ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ ДОСТОЕВСКИЙ "СКВЕРНЫЙ АНЕКДОТ", глава 13 FEDOR MICHAILOWITSCH Dostojewski, "EINE QUADRATSANDEKTE", Kapitel 13. FEDOR MIKHAILOVICH Dostoevsky "THE SKVERSHIP ANECDOTE", Chapter 13 FEDOR MIKHAILOVITCH Dostoïevski, "UNE ANECDOTE CARRÉE", chapitre 13. O ANECDOTE DA ESQUERDA, de FEDOR MIKHAILOVICH Dostoiévski, Capítulo 13

13. 13.

Не прошло десяти минут, после того мак молодых заперли одних в зале, как вдруг послышался раздирающий крик, не отрадный крик, а самого злокачественного свойства. Es waren noch keine zehn Minuten vergangen, nachdem die Mohnjungen allein in der Halle eingesperrt waren, als plötzlich ein reißender Schrei zu hören war, kein Freudenschrei, sondern von bösartigster Natur. Less than ten minutes after that, the young poppies were locked alone in the hall, when suddenly a tearing cry was heard, not a joyful cry, but of the most malignant nature.

Вслед за криками послышался шум, треск, как будто падение стульев, и вмиг в комнату, еще темную, неожиданно ворвалась целая толпа ахающих и испуганных женщин во всевозможных дезабилье. Auf die Schreie folgte ein Geräusch, ein Krachen, als würden Stühle umfallen, und im Nu stürmte eine ganze Menge keuchender und verängstigter Frauen in den noch dunklen Raum, in allen möglichen Verzweiflungen. Following the screams, there was a noise, a crash, as if chairs were falling, and suddenly a whole crowd of gasping and frightened women in all kinds of disability suddenly burst into the still dark room. Эти женщины были: мать новобрачной, старшая сестра ее, бросившая на это время своих больных детей, три ее тетки, приплелась даже и та, у которой было сломанное ребро. These women were: the mother of the newlywed, her elder sister, who abandoned her sick children for this time, her three aunts, even the one who had a broken rib dragged along.

Даже кухарка была тут же, даже приживалка-немка, рассказывавшая сказки, из-под которой вытащили силой для новобрачных ее собственную перину, лучшую в доме и составлявшую всё ее имение, приплелась вместе с прочими. Even the cook was right there, even the German woman who lived in, told fairy tales, from under which her own feather bed, the best in the house and which made up her entire estate, was pulled out by force for the newlyweds, dragged along with the others. Все эти почтенные и прозорливые женщины уже с четверть часа как пробрались из кухни через коридор на цыпочках и подслушивали в передней, пожираемые самым необъяснимым любопытством. Alle diese anständigen und klugen Frauen schlichen seit einer Viertelstunde aus der Küche durch den Korridor und lauschten im Flur, verzehrt von der unerklärlichsten Neugier. All these respectable and perspicacious women had already for a quarter of an hour made their way from the kitchen through the corridor on tiptoe and eavesdropped in the hall, devoured by the most inexplicable curiosity.

Между тем кто-то наскоро зажег свечку, и всем представилось неожиданное зрелище. Meanwhile, someone hastily lit a candle, and an unexpected sight presented itself to everyone.

Стулья, не выдержавшие двойной тяжести и подпиравшие широкую перину только с краев, разъехались, и перина провалилась между ними на пол. Die Stühle, die dem doppelten Gewicht nicht standhalten konnten und das breite Federbett nur an den Rändern stützten, gingen auseinander, und das Federbett fiel zwischen ihnen auf den Boden. The chairs, which could not withstand the double weight and supported the wide feather bed only from the edges, parted, and the feather bed fell between them to the floor. Молодая хныкала от злости; в этот раз она была до сердца обижена. The young woman whimpered with anger; this time she was offended to the heart. Нравственно убитый Пселдонимов стоял как преступник, уличенный в злодействе. Der moralisch ermordete Pseldonimov stand da wie ein wegen Schurkerei verurteilter Verbrecher. The morally murdered Pseldonimov stood like a criminal convicted of villainy.

Он даже не пробовал оправдываться. He didn't even try to make excuses. Со всех сторон раздавались ахи и взвизги. Aahs and shrieks could be heard on all sides. На шум прибежала и мать Пселдонимова, но маминька новобрачной на этот раз одержала полный верх. Pseldonimovs Mutter rannte ebenfalls auf den Lärm zu, aber diesmal hatte die Mutter des Frischvermähltens die Oberhand. Pseldonimov's mother also came running to the noise, but this time the mother of the newlywed gained the upper hand.

