Часть II - 1 Part II - 1 Partie II - 1 Część II - 1 Parte II - 1

Тогда-то, в августе 1947-го года, начались наши долгие странствия по Соединенным Штатам. It was then, in August 1947, that our long wanderings around the United States began. Всем возможным привалам я очень скоро стал предпочитать так называемые «моторкорты», иначе «мотели» – чистые, ладные, укромные прибежища, состоящие из отдельных домиков или соединенных под одной крышей номеров, идеально подходящие для спанья, пререканий, примирений и ненасытной беззаконной любви. I soon began to prefer the so-called "motorcourts", or "motels" - clean, neat, secluded shelters consisting of separate houses or rooms connected under one roof, ideal for sleeping, bickering, reconciliation and insatiable lawless love. Сначала, из страха возбудить подозрения, я охотно платил за обе половины двойного номера, из которых каждая содержала двуспальную кровать. At first, for fear of arousing suspicion, I willingly paid for both halves of the double room, of which each contained a double bed. Недоумеваю, для какого это квартета предназначалось вообще такое устройство, ибо только очень фарисейская пародия уединения достигалась тем, что не доходящая до потолка перегородка разделяла комнату на два сообщающихся любовных уголка. I wonder what kind of quartet such a device was intended for in the first place, for only a very Pharisaic travesty of privacy was achieved by having a partition not reaching the ceiling divide the room into two communicating love nooks. Постепенно, однако, я осмелел, подбодренный странными возможностями, вытекающими из этой добросовестной совместности (можно было представить себе, например, две молодых четы, весело обменивающихся сожителями, или ребенка, притворяющегося спящим, с целью подслушать те же звуковые эффекты, какими сопровождалось его собственное зачатие), и я уже преспокойно брал однокомнатную кабинку с кроватью и койкой или двумя постелями, райскую келью с желтыми шторами, спущенными до конца, дабы создать утреннюю иллюзию солнца и Венеции, когда на самом деле за окном были Пенсильвания и дождь. Gradually, however, I became bolder, encouraged by the strange possibilities arising from this conscientious sharing (one could imagine, for example, two young couples merrily exchanging roommates, or a child pretending to be asleep in order to overhear the same sound effects, of his own conception), and I had already taken a one-room cabin with a bed and a bunk or two beds, a paradise cell with yellow curtains drawn all the way down to give the morning illusion of sunshine and Venice, when in fact it was Pennsylvania and rain outside the window.

Мы узнали – nous connûmes, если воспользоваться флоберовской интонацией – коттеджи, под громадными шатобриановскими деревьями, каменные, кирпичные, саманные, штукатурные, расположенные на том, что путеводитель, издаваемый американской автомобильной ассоциацией, называл «тенистыми», «просторными», «планированными» участками. We recognized - nous connûmes, to use a Flaubertian intonation - cottages, under huge Chateaubriand trees, stone, brick, adobe, stucco, situated on what a guidebook published by the American Automobile Association called "shady," "spacious," "planned" lots. Были домики избяного типа, из узловатой сосны, балки которых своим золотисто-коричневым глянцем напоминали Лолите кожу жареной курицы. There were hut-type houses, made of knotty pine, whose beams reminded Lolita of fried chicken skin with their golden-brown gloss. Мы научились презирать простые кабинки из беленых досок, пропитанные слабым запахом нечистот или какой-либо другой мрачно-стыдливой вонью и не могшие похвастать ничем (кроме «удобных постелей»), неулыбающаяся хозяйка которых всегда была готова к тому, что ее дар («…ну, я могу вам дать…») будет отвергнут. We learned to despise the simple whitewashed board booths, imbued with the faint odor of sewage or some other grimly shameful stench and boasting nothing (except "comfortable beds"), whose smiling hostess was always ready for her gift ("...well, I can give you...") to be rejected.

Nous connûmes – (эта игра чертовски забавна!) Nous connûmes - (this game is freakin' hilarious!) их претендующие на заманчивость примелькавшиеся названия – все эти «Закаты», «Перекаты», «Чудодворы», «Красноборы», «Красногоры», «Просторы», «Зеленые Десятины», «Мотели-Мотыльки»… Иногда реклама прибегала к особой приманке, например: приглашаем детей, обожаем кошечек (ты приглашаешься, тебя обожают!). Their pretentious and tempting names - all these "Zakaty", "Perekaty", "Chudodvory", "Krasnobory", "Krasnogory", "Prostory", "Green Tithes", "Motel-Moths"... Sometimes advertising resorted to a special bait, for example: we invite children, we adore kitties (you are invited, they adore you!). Ванные в этих кабинках бывали чаще всего представлены кафельными душами, снабженными бесконечным разнообразием прыщущих струй, с одной общей, определенно не Лаодикийской склонностью: они норовили при употреблении вдруг обдать либо зверским кипятком, либо оглушительным холодом в зависимости от того, какой кран, холодный или горячий, повернул в эту минуту купальщик в соседнем помещении, тем самым лишавший тебя необходимого элемента смеси, тщательно составленной тобою. The bathrooms in these cubicles were mostly tiled showers, equipped with an endless variety of pimply jets, with one common, definitely not Laodicean tendency: they would suddenly blast you with either brutal boiling water or deafening cold, depending on which tap, cold or hot, was turned at that moment by the bather in the next room, thus depriving you of a necessary element of the mixture you had carefully composed. На стенках в некоторых мотельных ванных были инструкции, наклеенные над унитазом (на заднем баке которого были негигиенично навалены чистые ванные полотенца), призывающие клиентов не бросать в него мусора, жестянок из-под пива, картонных сосудов из-под молока, выкидышей и прочее; в иных мотелях были особые объявления под стеклом, как, например: «Местные Развлечения: Верховая Езда. On the walls in some motel bathrooms were instructions pasted over the toilet (whose back tank was unhygienically heaped with clean bath towels) urging customers not to throw garbage, beer tins, milk cartons, miscarriages, and the like into it; other motels had special notices under glass, such as: "Local Amusements: Horseback Riding. На главной улице можно часто видеть верховых, возвращающихся с романтической прогулки при лунном свете…»; «…и будящих тебя в три часа утра», глумливо замечала неромантическая Лолита. In the main street you can often see horseback riders returning from a romantic moonlit walk..."; "...and waking you up at three o'clock in the morning," the unromantic Lolita sneeringly remarked.

