, seja um feroz inimigo da burguesia.

Здесь, в новой части кладбища, похоронен основоположник коммунизма Карл-Хайнрих Маркс. Here, in the new part of the cemetery, Karl-Heinrich Marx, the founder of communism, is buried. Aqui, na parte nova do cemitério, está enterrado Karl-Heinrich Marx, o fundador do comunismo. Если местный муниципалитет завтра объявит, что Хайгейтское кладбище ликвидируется из-за нехватки средств, можно не сомневаться, что великий Китай и менее великая, но еще более верная марксизму Северная Корея немедленно возьмут викторианский заповедник на свое иждивение. If the local council announced tomorrow that Highgate Cemetery was being dismantled for lack of funds, there can be little doubt that the great China and the less great but even more Marxist-aligned North Korea would immediately take over the Victorian sanctuary as their dependents. Se a Câmara Municipal anunciasse amanhã que o cemitério de Highgate estava a ser desmantelado por falta de fundos, não restariam dúvidas de que a grande China e a menos grande, mas ainda mais marxista, Coreia do Norte se apoderariam imediatamente do santuário vitoriano como seus dependentes. Да и сегодня могильщик капитализма является главным кормильцем для своих соседей-эксплуататоров. Even today, the gravedigger of capitalism is the main breadwinner for its exploitative neighbors. Ainda hoje, o coveiro do capitalismo é o principal ganha-pão dos seus vizinhos exploradores. Именно к нему, грозному и бородатому, приезжают делегации и индивидуальные паломники. It is to him, formidable and bearded, that delegations and individual pilgrims come. É a ele, formidável e barbudo, que se dirigem as delegações e os peregrinos individuais. И каждый платит кладбищу за вход. And everyone pays the cemetery for admission. E todos pagam a entrada no cemitério.

У памятника Марксу всегда живые цветы — об этом я когда-то слышал не то на уроке обществоведения, не то на классном часе. There are always fresh flowers at the Marx Monument - I once heard about this in either a social studies class or a class period. Há sempre flores frescas no monumento a Marx - uma vez ouvi falar dele não só numa aula de estudos sociais, mas também numa hora de aula. Приехал через много лет, убедился: истинная правда [5] . I came back after many years, I was convinced: the real truth [5] . Voltei muitos anos depois, estava convencido: a verdade real [5] .

Торжество немецкого иммигранта над современниками еще нагляднее по контрасту с соседней могилой — непримиримого марксова врага, философа Герберта Спенсера, который при жизни был куда славнее и влиятельнее, а теперь исполняет роль гарнира при могиле № 1 и поминается разве что в любимой хай-гейтской шутке, обыгрывающей название популярной сети универмагов: «Маркс энд Спенсер». The triumph of the German immigrant over his contemporaries is even more vivid in contrast to the neighboring grave of Marx's implacable enemy, the philosopher Herbert Spencer, who during his lifetime was much more glorious and influential, but now plays the role of a garnish at grave number 1 and is mentioned only in the favorite High-Gate joke, playing off the name of a popular chain of department stores: "Marks & Spencer." O triunfo do imigrante alemão sobre os seus contemporâneos é ainda mais vívido em contraste com a sepultura vizinha do inimigo implacável de Marx, o filósofo Herbert Spencer, que foi muito mais famoso e influente durante a sua vida, mas que agora desempenha o papel de guarnição na sepultura n.º 1 e é mencionado apenas na piada favorita de High-Gate, brincando com o nome da popular cadeia de lojas de departamentos: "Marks & Spencer". (Впрочем, в британских некрополях парадоксальность посмертного соседства — вещь обычная. (In British necropolises, however, the paradox of posthumous neighborliness is a common thing. (Nas necrópoles britânicas, no entanto, o paradoxo dos bairros póstumos é uma coisa comum. В Вестминстере, например, Мария Кровавая и Елизавета Великая лежат в одном саркофаге, хотя, как известно, первая усердно истребляла протестантов, а вторая столь же истово изводила католиков.) In Westminster, for example, Mary the Bloody and Elizabeth the Great lie in the same sarcophagus, although, as we know, the former assiduously exterminated Protestants, and the latter equally exhaustively persecuted Catholics). Em Westminster, por exemplo, Maria, a Sangrenta, e Isabel, a Grande, jazem no mesmo sarcófago, embora, como é sabido, a primeira tenha exterminado assiduamente os protestantes e a segunda tenha perseguido igualmente de forma exaustiva os católicos).