Она сначала осыпала Пселдонимова странными и по большей части несправедливыми упреками на тему: «Какой ты, батюшка, муж после этого? Sie überschüttete Pseldonimov zunächst mit seltsamen und meist unfairen Vorwürfen zum Thema: „Was für ein Ehemann bist du danach? At first she showered Pseldonimov with strange and mostly unfair reproaches on the topic: “What kind of husband are you, father, after that? Куда ты, батюшка, годен, после такого сраму?» — и прочее и, наконец, взяв дочку за руку, увела ее от мужа к себе, взяв лично на себя ответственность назавтра перед грозным отцом, потребующим отчета. Wo bist du, Vater, fit, nach so einer Schande? - und so weiter, und schließlich nahm sie ihre Tochter an der Hand, nahm sie von ihrem Ehemann weg und übernahm persönlich die Verantwortung für den nächsten Tag vor dem beeindruckenden Vater, der Rechenschaft verlangen würde. Where are you, father, good after such a shame? " - and so on, and finally, taking her daughter by the hand, she took her away from her husband to herself, taking personally responsibility for the next day before the formidable father, demanding an account. За нею убрались и все, ахая и покивая головами своими. After her, they all went away, gasping and shaking their heads.

С Пселдонимовым осталась только мать его и попробовала его утешить. Nur seine Mutter blieb bei Pseldonimov und versuchte ihn zu trösten. Only his mother remained with Pseldonimov and tried to console him. Но он немедленно прогнал ее от себя. But he immediately drove her away from him. Ему было не до утешений. He had no time for consolations.

Он добрался до дивана и сел в угрюмейшем раздумье, так как был босой и в необходимейшем белье. Er kam zum Sofa und setzte sich in den düstersten Gedanken hin, da er barfuß und in der nötigsten Unterwäsche war. He reached the couch and sat down in gloomy thought, as he was barefoot and in the most necessary underwear. Мысли перекрещивались и путались в его голове. Thoughts crossed and confused in his head. Порой, как бы машинально, он оглядывал кругом эту комнату, где еще так недавно бесились танцующие и где еще ходил по воздуху папиросный дым. From time to time, as if mechanically, he looked around this room, where until so recently the dancers had raged and where cigarette smoke was still walking through the air.

Окурки папирос и конфетные бумажки всё еще валялись на залитом и изгаженном полу. Auf dem durchnässten und schmutzigen Boden lagen immer noch Zigarettenstummel und Bonbonpapiere verstreut herum. Cigarette butts and candy bills were still scattered on the flooded and dirty floor. Развалина брачного ложа и опрокинутые стулья свидетельствовали о бренности самых лучших и вернейших земных надежд и мечтаний. The ruins of the wedding bed and the overturned chairs testified to the frailty of the best and most faithful earthly hopes and dreams.

Таким образом он просидел почти час. Thus, he sat for almost an hour. Ему приходили в голову всё тяжелые мысли, как например: что-то теперь ожидает его на службе? All die schweren Gedanken kamen ihm in den Sinn, wie: Erwartet ihn jetzt etwas im Gottesdienst? All the hard thoughts came to him, such as: is there something awaiting him at the service now?

он мучительно сознавал, что надо переменить место службы во что бы ни стало, а оставаться на прежнем невозможно, именно вследствие всего, что случилось в сей вечер. er merkte schmerzlich, dass es notwendig war, den Gottesdienstort um jeden Preis zu wechseln, aber es war unmöglich, am selben Ort zu bleiben, gerade wegen allem, was an diesem Abend passiert war. he was painfully aware that it was necessary to change his place of service at all costs, and it was impossible to stay the same, precisely because of everything that had happened that evening. Приходил ему в голову и Млекопитаев, который, пожалуй, завтра же заставит его опять плясать казачка, чтоб испытать его кротость. Auch Mlekopitaev fiel ihm ein, der ihn vielleicht morgen wieder den Kosaken tanzen lassen wird, um seine Sanftmut zu prüfen. Mlekopitayev also crossed his mind, who, perhaps, tomorrow will make him dance the Cossack girl again, in order to test his meekness.

Сообразил он тоже, что Млекопитаев хоть и дал пятьдесят рублей на свадебный день, которые ушли до копейки, но четыреста рублей приданых и не думал еще отдавать, даже помину о том еще не было. He also realized that although Mlekopitayev had given fifty rubles for the wedding day, which had gone down to a penny, he had not thought of giving away the four hundred rubles of dowry, there was not even a mention of that yet. Да и на самый дом еще не было полной формальной записи. Yes, and the house itself has not yet had a full formal record. Задумывался он еще о жене своей, покинувшей его в самую критическую минуту его жизни, о высоком офицере, становившемся на одно колено перед его женой. He also thought about his wife, who had left him at the most critical moment of his life, about a high officer who was kneeling in front of his wife.