Nous connûmes разнородных метельщиков – исправившегося преступника или неудачника-дельца, среди директоров, а среди директрис – полублагородную даму или бывшую бандершу. Nous connûmes heterogeneous blizzards - a reformed criminal or a failed businessman, among the directors, and among the principals - a half-breed lady or a former bandera. И порою, в чудовищно жаркой и влажной ночи, кричали поезда, с душераздирательной и зловещей протяжностью, сливая мощь и надрыв в одном отчаянном вопле. And at times, in the monstrously hot and humid night, the trains screamed, with a heartbreaking and ominous length, merging power and tearing in one desperate cry.

Мы избегали так называемых «ночлегов для туристов» (приходившихся сродни похоронным салонам), т. е. сдаваемых в частных домах, и в сугубо мещанском вкусе, без отдельной ванной, с претенциозными туалетными столиками в угнетающе бело-розовых спаленках, украшенных снимками хозяйских детей во всех стадиях развития. We avoided the so-called "tourist lodgings" (akin to funeral parlors), i.e., rented in private houses, and in purely bourgeois taste, without a private bathroom, with pretentious dressing tables in depressingly white and pink bedrooms decorated with pictures of the owner's children in all stages of development. Изредка я уступал уговорам Лолиты, любившей «шик», и брал номер в «настоящей» гостинице. Once in a while I gave in to Lolita's entreaties, who liked "chic", and took a room in a "real" hotel. Она выбирала в путеводителе (пока я ласкал ее в темном автомобиле, запаркованном среди тишины таинственной, томно-сумеречной, боковой дороги) какой-нибудь восторженно рекомендованный приозерный «отель-замок», обещавший множество чудес – несколько, пожалуй, преувеличенных светом электрического фонарика, которым она ездила по странице – как-то: конгениальное общество, еда в любое время, ночные пикники – и многое другое, что у меня в уме вызывало только мерзкие представления о зловонных гимназистах в майках и о чьей-то красной от костра щеке, льнувшей к ее щеке, пока бедный профессор Гумберт, обнимая только собственные костистые колени, прохлаждал геморрой на сыром газоне. She would select from the guidebook (while I caressed her in the dark car parked amidst the silence of a mysterious, languidly dusky, side road) some enthusiastically recommended lakeside "castle hotel" that promised many wonders - somewhat, perhaps, exaggerated by the light of the electric flashlight with which she drove across the page - such as: congenial society, food at any time, nightly picnics - and many other things that in my mind conjured up only vile visions of stinking gymnasium boys in T-shirts and someone's fire-red cheek flattering her cheek while poor Professor Humbert, hugging only his own bony knees, chilled his hemorrhoids on the damp lawn. Ее также соблазняли те в колониальном стиле «инны», которые, кроме «элегантной атмосферы» и цельных окон, обещали «неограниченное количество упоительнейшей снеди». She was also seduced by those colonial-style "inns" that, besides "elegant ambience" and solid windows, promised "unlimited quantities of intoxicating snacks." Заветные воспоминания о нарядном отцовском отеле иногда побуждали меня искать чего-нибудь подобного в диковинной стране, по которой мы путешествовали. Cherished memories of my father's ornate hotel sometimes prompted me to seek something similar in the outlandish country through which we traveled. Действительность меня скоро расхолодила; но Лолиточка все продолжала нестись по следу пряных пищевых реклам, меж тем как я извлекал не одно только финансовое удовлетворение из таких придорожных вывесок, как: «Гостиница „Лесная Греза“! Reality soon chilled me; but Lolitochka still continued to be carried along by the trail of spicy food advertisements, while I derived more than financial satisfaction from such roadside signs as: "Hotel Lesnaya Greza! Дети моложе четырнадцати лет даром!» С другой же стороны, меня бросает в дрожь при одном воспоминании о том будто бы «высшего ранга» курорте в среднезападном штате, где гостиница объявляла, что допускает «налеты на холодильник» для подкрепления посреди ночи, и где расистского пошиба дирекция, озадаченная моим акцентом, хотела непременно знать девичье имя и покойной моей жены и покойной моей матери. No kids under fourteen for nothing!" Там у меня взяли за два дня двести двадцать четыре доллара! There they took two hundred and twenty-four dollars from me in two days! А помнишь ли, помнишь, Миранда (как говорится в известной элегии), тот другой «ультрашикарный» вертеп с бесплатным утренним кофе и проточной ледяной водой для питья, где не принимали детей моложе шестнадцати лет (никаких Лолит, разумеется)? And do you remember, do you remember, Miranda (as the famous elegy goes), that other "ultra-chic" creche with free morning coffee and running ice water for drinking, where no children under sixteen were accepted (no Lolitas, of course)?