Памятник Марксу, пожалуй, хорош. The Marx monument is probably a good one. O monumento a Marx é provavelmente uma boa opção. В нем есть и мощь, и трагизм, и энергетика, так что в памяти возникает не портрет с первомайской демонстрации, а живой человек, так драматично повлиявший на ход мировой истории и в том числе на нашу с вами жизнь. There is power, tragedy and energy in him, so that in memory there is not a portrait from the May Day demonstration, but a living person who so dramatically influenced the course of world history, including our lives. Há nela poder, tragédia e energia, de modo que na memória não está um retrato da manifestação do Primeiro de maio, mas uma pessoa viva que teve um impacto tão dramático no curso da história mundial, incluindo as nossas vidas.

Карл-Хайнрих был человеком сильных страстей. Karl-Heinrich was a man of strong passions. Karl-Heinrich era um homem de paixões fortes. Рассказывали ли вам в школе, что в юности он дрался на дуэли и что над левым глазом у него остался сабельный шрам? Did they tell you in school that he had fought duels in his youth and that he had a saber scar above his left eye? Disseram-lhe na escola que ele tinha travado um duelo na sua juventude e que tinha uma cicatriz de sabre por cima do olho esquerdo?

Что последние главы «Капитала» он писал стоя (не мог сидеть из-за фурункулов на седалище) и грозно приговаривал: «Ну, попомнит буржуазия мои чирьи»? That he wrote the last chapters of "Capital" standing up (he couldn't sit because of boils on his sciatica) and threateningly said: "Well, the bourgeoisie will remember my boils"? Que escreveu os últimos capítulos de "O Capital" de pé (não se podia sentar por causa dos furúnculos na ciática) e ameaçadoramente disse: "Bem, a burguesia lembrar-se-á dos meus furúnculos"?

Что он очень гордился аристократическим происхождением жены и настоял, чтобы на визитной карточке у нее было написано: «урожденная баронесса фон Вестфален»? That he was very proud of his wife's aristocratic background and insisted that her business card read "born Baroness von Westphalen"? Que ele tinha muito orgulho na origem aristocrática da sua mulher e insistia que no seu cartão de visita se lesse "nascida Baronesa von Westphalen"?

Что основоположник сделал своей экономке Хелен Демут ребенка и что Энгельс, настоящий друг, объявил виновником себя? What did the founder do to his housekeeper Helen Demuth's child and what did Engels, a true friend, declare to be the culprit? De que é que o fundador fez da sua governanta Helen Demuth uma criança e de que é que Engels, um verdadeiro amigo, se declarou culpado? Что ради спокойствия фрау Маркс младенца отдали в чужие руки? That for the sake of Frau Marx's peace of mind, the baby was put in the wrong hands? Que o bebé foi entregue nas mãos erradas para a paz de espírito de Frau Marx? И что теперь все трое — и Карл, и Женни, и Хелен — мирно лежат под одной плитой? And that now all three of them - and Carl, and Jenny, and Helen - lay peacefully under the same slab? E que agora os três - Karl, Jenny e Helen - jazem pacificamente debaixo da mesma laje?

А еще здесь покоится урна с пеплом любимой дочери философа Элеоноры, которая отравилась из-за несчастной любви. It is also the resting place of the urn with the ashes of the philosopher's favorite daughter Eleanor, who poisoned herself because of unhappy love. É também o local de repouso da urna com as cinzas da filha preferida do filósofo, Eleanor, que se envenenou devido a um amor infeliz. Много лет этот сосуд простоял в штаб-квартире британских коммунистов, потом был арестован полицией и переместился в хранилище Скотленд-Ярда. For many years this vessel stood in the headquarters of the British Communists, then it was arrested by the police and moved to the vault of Scotland Yard. Durante muitos anos, este navio esteve no quartel-general dos comunistas britânicos, depois foi detido pela polícia e transferido para o cofre da Scotland Yard. Воссоединение с семьей состоялось лишь в 1954 году, когда Марксов переселили с одного кладбищенского участка на другой, более престижный. A reunion with the family did not take place until 1954, when the Marxes were moved from one cemetery plot to another, more prestigious one. O reencontro com a família só aconteceu em 1954, quando os Marxes foram transferidos de um cemitério para outro, mais prestigiado.