Он это уже успел заметить; думал он о семи бесах, сидевших в жене его, по собственному свидетельству ее родителя, и о клюке, приготовленной для изгнания их... Конечно, он чувствовал себя в силах многое перенести, но судьба подпускала, наконец, такие сюрпризы, что можно было, наконец, и усомниться в силах своих. Er hatte es bereits bemerkt; er dachte an die sieben Dämonen, die laut eigenen Aussagen ihrer Eltern in seiner Frau waren, und an den Stock, der bereit war, sie auszutreiben ... Natürlich fühlte er sich in der Lage, viel zu ertragen, aber das Schicksal ließ schließlich solche Überraschungen zu, dass es so war möglich und schließlich an der eigenen Stärke zu zweifeln. He had already noticed this; he thought about the seven demons sitting in his wife, according to her parent's own testimony, and about the stick prepared to drive them out ... finally, and doubt their own powers. Так горевал Пселдонимов. So Pseldonimov grieved.

Между тем огарок погасал. Meanwhile, the stub was extinguished. Мерцающий свет его, падавший прямо на профиль Пселдонимова, отражал его в колоссальном виде на стене, с вытянутой шеей, с горбатым носом и с двумя вихрами волос, торчавшими на лбу и на затылке. Sein flackerndes Licht, das direkt auf Pseldonimovs Profil fiel, spiegelte ihn in einer kolossalen Gestalt an der Wand wider, mit ausgestrecktem Hals, einer Hakennase und zwei Haarsträhnen, die auf seiner Stirn und seinem Hinterkopf abstanden. His shimmering light, falling directly on Pseldonimov's profile, reflected him in a colossal form on the wall, with an elongated neck, a humped nose and two vortices of hair sticking out on the forehead and on the back of the head. Наконец, когда уже повеяло утренней свежестью, он встал, издрогший и онемевший душевно, добрался до перины, лежавшей между стульями, и, не поправляя ничего, не потушив огарка, даже не подложив под голову подушки, всполз на четвереньках на постель и заснул тем свинцовым, мертвенным сном, каким, должно быть, спят приговоренные назавтра к торговой казни. Finally, when the morning freshness was already blowing, he got up, shivering and mentally numb, reached the feather bed that lay between the chairs, and, without straightening anything, without putting out the stub, without even putting pillows under his head, crawled on all fours onto the bed and fell asleep with that leaden , a deathly sleep, which must be the sleep of those sentenced to a commercial execution the next day.

С другой стороны, что могло сравниться и с той мучительной ночью, которую провел Иван Ильич Пралинский на брачном ложе несчастного Пселдонимова! Andererseits, was könnte man mit jener qualvollen Nacht vergleichen, die Iwan Iljitsch Pralinsky auf dem Ehebett des unglücklichen Pseldonimow verbrachte! On the other hand, what could be compared with that painful night that Ivan Ilyich Pralinsky spent on the marriage bed of the unfortunate Pseldonimov!

Некоторое время головная боль, рвота и прочие неприятнейшие припадки не оставляли его ни на минуту. For some time, headache, vomiting and other unpleasant seizures did not leave him for a minute. Это были адские муки. Das waren höllische Qualen. It was hellish torment.

Сознание, хотя и едва мелькавшее в его голове, озаряло такие бездны ужаса, такие мрачные и отвратительные картины, что лучше, если бы он и не приходил в сознание. Consciousness, although barely flickering in his head, illuminated such abysses of horror, such gloomy and disgusting pictures that it would be better if he did not regain consciousness. Впрочем, всё еще мешалось в его голове. Es war jedoch immer noch in seinem Kopf. However, everything was still in his head.

Он узнавал, например, мать Пселдонимова — слышал ее незлобивые увещания вроде: «Потерпи, мой голубчик, потерпи, батюшка, стерпится — слюбится», узнавал и не мог, однако, дать себе никакого логического отчета в ее присутствии подле себя. He recognized, for example, Pseldonimov's mother - he heard her gentle exhortations like: "Be patient, my dear, be patient, father, be patient, he will fall in love," he recognized and could not, however, give himself any logical account of her presence near him. Отвратительные привидения представлялись ему: чаще всех представлялся ему Семен Иваныч, но, вглядываясь пристальнее, он замечал, что это вовсе не Семен Иваныч, а нос Пселдонимова. Ekelhafte Erscheinungen erschienen ihm: Meistens erschien ihm Semyon Ivanovich, aber als er genauer hinsah, bemerkte er, dass es überhaupt nicht Semyon Ivanovich war, sondern Pseldonimovs Nase. Disgusting ghosts presented themselves to him: Semyon Ivanovich appeared to him most of all, but, looking more intently, he noticed that it was not Semyon Ivanovich at all, but Pseldonimov's nose.