Немедленно по прибытии в один из более простеньких мотелей (обычных наших стоянок), она запускала жужжащий пропеллер электрического вентилятора или заставляла меня вложить четвертак в комнатную радиолу, или же принималась читать проспекты – и подвывающим тоном спрашивать, почему ей нельзя поехать верхом по объявленной в них горной дорожке или поплавать в местном бассейне с теплой минеральной водой. Immediately upon arrival at one of the more rustic motels (our usual parking lots), she would start the whirring propeller of the electric fan, or force me to put a quarter into the room radio, or start reading the prospectuses - and ask in a wailing tone why she couldn't go horseback riding on the mountain trail advertised in them, or swim in the local warm mineral water pool. Чаще же всего, слоняясь, скучая по усвоенной ею манере, Лолита разваливалась, невыносимо желанная, в пурпурном пружинистом кресле или в саду на зеленом шезлонге, или палубной штуке из полосатой парусины, с такой же подставкой для ног и балдахином, или в качалке, или на любой садовой мебели под большим зонтом на террасе, и у меня уходили часы на улещивания, угрозы и обещания, покамест я мог уговорить ее мне предоставить на несколько секунд свои пропитанные солнцем молодые прелести в надежном укрытии пятидолларового номера перед тем, как дать ей предпринять все то, что предпочитала она моему жалкому блаженству. More often than not, wandering about, bored with the manner she had learned, Lolita would collapse, unbearably desirable, in a purple sprung armchair, or in the garden on a green chaise longue, or a deck chair of striped sailcloth, with the same footstool and canopy, or in a rocking chair, or on any garden furniture under a large umbrella on the terrace, and it would take me hours of coaxing, threatening, and promising until I could persuade her to let me have a few seconds of her sun-soaked young charms in the safe shelter of a five-dollar room before letting her undertake whatever she preferred to my pathetic bliss.

Сочетая в себе прямодушие и лукавость, грацию и вульгарность, серую хмурь и розовую прыть, Лолита, когда хотела, могла быть необыкновенно изводящей девчонкой. Combining straightforwardness and slyness, grace and vulgarity, gray scowl and rosy wit, Lolita, when she wanted to, could be a singularly harassing girl. Я, признаться, не совсем был готов к ее припадкам безалаберной хандры или того нарочитого нытья, когда, вся расслабленная, расхристанная, с мутными глазами, она предавалась бессмысленному и беспредметному кривлянию, видя в этом какое-то самоутверждение в мальчишеском, цинично-озорном духе. I confess I was not quite prepared for her fits of careless moping or that deliberate whining, when, all relaxed, disheveled, with cloudy eyes, she indulged in meaningless and objectless wiggling, seeing in it some self-assertion in a boyish, cynical and shameful spirit. Ее внутренний облик мне представлялся до противного шаблонным: сладкая, знойная какофония джаза, фольклорные кадрили, мороженое под шоколадно-тянучковым соусом, кинокомедии с песенками, киножурнальчики и так далее – вот очевидные пункты в ее списке любимых вещей. Her internal appearance to me seemed disgustingly formulaic: sweet, sultry cacophony of jazz, folkloric cadrilles, ice cream with chocolate-puff sauce, movie comedies with songs, newsreels, and so on were obvious items on her list of favorite things. Один Бог знает, сколько пятаков скормил я роскошно освещенным изнутри музыкальным автоматам в каждом посещаемом нами ресторанчике! God only knows how many nickels I fed to the luxuriously internally lit jukeboxes in every restaurant we visited! У меня в ушах все еще звучат гнусавые голоса всех этих невидимых исполнителей посвященных ей серенад, всех этих Самми, и Джо, и Эдди, и Тони, и Пэгги, и Гай, и Рекс, с их модными романсиками, столь же на слух неразличимыми, как неразличимы были на мой вкус разноименные сорта поглощаемых ею сладостей. I can still hear in my ears the nasal voices of all those invisible singers of serenades dedicated to her, all those Sammies, and Joe, and Eddie, and Tony, and Peggy, and Guy, and Rex, with their fancy romances, as indistinguishable to the ear as the different varieties of sweets she devoured were indistinguishable to my taste. С какой-то райской простодушностью она верила всем объявлениям и советам, появлявшимся в читаемых ею «Мире Экрана» и «Мираже Кинолюбви»: «Наш СУПР сушит прыщики» или «Вы, девушки, которые не заправляете концов рубашки в штаны, подумайте дважды, так как Джиль говорит, что та мода кончена!» Если вывеска придорожной лавки гласила: «Купите у нас подарки!» – мы просто должны были там побывать, должны были там накупить всяких дурацких индейских изделий, кукол, медных безделушек, кактусовых леденцов. With a kind of heavenly simple-mindedness, she believed all the ads and advice that appeared in the Screen World and Movie Love Mirage she read: "Our SUPR dries pimples" or "You girls who don't tuck the ends of your shirt into your pants, think twice, since Gill says that fashion is over!" If a roadside shop sign said: "Buy gifts from us!" - we just had to go there, we had to buy all kinds of stupid Indian stuff, dolls, brass trinkets, cactus candy. Фраза «Сувениры и Новинки» прямо околдовывала ее своим хореическим ритмом. The phrase "Souvenirs and Novelties" directly bewitched her with its choreic rhythm. Если какой-нибудь кафетерий объявлял «Ледяные Напитки», она механически реагировала на приглашение, даром что все напитки везде были ледяные. If any cafeteria announced "Ice Drinks," she mechanically responded to the invitation, granted that all drinks everywhere were ice-cold. Это к ней обращались рекламы, это она была идеальным потребителем, субъектом и объектом каждого подлого плаката. She was the one the advertisements appealed to, she was the ideal consumer, the subject and object of every sleazy poster. Она пыталась – безуспешно – обедать только там, где святой дух некоего Дункана Гайнса, автора гастрономического гида, сошел на фасонисто разрисованные бумажные салфеточки и на салаты, увенчанные творогом. She had tried - unsuccessfully - to dine only where the holy spirit of one Duncan Hynes, author of a gastronomic guide, had descended on shapely paper napkins and salads topped with cottage cheese.