Не надо было этого делать. Não devias ter feito isso. Покой мертвых нарушать ни в коем случае нельзя. The peace of the dead must never be disturbed. A paz dos mortos nunca deve ser perturbada. Мудрые жители древнего Китая хорошо это понимали и за вскрытие могил карали смертной казнью. The wise people of ancient China understood this well and punished the opening of graves with death penalty. Os sábios da antiga China compreenderam-no bem e puniram a abertura de sepulturas com a pena de morte. Какой бы важной ни казалась живущим цель эксгумации, всё равно трогать покойников не стоит — только сделаете хуже и им, и себе. No matter how important the purpose of exhumation may seem to the living, you should not touch the dead - you will only make things worse for them and for yourself. Por mais importante que o objetivo da exumação possa parecer para os vivos, não se deve tocar nos mortos - só vai piorar as coisas para eles e para si próprio.

Взять хоть Маркса. Take Marx, for example. Tomemos Marx, por exemplo. Пока коммунисты не решили его возвеличить, собрав деньги на перезахоронение и монумент, дела у марксизма были в полном порядке. Until the Communists decided to exalt him by raising money for a reburial and a monument, things were just fine for Marxism. Até os comunistas decidirem exaltá-lo, angariando fundos para um enterro e um monumento, o marxismo estava a ir muito bem. Он триумфально шествовал по континентам, очаровал треть населения Земли и объединил почти всех пролетариев. It marched triumphantly across the continents, charmed a third of the world's population and united almost all proletarians. Desfilou triunfalmente pelos continentes, encantou um terço da população mundial e uniu quase todos os proletários. Но стоило святотатственно вторгнуться в подземное обиталище Карла-Хайнриха, и на головы его последователей обрушились напасти одна ужасней другой: сначала разгром сталинизма и венгерский мятеж, потом конец Великой дружбы СССР и КНР, двух главных социалистических держав, et cetera, et cetera вплоть до полного краха коммунистической идеологии. But when Karl-Heinrich's subterranean dwelling was sacrilegiously invaded, his followers were hit by one worse than the other: first the defeat of Stalinism and the Hungarian mutiny, then the end of the Great Friendship between the USSR and the People's Republic of China, the two major socialist powers, et cetera, et cetera, et cetera up to the complete collapse of communist ideology. Mas quando a morada subterrânea de Karl-Heinrich foi sacrilegamente invadida, os seus seguidores foram atingidos por ataques mais terríveis do que quaisquer outros: primeiro, a derrota do estalinismo e o motim húngaro, depois, o fim da Grande Amizade entre a URSS e a República Popular da China, as duas principais potências socialistas, etc., etc., etc., até ao colapso total da ideologia comunista.

История Хайгейтского кладбища богата эпизодами, демонстрирующими вред и тщету эксгумаций. The history of Highgate Cemetery is rich in episodes demonstrating the harm and futility of exhumations. A história do cemitério de Highgate é rica em episódios que demonstram os danos e a futilidade das exumações. Скандальнейшая из них произошла в декабре 1907 года, когда из земли извлекли гроб некоего Томаса Дрюса. The most scandalous of these occurred in December, 1907, when the coffin of one Thomas Drews was removed from the ground. O caso mais escandaloso ocorreu em dezembro de 1907, quando o caixão de Thomas Drews foi retirado da terra. Невестка и внук этого торговца с Бейкер-стрит, умершего почти полувеком ранее, утверждали, что под именем Дрюса скрывался герцог Портлендский, известный чудаки мизантроп, который якобы прорыл из своего дворца подземный ход на Бейкер-стрит и в течение долгих лет имел две семьи и вел двойную жизнь: пэра-миллионера и скромного лавочника. The daughter-in-law and grandson of this Baker Street merchant, who had died nearly half a century earlier, claimed that under the name of Drews lurked the Duke of Portland, a notorious oddball misanthrope who supposedly dug an underground passage from his palace to Baker Street and for many years had two families and led the double life of a millionaire peer and a humble shopkeeper. A nora e o neto deste comerciante de Baker Street, que tinha morrido quase meio século antes, afirmavam que, sob o nome de Drews, se escondia o Duque de Portland, um notório misantropo excêntrico, que alegadamente tinha escavado uma passagem subterrânea do seu palácio para Baker Street e que, durante muitos anos, teve duas famílias e levou a vida dupla de um par milionário e de um humilde comerciante. Спор, разумеется, возник из-за права на наследство. The dispute, of course, arose over inheritance rights. O litígio, como é óbvio, prendia-se com os direitos de herança. Дрюсы десять лет судились, добиваясь санкции на извлечение гроба. The Drews have been suing for ten years, seeking authorization to remove the coffin. Há dez anos que a família Drews está a ser processada, pedindo autorização para retirar o caixão. Добились. Nós fizemos. И что же? E o que é isso? В могиле лежал не герцог, а плебей. In the grave lay not a duke, but a plebeian. Na sepultura não jazia um duque, mas um plebeu. Для одних участников скверной затеи дело закончилось сумасшедшим домом, для других тюрьмой, для третьих бегством из страны. For some of the participants in the nasty scheme, the affair ended in the madhouse, for others in prison, and for still others in fleeing the country. Para alguns dos envolvidos no esquema nefasto, o caso terminou no manicómio, para outros na prisão e para outros ainda na fuga do país. Что же до бедного, безвинно потревоженного Томаса, то у меня имеется гипотеза на сей счет, но о ней чуть позже. As for poor, innocently disturbed Thomas, I have a hypothesis about that, but more on that later. Quanto ao pobre e inocentemente perturbado Thomas, tenho uma hipótese sobre isso, mas mais tarde falarei sobre isso.

