Познер - о цензуре, страхе и Путине / вДудь (5)
— …если мне не изменяет память, от полутора до трех миллионов человек. — Да.
— В зависимости от выпуска и всего остального. — Да.
— Но на YouTube
есть программы, и не только наша,
— …которую смотрят больше людей. — Гораздо больше, да.
— Разве это не повод обратить на это внимание?
— Я в курсе этого.
Я в курсе, что есть такие программы.
Ну, например, ваша.
Я посмотрел наверное пять или шесть ваших интервью.
Ну, мне интересно,
потому что мне интересно, как вы работаете.
Но контекст здесь ни при чем.
— Вы де… Я смотрю вашу программу и говорю: «Да, ну конечно он работает
с оглядкой на свою аудиторию.
Поэтому он матерится, например.
Потому что там это как-то очень…
ну, клево вот так вот сделать.
Поэтому он так одевается, поэтому он так стрижется.
Ну понятно — он работает на свою большую аудиторию.
Я на эту аудиторию
не работаю и, более того, я не работаю ни на какую аудиторию.
Я работаю и работаю.
И, честное слово, не думаю, кто смотрит меня.
Просто вообще у меня нет этого, ну, вопроса.
Но когда я говорю, что я не смотрю интернет, я имею в виду, что я там не сижу.
Есть люди, которые просто оттуда не вылезают.
Это правда же.
А когда они говорят, что они не смотрят телевизор — они смотрят телевизор.
— Но в интернете. — Конечно.
(музыкальная заставка)
— Чем вы зарабатываете кроме программы?
— А вам-то какое дело?
— Последующая серия… Ну во-первых, нам, нашей программе — прямое дело,
потому что мы в каждой программе говорим про деньги, и если вот здесь (щелкает пальцами)
не появляется титр с дзынем хотя бы раз,
то можно считать, что программу под нож можно пускать.
— Сколько?
— 50, 100, 150 тысяч рублей.
— 250 тысяч баксов?!
— Миллиард рублей, это не много на самом деле.
— Вы поймете, почему я спрашиваю, из вопроса через два в моем списке.
— Нет, ну дело в том, что
я зарабатываю своей профессией.
— Угу.
— Эм-м-м…
Я…
иногда зарабатываю выступлениями.
— Ну собственно все выступления этой недели — они же были за гонорар.
— Не все, но почти все, да. — Угу.
— И все.
— Угу. — По-моему, все.
— Может, вы что-нибудь напомните?
— Э-э-э, нет.
Я люблю проводить инвентаризацию, но все-таки в вашем случае мне ничего больше на ум не приходит.
Самая дорогая вещь, которую вы держали в руках?
— В денежном выражении? — Да.
— Что ж это могло быть, а?
Что ж я такого держал в руках?
— Моя вещь или вообще вещь? — Вообще, которая как-то у вас оказалась.
— Лучше бы ваша, но…
Чемодан с наличными.
— Не, никогда такого не было. (Дудь усмехается) Наверное…
Когда-то, когда я был в Штатах, одна
женщина дала мне подержать
бриллиант, который стоил, что-то, восемь миллионов долларов.
— А почему она вам дала его подержать?
— А? — Почему она вам дала его подержать?
— Ну просто ей вот я сказал:
«Ой, а можно посмотреть?» Потому что я таких бриллиантов не видел.
— Что вы испытали, когда трогали его? — Да ничего, очень любопытно было.
— А, то есть никаких мурашек, ни возбуждения… — Нет-нет-нет.
— Вы знаете, к деньгам я очень равнодушен.
— Ага. — Поверьте мне.
— Тогда расскажите о последней вещи, которую вы не смогли себе позволить.
— Вы посмотрели… — Которую я хотел?
— Хотели бы, да, но подумали: «Дороговато».
Ну, например, вы, если я ничего не путаю, вы ездите на «Ягуаре».
— Да, но я не покупал его.
— А, это амбассадорский «Ягуар», хорошо.
— Что-то другое, машина… — Ну…
— Не, вы знаете, вот машины…
Я могу позволить себе купить, как мне кажется,
любую машину, которую я бы хотел,
но меня не интересует Bugatti, Ferrari…
— Но Porsche Cayenne вы купите… — Куплю, куплю, да.
— Тогда вопрос следующий.
Если представить,
— Я бы хотел, например, иметь самолет.
— Небольшой… — Falcon?
— Да, чтобы летать.
Это очень удобно, очень.
И иногда я летаю, когда другие меня приглашают.
Я понимаю, что таких денег у меня нет и не будет.
Поэтому я к этому отношусь спокойно, но с завистью.
— Если представить… — Да.