В те дни ни я, ни она еще не додумались до системы денежных взяток, которым немного позже суждено было так пагубно отразиться на моих нервах и на ее нравственности. In those days neither I nor she had yet thought of the system of cash bribes, which a little later were destined to have such a disastrous effect on my nerves and on her morals. Я полагался на другие приемы для того, чтобы держать мою малолетнюю наложницу в покорном состоянии и сносном настроении. I relied on other techniques to keep my minor concubine in a submissive state and bearable mood. За несколько лет до того она провела дождливое лето под тусклым оком мисс Фален, в Вермонте, в полуразрушенном деревенском доме, некогда принадлежавшем корявому, как дуб, Джонатану Гейзу, родоначальнику семьи. A few years before, she had spent a rainy summer under the dim eye of Miss Phalen, in Vermont, in a dilapidated country house once owned by the gaunt as an oak, Jonathan Gaze, an ancestor of the family. Дом все еще стоял среди густо поросшего канадским златотысячником поля, на опушке дремучего леса, в конце вечно размытой дороги, в двадцати милях от ближайшего сельца. The house still stood amidst a field thickly covered with Canadian goldenseal, on the edge of a dense forest, at the end of a perpetually eroded road, twenty miles from the nearest village. Лолиточка хорошо запомнила это облезлое строение, одиночество, старое пастбище, превратившееся в болото, постоянный ветер, все это разбухшее от сырости захолустье; и отвращение свое она выражала особой гримасой в ходу у американских детей, при которой растягивается рот и утолщается полувысунутый язык. Lolitochka remembered well the shabby building, the loneliness, the old pasture turned into a swamp, the constant wind, all this swollen from dampness backwoods; and she expressed her disgust with a special grimace in common use among American children, in which the mouth stretches and the tongue half-exuded thickens. И вот там-то она будет со мной жить, угрожал я ей, в многомесячном и, может быть, многолетнем, заточении, учась у меня французскому и латыни, ежели не изменится ее «теперешняя позиция». And that's where she would live with me, I threatened her, in months and perhaps years of imprisonment, learning French and Latin from me, if her "present position" did not change. О Шарлотта, я начинал тебя понимать!

Простоватая моя девочка орала: «нет!» – и в безумном страхе хватала мою рулевую руку всякий раз, что я поворачивал автомобиль посредине шоссе, как бы намереваясь тут же ее умчать в ту темную и безвыходную глушь. My simple-minded girl screamed, "No!" - and grabbed my steering arm in mad fear whenever I turned the car in the middle of the highway, as if intending to drive her off into that dark and hopeless wilderness. Чем дальше, однако, мы отъезжали на запад, тем отвлеченнее становилась угроза, и мне пришлось обратиться к новым методам убеждения. The farther west we traveled, however, the more distracted the threat became, and I had to turn to new methods of persuasion.

С глубочайшим стоном стыда вспоминаю один из них, а именно вызывавшийся мной призрак исправительного заведения. With the deepest groan of shame I recall one of them, namely, the ghost of the reformatory I had summoned. У меня достало ума, с самого начала нашего сожительства, учесть, что мне необходимо заручиться ее полным содействием для того, чтобы держать наши отношения в тайне; что это содействие должно стать для нее как бы второй природой, невзирая ни на какое озлобление против меня и ни на какие другие находимые ею утехи. I had the wit to consider, from the very beginning of our cohabitation, that it was necessary for me to have her full cooperation in order to keep our relations secret; that this cooperation should become like a second nature to her, notwithstanding any embitterment against me or any other comfort she might find.