Сначала поговорим о странностях любви. Primeiro, vamos falar sobre a estranheza do amor.

Жил-был художник-прерафаэлит Данте Гэбриэл Россетти. Era uma vez um pintor pré-rafaelita, Dante Gabriel Rossetti. Он безумно любил очень красивую девушку с волосами цвета испанского золота, звали ее Элизабет Сиддал. He was madly in love with a very beautiful girl with hair the color of Spanish gold, her name was Elizabeth Siddal. Ele estava loucamente apaixonado por uma rapariga muito bonita, com cabelos da cor do ouro espanhol, que se chamava Elizabeth Siddal. Для кружка прерафаэлитов Элизабет была богиней красоты, и почти все они запечатлели ее на своих полотнах. For the Pre-Raphaelite circle, Elizabeth was a goddess of beauty, and almost all of them depicted her in their paintings. Para o círculo pré-rafaelita, Isabel era uma deusa da beleza, e quase todos a retrataram nas suas telas. Самое знаменитое, растиражированное уже чуть ли не до конфетных коробок, — «Офелия» кисти Джона Эверетта Миллеса. The most famous, replicated almost to candy boxes, is "Ophelia" by John Everett Milles. A mais famosa, que foi reproduzida quase até às caixas de bombons, é "Ophelia" de John Everett Milles. Элизабет позировала, часами лежа в ванне, среди цветов. Elizabeth posed, lying in the bathtub for hours, among the flowers. Elizabeth posou, deitada na banheira durante horas, entre as flores. Простудилась, заболела чахоткой, стала медленно угасать. She caught a cold, contracted consumption, and began to slowly fade away. Constipou-se, contraiu tuberculose e começou a desaparecer lentamente. Умерла молодой — вскоре после того, как Данте Россетти на ней женился. Died young - shortly after Dante Rossetti married her. Morreu jovem - pouco depois de Dante Rossetti se ter casado com ela. Безутешный живописец положил в гроб пухлую рукопись своих стихов, посвященных любимой. The inconsolable painter placed in his coffin a plump manuscript of his poems dedicated to his beloved. O inconsolável pintor colocou no seu caixão um manuscrito gordo dos seus poemas dedicados à sua amada. Это был необычайно — до китча — красивый жест, совершенно в духе прерафаэлитизма. It was an extraordinarily - to the point of kitsch - beautiful gesture, completely in the spirit of Pre-Raphaelitism. Foi um gesto extraordinariamente - até ao ponto do kitsch - belo, inteiramente no espírito do pré-rafaelitismo. Но шли годы, воспоминания о любви поблекли, а кроме того Россетти решил, что он все-таки в первую очередь поэт, а не художник, и ему ужасно захотелось издать свои лучшие стихи. But the years went by, the memories of love faded, and besides Rossetti decided that he is still primarily a poet, not an artist, and he terribly wanted to publish his best poems. Mas, com o passar dos anos, as recordações do amor desvaneceram-se e, para além disso, Rossetti decidiu que continuava a ser sobretudo um poeta, não um artista, e que queria terrivelmente publicar os seus melhores poemas.