— …что на следующей неделе…
Я искренне вам этого не желаю.
Более того, я буду категорически…грустить из-за этого.
Ваша программа закончится.
— Закроется. И вы больше не сможете работать журналистом в России. — Да.
— Тех денег, которые у вас есть, хватит
на то, чтобы не работать до конца своих дней?
— Или на сколько лет не работы вам хватит?
— Ну, хватит, если только не жить, как я живу.
Если жить не так, как я живу, то хватит.
— А если нет, на сколько лет хватит, если жить так? — Ну кто его знает.
— Не знаю. Потом, слушайте, мне 83 года.
Поэтому…
— Знаете, мне предстоит… Кто знает, сколько я буду жить? — Ну до сотки-то вы должны…
— Ну не обязательно. Если бы мне было 30 лет, как вам, этот вопрос имел бы смысл.
А когда 83 года — ну что значит «на всю жизнь»?
Ну еще два, ну три, знаете…
Вот, так что… И потом…
Я действительно считаю, что могут закрыть.
Могу себе это легко представить, потому что…
Мне часто задают вопрос: «А почему тебе позволяют говорить то, что ты говоришь?»
Я говорю: «Я не знаю».
И правда не знаю.
Может быть, просто потому что это типа…
любимого жида при генерал-губернаторе — не знаю.
— Но… — Или как коллега Губин, кажется, выразился про вакансию на Эренбурга.
— Э-э-э, когда он говорил про, ну… — А-а-а, да-да-да.
— Говорил, что нужен такой человек не только Иосифу Сталину, но и кому-то еще. — Ну да, возможно.
— Я Губина не читал, но я допускаю.
— Но дело в том, что… Дело в том, что…
Тут взвешиваешь.
И я говорю себе: «Да, может быть даже меня в этом смысле используют».
Но я-то ведь свое дело делаю.
Я выхожу на довольно большую публику.
И это для меня важнее.
Так что черт его знает.
— Смотрите, тогда финальный вопрос, Владимир Владимирович.
Попробуйте мне, молодому, глупому…
— Да-да-да, вы это второй раз говорите. — Да!
— Нет, потому что я хочу понять, что…
Я пришел не подкалывать вас, я пришел действительно
понять какие-то вещи, которые меня как
давнего поклонника вашего творчества волнуют.
Смотрите.
У вас все есть.
Вы прожили невероятную жизнь.
Не приведи бог, если б в ближайшем будущем с вами что-то случилось,
все равно можно было бы сказать: этот человек
прожил ярко, круто, чего только ни видел,
и он невероятный красавец.
— У вас все есть… — «Красавчик».
— Красавчик, да, да, правильно.
Вы все правильно сказали.
— Ну? — У вас все есть.
— Вы много чего видели — в общем-то, все. — Да.
— Вы видели все.
Но вы все равно
остаетесь в этой как бы журналистике,
с кучей компромиссов,
с невозможностью приглашать людей,
с необходимостью звонить Пескову,
— …когда вы не работаете с ним. — Не необходимостью, нет, это желание.
— Окей. — Мое.
— У Владимира Путина
спрашивать разрешения, можно ли вам делать программу, хотя это
ну никак не правильно, потому что Владимир Путин будет одним из героев этой программы.
И это в любом случае неправильно.
То есть по сути Познер,
несмотря на то, что у него все есть,
все было,
и ему должно быть нечего бояться —
но вы все равно боитесь
расстаться с этой жизнью.
— Жизнью?
— С жизнью, ну, комфортной жизнью в телевизоре, востребованностью, со всем остальным.
— Так. — И у меня возникает вопрос. (в доме звонит телефон)
— Пусть звонит телефон. — Ну у нас телефон дома.
— Дома звонит телефон! Ничего страшного. — У кого-нибудь из вас есть такое?
— У меня возникает вопрос.
Если боитесь даже вы,
то как должны вести себя мы?
Те, кому около тридцати.
— У которых столького нет. — Да.
— И которым хотелось бы пожить и в профессии,
и в любимой родной стране.
— Это очень хороший вопрос, наконец.
И я…
Я попробую на него ответить и, боюсь, что это будет не очень короткий ответ.
— Эм-м-м…
Я вообще ничего не боюсь.
Я боюсь акул, это правда.
И у меня есть причина бояться акул.
А так я ничего не боюсь.
Я…
понимаю, в какой стране я живу.
И я понимаю, что в этой стране
согласно правилам игры
есть вопросы,
которые решает первое лицо, и неважно, как его фамилия —
Путин,
Ельцин, или кому, какая-то неизвестная.
И я понимаю, что если я что-то хочу делать,
что-то одно, нечто,
то никто не может дать на это добро без этого человека.