«Поди-ка сюда и поцелуй папашу», говорил я, бывало. "Come here and kiss your daddy," I used to say. «Выйди из этого вздорного настроения! "Get out of this feisty mood! В свое время, когда я еще был для тебя идеалом мужчины (читатель заметит, как я силился подделаться под Лолитин язык), ты обмирала, слушая пластинки первейшего специалиста по вздрогу-и-всхлипу, боготворимого твоими соотроковицами (Лолита: „моими что? At one time, when I was still the ideal man for you (the reader will notice how I tried to imitate Lolitin's language), you swooned listening to the records of the foremost expert on shudder-and-sneeze, idolized by your co-parents (Lolita: "my what? Говори по-человечески“). Этот идол твоих товарок тебе казался похожим на таинственного Гумберта. That idol of your coworkers looked like the mysterious Humbert to you. Но теперь я попросту старый папаша – сказочный отец, оберегающий сказочную дочь». But now I'm simply an old dad - a fairy father protecting a fairy daughter."

«Ma chère Dolores! Я хочу тебя защитить, милая, от всех ужасов, которые случаются с маленькими девочками в угольных складах и глухих переулках, а также, comme vous le savez trop bien, ma gentille, в лесах, полных синих ягодок в синейшее время года. I want to protect you, my dear, from all the horrors that happen to little girls in coal yards and back alleys and, comme vous le savez trop bien, ma gentille, in forests full of blue berries in the bluest season. Что бы ни произошло, я останусь твоим опекуном и, если ты будешь вести себя хорошо, надеюсь, что в близком будущем суд узаконит мое опекунство. No matter what happens, I will remain your guardian and, if you behave, I hope that in the near future the court will legalize my guardianship. Забудем, однако, Долорес Гейз, так называемую судебную терминологию – терминологию, находящую рациональным определение: „развратное и любострастное сожительство“. Let's forget, however, Dolores Gaze's so-called judicial terminology - terminology that finds a rational definition: "lewd and lascivious cohabitation." Я вовсе не преступный сексуальный психопат, позволяющий себе непристойные вольности с ребенком. I'm not a criminal sexual psychopath taking indecent liberties with a child. Растлением занимался Чарли Хольмс; я же занимаюсь растением, детским растением, требующим особого ухода: обрати внимание на тонкое различие между обоими терминами. Charlie Holmes was concerned with molestation; I am concerned with a plant, a baby plant requiring special care: note the subtle distinction between both terms. Я твой папочка, Ло. I'm your daddy, Lo. Смотри, у меня тут есть ученая книжка о девочках. Смотри, моя крошка, что в ней говорится. Цитирую: „нормальная девочка“ – нормальная, заметь – „нормальная девочка обычно прилагает все усилия к тому, чтобы понравиться отцу. Quote: "a normal girl" - normal, mind you - "a normal girl usually makes every effort to please her father. Она в нем чувствует предтечу желанного, неуловимого мужчины“ („неуловимого“ – хорошо сказано, клянусь тенью Полония!). She feels in him the forerunner of a desirable, elusive man" ("elusive" - well said, by the shadow of Polonius!). Мудрая мать (а твоя бедная мать стала бы мудрой, если бы осталась в живых) поощряет общение между отцом и дочерью, ибо понимает (прости пошлый слог), что девочка выводит свою мечту об ухаживании и замужестве из общения с отцом. A wise mother (and your poor mother would be a wise mother if she were still alive) encourages communication between father and daughter, for she realizes (forgive the vulgar syllable) that the girl is deriving her dream of courtship and marriage from her father's companionship. Но что именно хочет сказать эта бодрая книжка словом „общение“, какое такое „общение“ рекомендует она? But what exactly does this cheerful little book want to say with the word "communication," what kind of "communication" does it recommend? Опять цитирую: „Среди сицилийцев половые сношения между отцом и дочерью принимаются, как нечто естественное, и на девочку, участвующую в этих сношениях, не глядит с порицанием социальный строй, к которому она принадлежит“. To quote again: "Among the Sicilians, sexual intercourse between father and daughter is accepted as something natural, and the girl who participates in this intercourse is not looked upon with censure by the social order to which she belongs." Я высоко уважаю сицилийцев, – это великолепные атлеты, великолепные музыканты, великолепные, честнейшие люди, Лолита, и великолепные любовники. I have a high regard for the Sicilians,-they are splendid athletes, splendid musicians, splendid, honest people, Lolita, and splendid lovers. Но обойдемся без отступлений. But let's not digress. Еще на днях мы с тобой читали в газете какую-то белиберду о каком-то нарушителе нравственности, который признался, что преступил закон, проведенный Манном, и перевез прехорошенькую девятилетнюю девочку из штата в штат с безнравственной целью – не знаю, что он под этим подразумевал. Just the other day you and I were reading some gibberish in the paper about some moral transgressor who confessed that he had broken the law, held by Mann, and transported a pretty nine-year-old girl from state to state for an immoral purpose-I don't know what he meant by that. Долорес, душка моя! Тебе не девять, а скоро тринадцать, и я бы не советовал тебе видеть в себе маленькую белую рабыню, а, кроме того, я не могу одобрить этот самый Mann Act, хотя бы потому, что он поддается скверному каламбуру, если принять имя почтенного члена конгресса за эпитет „мужской“: так мстят боги семантики мещанам с туго застегнутыми гульфиками. You are not nine, but soon to be thirteen, and I would not advise you to see yourself as a little white slave girl, and, besides, I cannot approve of this very Mann Act, if only because it lends itself to the nasty pun of taking the name of an honorable member of Congress for the epithet "mannish": such is the revenge of the gods of semantics upon burghers with tightly buttoned codpieces. Я твой отец, и я говорю человеческим языком, и я люблю тебя».