Так произошла самая жуткая из хайгейтских эксгумаций. Thus occurred the most gruesome of the Highgate exhumations. Foi assim que ocorreu a mais macabra das exumações de Highgate. Глубокой ночью при свете костра и масляных ламп разрыли землю, открыли крышку гроба. Deep in the night, by the light of a fire and oil lamps, they dug up the ground and opened the lid of the coffin. De noite, à luz de uma fogueira e de candeeiros a petróleo, escavaram a terra e abriram a tampa do caixão. Очевидцы говорят, что Элизабет за семь лет не истлела и лежала, всё еще похожая на Офелию. Eyewitnesses say that Elizabeth had not decayed in seven years and lay still looking like Ophelia. Testemunhas oculares dizem que Isabel não se tinha deteriorado em sete anos e que continuava a parecer Ofélia. Рука в перчатке осторожно отвела в сторону знаменитые золотистые пряди, взяла листки, лежавшие близ мертвого лица, и покойницу упрятали обратно. A gloved hand gently took the famous golden strands aside, picked up the sheets lying close to the dead face, and the deceased was tucked back in. Uma mão enluvada afastou delicadamente as famosas madeixas douradas, pegou nos lençóis que estavam junto ao rosto do morto e este voltou a aconchegar-se.

Вся эта история, конечно же, послужила отличной рекламой для книги. This whole story, of course, served as great publicity for the book. Toda esta história, como é óbvio, serviu de grande publicidade para o livro. Только вот поэтической славы автору стяжать не удалось — стихи были жестоко раскритикованы газетчиками. But the author failed to gain poetic fame - the poems were severely criticized by newspapers. Mas o autor não conseguiu ganhar fama poética - os poemas foram severamente criticados pelos jornais. Россетти лишился сна и покоя, весь остаток жизни терзался угрызениями совести, а когда умер, велел похоронить себя не в семейной могиле, а подальше от Хайгейта, вселявшего в него мистический страх. Rossetti deprived of sleep and peace, the rest of his life tormented by remorse, and when he died, ordered to bury himself not in the family grave, and away from Highgate, which instilled in him a mystical fear. Rossetti foi privado de sono e de paz, o resto da sua vida atormentado pelo remorso e, quando morreu, ordenou que se enterrasse não na campa da família, mas longe de Highgate, o que lhe incutiu um medo místico.

Что за рассказ о кладбище без поминания жути и нежити. What's a story about a graveyard without memorializing the creepy and undead. O que é uma história sobre um cemitério sem memorializar os assustadores e os mortos-vivos?

Пятьдесят тысяч заросших травой и кустами могил (и ни единой живой души — во всяком случае, в старой части кладбища, куда не попадешь без сопровождающего) уже сами по себе являют зрелище неуютное. Fifty thousand graves overgrown with grass and bushes (and not a single living soul - at least in the old part of the cemetery, where you can't get there without an attendant) are already an uncomfortable sight in themselves. Cinquenta mil campas cobertas de relva e arbustos (e nenhuma alma viva - pelo menos na parte antiga do cemitério, onde não se pode entrar sem um assistente) já são, por si só, uma visão desconfortável. Даже в дневное время здесь царит абсолютная, противоестественная тишина. Even during the daytime, there is an absolute, unnatural silence. Mesmo durante o dia, há um silêncio absoluto e antinatural. Старые деревья так тесно сдвинули свои кроны, что уже в нескольких шагах от аллеи очертания надгробий тонут в полумраке. The old trees have shifted their crowns so closely that already a few steps from the alley the outlines of the tombstones are drowned in semi-darkness. As velhas árvores deslocaram de tal forma as suas copas que, já a alguns passos do beco, os contornos das lápides se afogam na semi-escuridão. Идешь и физически ощущаешь на себе пристальный взгляд множества глаз. You walk and physically feel the gaze of many eyes on you. Caminha-se e sente-se fisicamente o olhar de muitos olhos sobre si.