Это отдельные особые вещи, например,
создание общественного телевидения.
Вот никто кроме
первого лица решить этот вопрос не может
в нашей стране.
Значит, либо я буду
стараться это делать,
и пойду к нему,
и буду добиваться этого.
Либо нет.
Но если нет,
так и не будет ничего.
А вдруг я чего-то добьюсь?
Теперь, в отношении
программы с…
…с Леней Парфеновым, которой не было.
Я вам уже объяснил.
Попытка.
Это попытка, опять-таки.
Это в нашей стране.
Ведь когда его выгнали,
вы понимаете прекрасно,
что это на самом верху было известно и понятно.
Значит на самом верху это надо решать.
Это Россия.
Это не какая-то другая страна.
Я здесь живу.
Я здесь делаю свою работу.
Почему бы я не хотел ее терять?
Потому что я ее люблю.
Но главным образом, потому что
когда я езжу по стране и не только…
Вы меня заставляете говорить
не очень скромные вещи, но тут уж я вынужден.
Вы не представляете количество людей, которые ко мне подходят
и говорят: «Спасибо, спасибо». Значит,
я понимаю,
что то, что я делаю,
кому-то нужно.
— Владимир Владимирович, извините, что я перебиваю ваш долгий ответ.
К Владимиру Соловьеву подходит еще больше людей на таких же встречах
— …и говорят спасибо. — Я говорю не о встречах, я говорю на улице где-то.
— Возможно, к нему подходят, я не знаю.
— Точно. — Я допускаю вполне.
— У него аншлаги по всей России.
Я говорю о своей, как вам сказать…
О своем отношении к тому, что я делаю.
Я это делаю, потому что я считаю, что это нужно.
И потому что я это люблю.
Не хочется это терять, конечно.
Но я работаю в тех условиях,
в которых можно работать — да, я иду на некоторые компромиссы.
Но я при этом себе не изменяю.
Я просто знаю: да,
ради того, чтобы делать то, что я делаю,
я готов
согласиться, что я каких-то людей не могу позвать.
Конечно,
есть люди, которые скажут, что это неправильно
и что лучше хлопнуть дверью.
И не делать ничего.
Ничего не делать — ну, я найду себе работу.
Я прекрасный переводчик.
Буду переводить.
В крайнем случае, я уеду.
У меня есть квартира в Париже.
Буду жить себе в Париже.
— На французскую пенсию.
— Сколько она, кстати? — Я получаю американскую.
— Вот. — А-а, а сколько она?
— Да небольшая, ну неважно.
Проживу.
Проще всего
сказать: «Да я ничего не буду делать! Ну их всех!»
Или пытаться что-то делать.
Я и пытаюсь.
Так что я просто… А что касается
моего совета вам —
у меня нет совета.
Каждый это решает сам.
Я никого не могу призвать на баррикады.
Это… даже непорядочно.
У меня есть все-таки некоторое положение, так или иначе.
Со мной, конечно, легко расправиться,
но гораздо легче, например, с вами.
— Понимаете? — Почему?
— Ну потому что вы пока еще
не набрали того веса.
— М-м. — Вот.
— А обо мне даже будут писать в New York Times, понимаете, вот это вот. — А-а.
— Неприятно, зачем?
Так что, мне кажется, что…
Люди меня спрашивают:
«А как нам быть?»
Я говорю: «Вы знаете, я… я не раввин».
Я не знаю как быть.
Я могу только сказать, как я.
А вы уж сами… Каждый сам
решает свою судьбу.
— Ну вы согласны, что
вы рабо… Вот люди, которые учились бы
журналистике, глядя на вас…
То есть, они приходят в профессию,
чтобы стать как Познер.
Это люди…
смотрят на человека, который занимается
не до конца журналистикой.
— А что такое «до конца»?
— Ну это все-таки журналистика, когда ты можешь высказывать, если аргументированно,
— …если с доказательствами… — Давайте я вам скажу так: нигде
в мире
я не вижу этой журналистики.
Я потерял работу в Америке,
— …и вы знаете эту историю, да? — Да.
— Значит, попробуй, например,
в независимых средствах массовой информации Франции, Англии, Америки
хоть что-то сказать позитивное о России.
Вы не скажете.
Просто не дадут.
Мы живем в таком мире.
Да, в интернете — да. Пока.
Потому что это совсем другой…
Другое количество людей в конце концов.
Это такая вот, да.
И ник… Я могу
быть свободным
в том случае, когда мне принадлежит
это телевидение, и я сам себе хозяин, ну да.
Но такого, в общем, нет.
Такого нет.
Поэтому тут не надо…
Я считаю, что я делаю максимум
того, что я могу,