«И наконец, давай посмотрим, что получится, если ты, малолеточка, обвиненная в совращении взрослого под кровом добропорядочной гостиницы, обратилась бы в полицию с жалобой на то, что я тебя умыкнул и изнасиловал. "And finally, let's see what would happen if you, a little girl accused of seducing an adult under the roof of a well-meaning hotel, went to the police to complain that I had kidnapped and raped you. Предположим, что тебе поверят. Малолетняя, позволившая совершеннолетнему познать ее телесно, подвергает свою жертву обвинению в „формальном изнасиловании“ или в „содомском грехе второй степени“, в зависимости от метода; и максимальная за это кара – десять лет заключения. A minor who has allowed an adult to know her bodily exposes her victim to a charge of "formal rape" or "sodomite sin in the second degree," depending on the method; and the maximum penalty for this is ten years in prison. Итак, я сажусь в тюрьму. So, I'm going to jail. Хорошо-с. Сажусь в тюрьму до 1957 года. Но что тогда происходит с тобой, моя сиротка? But then what is happening to you, my orphan? О, разумеется, твое положение лучше моего. Ты попадаешь под опеку Департамента Общественного Призрения – что, конечно, звучит довольно уныло. You fall under the custody of the Department of Public Welfare - which, of course, sounds pretty depressing. Отличная суровая надзирательница, вроде мисс Фален, но менее уступчивая и непьющая, заберет твой губной карандашик и наряды. A great stern warden, like Ms. Phalen but less compliant and non-drinking, will take away your lipstick and outfits. Никаких больше гулянок! Не знаю, слыхала ли ты про законы, относящиеся к зависимым, заброшенным, неисправимым и преступным детям? I don't know if you've heard of the laws pertaining to dependent, neglected, incorrigible, and delinquent children? Пока я буду томиться за решеткой, тебе, счастливому, заброшенному и так далее ребенку, предложен будет выбор между несколькими обиталищами, в общем довольно между собой схожими; дисциплинарную школу, исправительное заведение, приют для беспризорных подростков или одно из тех превосходных убежищ для несовершеннолетних нравонарушителей, где девочки вяжут всякие вещи и распевают гимны, и получают оладьи на прогорклом сале по воскресеньям. While I languish behind bars, you, happy, neglected and so on child, will be offered a choice between a number of abodes, generally quite similar to each other; a disciplinary school, a reformatory, an asylum for neglected teenagers or one of those excellent asylums for juvenile delinquents where the girls knit things and sing hymns and get pancakes on rancid lard on Sundays. Туда-то ты попадешь, Лолита: моя Лолита, эта Лолита, покинет своего Катулла, чтобы жить там с другими свихнувшимися детьми. That's where you'll end up, Lolita: my Lolita, this Lolita, will leave her Catullus to live there with the other crazy kids. Попросту говоря, если нас с тобой поймают, тебя проанализируют и заинтернируют, котенок мой, c'est tout. Simply put, if you and I get caught, you'll be analyzed and interned, my kitten, c'est tout. Ты будешь жить, моя Лолита будет жить (поди сюда, мой коричневый розан) с тридцатью девятью другими дурочками в грязном дортуаре (нет, пожалуйста, позволь мне…), под надзором уродливых ведьм. You will live, my Lolita will live (come here, my brown rose) with thirty-nine other fools in a filthy dortuary (no, please let me...), overseen by ugly witches. Вот положение, вот выбор. Не находишь ли ты, что, при данных обстоятельствах, Долорес Гейз должна оставаться верной своему старому папану?» Don't you find that, under the circumstances, Dolores Gaze must remain faithful to her old papa?"

Вдалбливая все это, я успешно терроризировал Лолиточку, которая, невзирая на некоторую нахальную живость ухваток и внезапные проявления остроумия, была далеко не столь блестящей девчонкой, как можно было заключить по ее «умственному коэффициенту», выработанному ее наставниками. I was successfully terrorizing Lolitochka, who, in spite of a certain impudent vivacity of grasping and sudden displays of wit, was far from being as brilliant a girl as could be deduced from her "mental quotient" developed by her tutors. Но если мне удалось установить, как основу то, что и тайну и вину мы должны с ней делить, мне гораздо труднее было поддерживать в ней хорошее настроение. But if I was able to establish as a basis that both the mystery and the guilt we must share with her, I had a much harder time keeping her in a good mood. Ежеутренней моей задачей в течение целого года странствий было изобретение какой-нибудь предстоявшей ей приманки – определенной цели во времени и пространстве, – которую она могла бы предвкушать, дабы дожить до ночи. My daily morning task for an entire year of wandering was to invent some upcoming lure - some goal in time and space - that she could anticipate in order to make it through the night. Иначе костяк ее дня, лишенный формирующего и поддерживающего назначения, оседал и разваливался. Otherwise, the backbone of her day, devoid of formative and supportive purpose, would settle and fall apart. Поставленная цель могла быть чем угодно – маяком в Виргинии, пещерой в Арканзасе, переделанной в кафе, коллекцией револьверов и скрипок где-нибудь в Оклахоме, точным воспроизведением Лурдского Грота в Луизиане, или убогими фотографиями времен процветания рудокопного дела, собранными в Колорадском музее – все равно чем, но эта цель должна была стоять перед нами, как неподвижная звезда, даже если я и знал наперед, что, когда мы доберемся до нее, Лолита притворится, что ее сейчас вырвет от отвращения. The goal could be anything-a lighthouse in Virginia, a cave in Arkansas converted into a cafe, a collection of revolvers and fiddles somewhere in Oklahoma, an exact reproduction of the Lourdes Grotto in Louisiana, or the wretched photographs of the heyday of mining-it was all the same, but it had to stand before us like a fixed star, even if I knew ahead of time that when we got there we would find it, the Colorado Museum-whatever, but the goal was to stand before us like a fixed star, even if I knew in advance that when we reached it Lolita would pretend to vomit in disgust.