В двадцатом веке Хайгейт обветшал и одичал. In the twentieth century Highgate became dilapidated and feral. No século XX, Highgate tornou-se degradada e selvagem. Когда сюда перестали ходить люди, здесь расплодились редкие для городской черты птицы, ежи, даже лисы. When people stopped coming here, birds, hedgehogs, even foxes, which are rare for the city limits, multiplied here. Quando as pessoas deixaram de vir aqui, multiplicaram-se os pássaros, os ouriços-cacheiros e até as raposas, que são raras nos limites da cidade. Ну, птички и ежики, это ладно, нестрашно, а вот на лисицах задержимся. Well, birds and hedgehogs, it's okay, it's not terrible, but let's dwell on foxes. Bem, os pássaros e os ouriços, tudo bem, não há problema, mas vamos concentrar-nos nas raposas. Мне как японисту очень хорошо известно, что лисица — зверь непростой. As a Japanologist, I know very well that the fox is not an easy animal. Como japonóloga, sei muito bem que a raposa não é um animal fácil. По-японски он называется «кицунэ» и вызывает у храбрых потомков самураев суеверный ужас. It is called "kitsune" in Japanese and causes superstitious terror in the brave descendants of the samurai. Chama-se "kitsune" em japonês e provoca um terror supersticioso nos corajosos descendentes dos samurais. Всякому японцу известно, что кицунэ — это оборотень, который способен прикидываться человеком и выкидывать всякие кошмарные штуки. Every Japanese knows that a kitsune is a werewolf that can pretend to be human and do all sorts of nightmarish things. Todos os japoneses sabem que um kitsune é um lobisomem que pode fingir ser humano e fazer todo o tipo de coisas de pesadelo. Он похож на европейского вервольфа, только гораздо хитрей и изощренней. He's like a European werewolf, only much more cunning and sophisticated. Ele é como um lobisomem europeu, só que muito mais astuto e sofisticado. Поэтому встреча с кладбищенской лисицей ничего хорошего не сулит. Therefore, an encounter with a cemetery fox does not bode well. Por isso, um encontro com uma raposa do cemitério não é um bom presságio. Особенно если это не обычное кладбище, а Хайгейт, где в свое время так увлекались эксгумациями. Especially if it's not an ordinary cemetery, but Highgate, where exhumations were once such a craze. Sobretudo se não se tratar de um cemitério vulgar, mas sim de Highgate, onde as exumações já foram uma loucura.

Ну, ладно еще выплывет из-за поворота фальшивый герцог Портлендский, укоризненно потрясет седыми бакенбардами, щелкнет крышкой от серебряных часов и прошествует себе дальше. Well, it's all right if the fake Duke of Portland comes out of the corner, shakes his gray sideburns reproachfully, clicks the lid of his silver watch and goes on his way. Bem, não faz mal que o falso Duque de Portland saia da esquina, abane as patilhas cinzentas com reprovação, clique na tampa do seu relógio de prata e siga o seu caminho. Все-таки коммерсант, солидный человек. Afinal de contas, ele é um homem de negócios, um homem respeitável. А если из-за позеленевшего от мха склепа выглянет золотоволосая красавица с потухшими очами и тихо прошелестит: «Give me back my poems»? What if a golden-haired beauty with faded eyes peeks out from behind a moss-greened crypt and whispers softly, "Give me back my poems"? E se uma beldade de cabelos dourados e olhos desbotados olhar por detrás de uma cripta coberta de musgo e sussurrar baixinho: "Devolve-me os meus poemas"? [6] И уж совсем жутко делается, когда представишь косматый призрак растревоженного Карла Маркса в мертвенном свете луны. [6] And it's absolutely creepy when you imagine the ghost of a disheveled Karl Marx in the dead moonlight. [6] E é muito assustador imaginar o fantasma de um Karl Marx desgrenhado ao luar. Призрак бродит по Европе… Бр-р-р. A ghost roams Europe... Br-r-r. Um fantasma percorre a Europa... Br-r-r.

Не будем забывать и о том, что именно здесь скорее всего похоронен кровожадный Джек-Потрошитель, так и не найденный лондонской полицией. Let's not forget that this is where the bloodthirsty Jack the Ripper, never found by the London police, is most likely buried. Não esqueçamos que é aqui que, muito provavelmente, está enterrado o sanguinário Jack, o Estripador, nunca encontrado pela polícia londrina. Этот кромсатель уайтчепельских проституток, судя по имеющимся уликам, принадлежал к хорошему обществу. This shredder of Whitechapel prostitutes, from the evidence available, belonged to good society. Este triturador de prostitutas de Whitechapel, segundo as provas disponíveis, pertencia à boa sociedade. А раз так, то где же еще ему было найти покой, если не на Хайгейте? And since that was the case, where else was he to find peace if not on Highgate? E já que era esse o caso, onde mais poderia ele encontrar paz senão em Highgate? Только вот могла ли такая душа упокоиться, хоть бы даже и после смерти? But could such a soul rest in peace, even if only after death? Mas será que uma alma assim poderia descansar em paz, mesmo que só depois da morte?