Пустив в ход географию Соединенных Штатов, я часами старался создать в угоду ей впечатление, что мы живем «полной жизнью», что катимся по направлению к некоему необыкновенному удовольствию. With the geography of the United States at my fingertips, I spent hours trying to create the impression that we were living "life to the fullest," that we were rolling toward some extraordinary pleasure. Никогда не видал я таких гладких, покладистых дорог, как те, что теперь лучами расходились впереди нас по лоскутному одеялу сорока восьми штатов. Never had I seen such smooth, malleable roads as those that now beamed ahead of us across the patchwork quilt of forty-eight states. Мы алчно поглощали эти бесконечные шоссе; в упоенном молчании мы скользили по их черному, бальному лоску. We greedily devoured these endless highways; in ecstatic silence we glided through their black, ballroom gloss. Лолита не только была равнодушна к природе, но возмущенно сопротивлялась моим попыткам обратить ее внимание на ту или другую прелестную подробность ландшафта, ценить который я сам научился только после продолжительного общения с красотой, всегда присутствовавшей, всегда дышавшей по обе стороны нашего недостойного пути. Lolita was not only indifferent to nature, but indignantly resisted my attempts to draw her attention to this or that charming detail of the landscape, which I myself had learned to appreciate only after prolonged intercourse with beauty, always present, always breathing on both sides of our unworthy path. Благодаря забавному сочетанию художественных представлений, виды северо-американской низменности казались мне сначала похожими в общих чертах на нечто из прошлого, узнаваемое мной с улыбкой удивления, а именно на те раскрашенные клеенки, некогда ввозившиеся из Америки, которые вешались над умывальниками в среднеевропейских детских и по вечерам чаровали сонного ребенка зелеными деревенскими видами, запечатленными на них – матово-кудрявой рощей, амбаром, стадом, ручьем, мутной белизной каких-то неясно цветущих плодовых садов и, пожалуй, еще изгородью, сложенной из камней, или гуашевыми холмами. Through an amusing combination of artistic representations, the vistas of the North American lowlands seemed to me at first to resemble in outline something from the past that I recognized with a smile of surprise, namely those painted oilcloths once imported from America, which used to hang over the washbasins in Central European nurseries, and in the evenings would enchant a sleepy child with the green countryside vistas depicted on them-a matted and curly grove, a barn, a herd, a stream, the murky whiteness of some vaguely blooming fruit orchard, and perhaps also a hedge made of stones or gouache hills. Постепенно, однако, встречаемые теперь прообразы этих элементарных аркадий становились все страннее на глаз по мере укрепления моего нового знакомства с ними. Gradually, however, the now encountered prototypes of these elemental arcadia became stranger to the eye as my new acquaintance with them strengthened. За обработанной равниной, за игрушечными кровлями медлила поволока никому ненужной красоты там, где садилось солнце в платиновом мареве, и теплый оттенок, напоминавший очищенный персик, расходился по верхнему краю плоского сизого облака, сливающегося с далекой романтической дымкой. Beyond the cultivated plain, beyond the toy roofs, a veil of unnecessary beauty lingered where the sun set in a platinum mareve, and a warm hue, reminiscent of a peeled peach, diverged along the upper edge of a flat, bluish cloud, blending into a distant romantic haze. Иногда рисовалась на горизонте череда широко расставленных деревьев, или знойный безветренный полдень мрел над засаженной клевером пустыней, и облака Клода Лоррэна были вписаны в отдаленнейшую, туманнейшую лазурь, причем одна только их кучевая часть ясно вылеплялась на неопределенном и как бы обморочном фоне. Sometimes a succession of widely spaced trees was drawn on the horizon, or a sultry, windless noon was blinking over the clover-covered desert, and Claude Lorrain's clouds were inscribed in the most distant, misty azure, with their cumulus part alone clearly molded against the uncertain and as if faint background. А не то нависал вдали суровый небосвод кисти Эль Греко, чреватый чернильными ливнями, и виднелся мельком фермер с затылком мумии, а за ним тянулись полоски ртутью блестевшей воды между полосками резко-зеленой кукурузы, и все это сочетание раскрывалось веером – где-то в Канзасе. Or else El Greco's stark skies loomed in the distance, fraught with inky showers, and a glimpse of a farmer with the back of a mummy's head, and behind him stretched strips of quicksilver glittering water between strips of sharp green corn, and the whole combination opened up into a fan - somewhere in Kansas.

Там и сям, в просторе равнин, исполинские деревья подступали к нам, чтобы сбиться в подобострастные купы при шоссе и снабдить обрывками гуманитарной тени пикниковые столы, которые стояли на бурой почве, испещренной солнечными бликами, сплющенными картонными чашками, древесными крылатками и выброшенными палочками от мороженого. Here and there, in the vastness of the plains, ginormous trees approached us to huddle in subservient clumps beside the highway and supply scraps of humanitarian shade to picnic tables that stood on brown soil mottled with sun glare, flattened cardboard cups, tree wings, and discarded popsicle sticks. Моя небрезгливая Лолита охотно пользовалась придорожными уборными – ее пленяли их надписи: «Парни» – «Девки», «Иван да Марья» «Он» и «Она», и даже «Адам» и «Ева»; и, пока она там пребывала, я терялся в поэтическом сне, созерцая добросовестную красочность бензиновых приспособлений, выделявшуюся на чудной зелени дубов, или какой-нибудь дальний холм, который выкарабкивался, покрытый рубцами, но все еще неприрученный, из дебрей агрикультуры, старавшихся им завладеть. My squeamish Lolita used roadside restrooms willingly - she was captivated by their inscriptions: "Boys" - "Girls", "Ivan da Marya" "He" and "She", and even "Adam" and "Eve"; and while she was there, I was lost in a poetic dream, contemplating the conscientious colorfulness of the gasoline devices standing out against the wonderful green of the oaks, or some distant hill that was climbing, scarred but still untamed, out of the wilds of the agri-culture that was trying to take possession of it.

По ночам высокие грузовики, усыпанные разноцветными огнями, как страшные и гигантские рождественские елки, поднимались из мрака и громыхали мимо нашего запоздалого седанчика. At night, tall trucks, studded with multicolored lights like scary and gigantic Christmas trees, would rise out of the gloom and rumble past our belated sedan. И снова, на другой день над нами таяла выцветшая от жары лазурь малонаселенного неба, и Лолита требовала прохладительного напитка; ее щеки энергично вдавались внутрь, над соломинкой, и когда мы возвращались в машину, температура там была адская; перед нами дорога переливчато блестела; далеко впереди встречный автомобиль менял, как мираж, очерк в посверке, отражающем его, и как будто повисал на мгновение, по-старинному квадратный и лобастый, в мерцании зноя. Again, on another day, the heat-faded azure of the sparsely populated sky melted above us, and Lolita demanded a cool drink; her cheeks pressed inward vigorously over the straw, and when we got back to the car the temperature was hellish; the road before us glistened iridescently; far ahead an oncoming car changed, like a mirage, its outline in the glare reflecting it, and seemed to hang for a moment, old-fashioned square and foreheaded, in the shimmering heat. И по мере того, как мы продвигались все дальше на запад, появлялись в степи пучки полыни, «сейджбраш» (как назвал ее гаражист) и мы видели загадочные очертания столообразных холмов, за которыми следовали красные курганы в кляксах можжевельника, и затем настоящая горная гряда, бланжевого оттенка, переходящего в голубой, а из голубого в неизъяснимый, и вот пустыня встретила нас ровным и мощным ветром, да летящим песком, да серым терновником, да гнусными клочками бумаги, имитирующими бледные цветы среди шипов на мучимых ветром блеклых стеблях вдоль всего шоссе, посреди которого иногда стояли простодушные коровы, оцепеневшие в странном положении (хвост налево, белые ресницы направо), противоречившем всем человеческим правилам дорожного движения.

Мой адвокат советует мне дать отчетливое и прямолинейное описание нашего маршрута, и теперь я, кажется, достиг точки, где не могу избежать сей докуки. My attorney advises me to give a distinct and straightforward description of our route, and now I seem to have reached the point where I cannot avoid this pestering. Грубо говоря, в течение того сумасшедшего года (с августа 1947-го до августа 1948-го года) наш путь начался с разных извилин и завитков в Новой Англии; затем зазмеился в южном направлении, так и сяк, к океану и от океана; глубоко окунулся в се qu'on appelle «Dixieland»; не дошел до Флориды (оттого что там были в это время Джон и Джоана Фарло); повернул на запад; зигзагами прошел через хлопковые и кукурузные зоны (боюсь, милый Клэренс, что выходит не так уж ясно, но я ничего не записывал, и теперь для проверки памяти у меня остался в распоряжении только до ужаса изуродованный путеводитель в трех томиках – сущий символ моего истерзанного прошлого); пересек по двум разным перевалам Скалистые Горы; закрутился по южным пустыням, где мы зимовали; докатился до Тихого Океана; поворотил на север сквозь бледный сиреневый пух калифорнийского мирта, цветущего по лесным обочинам; почти дошел до канадской границы; и затем потянулся опять на восток, через солончаки, иссеченные яругами, через равнины в хлебах, назад к грандиозно развитому земледелию (где мы сделали крюк, чтобы миновать, несмотря на визгливые возражения Лолиточки, родной город Лолиточки, в кукурузно-угольно-свиноводческом районе); и, наконец, вернулся под крыло Востока, пунктирчиком кончившись в университетском городке Бердслей.