Это еще не все. E não é só isso.

В библиотеке Лондонской мэрии я наткнулся на книгу о хайгейтских вампирах, которые лет тридцать назад расплодились в здешних кущах. In the library of London Town Hall I came across a book about the Highgate vampires that had proliferated in the local bush about thirty years ago. Na biblioteca da Câmara Municipal de Londres, encontrei um livro sobre os vampiros de Highgate que tinham proliferado no mato local há cerca de trinta anos. Автор книги приводит выдержки из газет, в которых говорится об оторванных головах и прокушенных артериях. The author of the book cites newspaper excerpts of severed heads and bruised arteries. O autor do livro cita excertos de jornais que falam de cabeças cortadas e artérias feridas. Но больше всего меня впечатлило не смакование ужасов, а незатейливые свидетельства местных жителей. But what impressed me most was not the savoring of the horrors, but the unpretentious testimonies of the locals. Mas o que mais me impressionou não foi o saborear dos horrores, mas os testemunhos despretensiosos dos habitantes locais. «Я возвращался с работы домой. "Estava a chegar a casa do trabalho. Было примерно полдесятого вечера. Eram cerca de dez e meia da noite. Шел по Свейнз-лейн вдоль кладбища… Вдруг вижу — мне навстречу быстро скользит какая-то фигура, совершенно бесшумно. I was walking along Swains Lane along the cemetery... Suddenly I see a figure gliding towards me, completely silent. Estava a caminhar ao longo da Swains Lane, junto ao cemitério... De repente, vejo um vulto a deslizar na minha direção, completamente silencioso. Я ужасно испугался. Eu estava aterrorizada. А потом гляжу — никакой фигуры уже нет…» («Хэмпстед энд Хайгейт экспресс», 20 марта 1970 года.) And then I look - there is no figure..." (Hampstead & Highgate Express, March 20, 1970.) E depois olho - não há nenhuma figura..." (Hampstead & Highgate Express, 20 de março de 1970).

Выдумки желтой прессы, думал я, сидя в светлом читальном зале. Fictions of the yellow press, I thought, sitting in the bright reading room. Ficções da imprensa amarela, pensava eu, sentado na luminosa sala de leitura. С удовлетворением прочитал в другой, более благоразумной книжке, что в семидесятые годы на кладбище стали наведываться борцы с вурдалаками — вскрыли несколько могил, пронзили сердца покойников осиновыми колами. I read with satisfaction in another, more prudent book, that in the seventies, the cemetery began to visit the fighters against ghouls - opened a few graves, pierced the hearts of the dead with aspen stakes. Tive o prazer de ler noutro livro mais sensato que, nos anos setenta, os combatentes dos ghoul começaram a visitar o cemitério - abriram algumas sepulturas, perfuraram os corações dos mortos com estacas de álamo. Кто-то из гоустбастеров даже угодил за это в тюрьму. Some of the Ghostbusters even went to jail for it. Alguns dos Caça-Fantasmas chegaram a ser presos por causa disso. Так им, вандалам, и надо, решил я, окончательно успокоившись. So be it for them, vandals, I decided, finally calming down. Que assim seja para os vândalos, decidi, acalmando-me finalmente.

Но, попав на кладбище, я увидел, что входы в некоторые склепы старательно заложены кирпичом, и снова вспомнил нехорошую книжку. But once in the cemetery, I saw that the entrances to some of the crypts had been diligently bricked up, and I remembered the bad book again. Mas, uma vez no cemitério, vi que as entradas de algumas das criptas tinham sido diligentemente tapadas com tijolos, e lembrei-me novamente do livro mau. Ее автор писал, что двери нескольких особенно подозрительных гробниц замурованы. Her author wrote that the doors of several particularly suspicious tombs are bricked up. O seu autor escreveu que as portas de vários túmulos particularmente suspeitos estão fechadas com tijolos.

Кладбищенские истории - Акунин Борис Histórias de cemitério - Boris Akunin

Нет, в самом деле, зачем их замуровали? No, really, why were they walled up? Não, a sério, porque é que estavam emparedados?

Слава богу, я был не один, меня сопровождал туземец, местный хранитель и смотритель. Thank goodness I wasn't alone, I was accompanied by a native, the local keeper and caretaker. Graças a Deus não estava sozinho, estava acompanhado por um nativo, o guardião e zelador local. Этот седовласый джентльмен, член общества «Друзья Хайгейтского кладбища», за небольшое пожертвование согласился провести меня в дальний, почти нехоженый конец некрополя. This gray-haired gentleman, a member of the Friends of Highgate Cemetery Society, agreed for a small donation to escort me to the far, almost untraveled end of the necropolis. Este senhor de cabelos grisalhos, membro da Sociedade dos Amigos do Cemitério de Highgate, a troco de um pequeno donativo, aceitou guiar-me até ao extremo, quase inexplorado, da necrópole. Мне хотелось побывать на могиле чудака по имени Джеймс Холмен, который, будучи совершенно слепым, отправился в кругосветное путешествие и написал книгу о том, что он слышал, обонял и осязал в заморских странах. I wanted to visit the grave of a weirdo named James Holman, who, being totally blind, traveled around the world and wrote a book about what he heard, smelled, and touched in overseas countries. Queria visitar a campa de um esquisito chamado James Holman, que, sendo totalmente cego, viajou pelo mundo e escreveu um livro sobre o que ouviu, cheirou e tocou nos países estrangeiros.

Показав на замурованный склеп, я игриво спросил провожатого, правда ли, что это профилактическая мера против вампиров. Pointing to the bricked-up crypt, I playfully asked my guide if it was true that this was a preventative measure against vampires. Apontando para a cripta emparedada, perguntei ao meu guia, em tom de brincadeira, se era verdade que se tratava de uma medida preventiva contra os vampiros.

Мой чичероне, до сей минуты весьма разговорчивый, вдруг замолчал. My chicerone, who had been very talkative up to that moment, suddenly fell silent. A minha chicerone, que até então estava muito faladora, calou-se de repente. Ответил не сразу и как-то очень коротко: «Чушь. He answered not at once and somehow very briefly: "Nonsense. Respondeu de imediato e de uma forma muito breve: "Disparates. Идемте дальше». Vamos continuar."

Он как-то вдруг помрачнел, отвел взгляд. He somehow suddenly darkened, looked away. De alguma forma, ficou subitamente sombrio e desviou o olhar. Да еще не то причмокнул, не то цыкнул зубом. And then he smacked his teeth, or chuckled. E depois batia com os dentes, ou ria-se. Вероятно, это был английский юмор, но день клонился к вечеру, от могил веяло холодом, над камнями начинал клубиться туман… Probably it was English humor, but the day was drawing towards evening, the graves were cold, the fog was beginning to swirl over the stones.... Era provavelmente humor inglês, mas o dia estava a aproximar-se do fim da tarde, as campas estavam frias e um nevoeiro começava a pairar sobre as pedras....

Я огляделся по сторонам и вдруг увидел, что из-за куста на меня пристально смотрит низкорослый, коренастый старик с по-бульдожьи брыластыми щеками и дряблым подбородком. I looked around and suddenly saw that from behind a bush a short, stocky old man with bulldog cheeks and a flabby chin was staring at me. Olhei em volta e, de repente, vi um velho atrofiado e atarracado, com bochechas de buldogue e um queixo flácido, a olhar para mim por detrás de um arbusto. Готов поклясться, что секунду назад его там не было! I could have sworn he wasn't there a second ago! Eu podia jurar que ele não estava lá há um segundo atrás!

Незнакомец сглотнул, провел рукой по коротко стриженным седым волосам, его черные глаза прищурились, блеснули, и мне стало здорово не по себе. The stranger swallowed, ran his hand through his short-cropped gray hair, his black eyes squinted and glittered, and I felt uncomfortable. O desconhecido engoliu, passou a mão pelo cabelo grisalho cortado curto, os olhos negros semicerrados, brilhantes, e eu senti-me mal do estômago.

Кое-как распрощавшись с гидом, я направился к выходу, уговаривая себя не оглядываться — в конце концов, что за ребячество! After saying goodbye to the guide, I headed for the exit, telling myself not to look back - after all, what a childish thing to do! Depois de me despedir do guia, dirigi-me para a saída, dizendo a mim próprio para não olhar para trás - afinal, que coisa tão infantil! Но шаги сами собой делались все длиннее, все быстрее. But the steps made themselves longer and longer, faster and faster. Mas os passos tornavam-se cada vez mais longos, cada vez mais rápidos.