Мелькали перед ним и вольный художник, и офицер, и старуха с подвязанной щекой. Ein freier Künstler, ein Offizier und eine alte Frau mit verbundener Wange blitzten vor ihm auf. A free artist, an officer, and an old woman with a tied cheek flashed before him. Более всего занимало его золотое кольцо, висевшее над его головою, в которое продеты были занавески. Am meisten beschäftigte ihn ein goldener Ring, der über seinem Kopf hing, durch den Vorhänge gefädelt waren. Most of all he was interested in the golden ring hanging over his head, through which the curtains were threaded.

Он различал его ясно при свете тусклого огарка, освещавшего комнату, и всё добивался мысленно: к чему служит это кольцо, зачем оно здесь, что означает? Er konnte ihn im Licht der schummrigen Stummel, die den Raum erhellten, deutlich erkennen, und er erreichte alles im Geiste: wozu dieser Ring, warum war er hier, was bedeutete er? He could clearly distinguish it in the light of a dim cinder that illuminated the room, and tried everything mentally: what is this ring for, why is it here, what does it mean? Он несколько раз спрашивал об этом старуху, но говорил, очевидно, не то, что хотел выговорить, да и та, видимо, его не понимала, как он ни добивался объяснить. He asked the old woman about this several times, but he obviously did not say what he wanted to utter, and she, apparently, did not understand him, no matter how he tried to explain.

Наконец, уже под утро, припадки прекратились, и он заснул, заснул крепко, без снов. Finally, already towards morning, the seizures ceased, and he fell asleep, fell asleep soundly, without dreams.

Он проспал около часу, и когда проснулся, то был уже почти в полном сознании, чувствуя нестерпимую головную боль, а во рту, на языке, обратившемся в какой-то кусок сукна, сквернейший вкус. He slept for about an hour, and when he woke up, he was already almost fully conscious, feeling an intolerable headache, and in his mouth, on his tongue, which had turned into a piece of cloth, a foul taste. Он привстал на кровати, огляделся и задумался. Er setzte sich im Bett auf, sah sich um und dachte nach. He got up on the bed, looked around and thought.

Бледный свет начинавшегося дня, пробравшись сквозь щели ставен узкою полоскою, дрожал на стене. The pale light of the beginning day, making its way through the cracks of the shutters in a narrow strip, trembled on the wall. Было около семи часов утра. It was about seven o'clock in the morning. Но когда Иван Ильич вдруг сообразил и припомнил всё, что с ним случилось с вечера; когда припомнил все приключения за ужином, свой манкированный подвиг, свою речь за столом; когда представилось ему разом, с ужасающей ясностью всё, что может теперь из этого выйти, всё, что скажут теперь про него и подумают; когда он огляделся и увидал, наконец, до какого грустного и безобразного состояния довел он мирное брачное ложе своего подчиненного, — о, тогда такой смертельный стыд, такие мучения сошли вдруг в его сердце, что он вскрикнул, закрыл лицо руками и в отчаянии бросился на подушку. Aber als Iwan Iljitsch plötzlich erkannte und sich an alles erinnerte, was ihm seit dem Abend widerfahren war; wenn er sich an all die Abenteuer beim Abendessen erinnerte, an seine schlampige Leistung, seine Rede bei Tisch; als ihm auf einmal, mit erschreckender Klarheit, alles vorkam, was jetzt daraus werden könnte, alles, was sie jetzt über ihn sagen und denken würden; als er sich umsah und schließlich sah, in welch traurigen und häßlichen Zustand er das friedliche Ehebett seines Untergebenen gebracht hatte – oh, da stieg plötzlich solche Todesschämung, solche Qualen in sein Herz, daß er aufschrie, sein Gesicht mit seinem bedeckte Hände und warf sich verzweifelt auf ein Kissen. But when Ivan Ilyich suddenly thought and remembered everything that had happened to him since the evening; when he recalled all his adventures at dinner, his sham deed, his speech at table; when he saw with terrible clarity at once all that could now come out of it, all that they would now say and think of him; when he looked round and saw at last to what sad and ugly condition he had brought his subordinate's peaceful marriage bed, - oh, then such mortal shame, such anguish descended suddenly into his heart, that he cried out, covered his face with his hands and threw himself on the pillow in despair.

Через минуту он вскочил с постели, увидал тут же на стуле свое платье, в порядке сложенное и уже вычищенное, схватил его и поскорее, торопясь, оглядываясь и чего-то ужасно боясь, начал его напяливать. Eine Minute später sprang er aus dem Bett, sah sein Kleid genau dort auf einem Stuhl liegen, zusammengefaltet und bereits gereinigt, schnappte es sich und begann schnell, in Eile, sich umschauend und fürchterlich vor etwas ängstlich, es anzuziehen. In a minute he jumped out of bed, saw his dress on the chair, folded and cleaned in order, grabbed it, and, hurrying, looking around and being terribly afraid, began to put it on.

Тут же на другом стуле лежала и шуба его, и шапка, и желтые перчатки в шапке. Here on another chair lay his coat, his hat, and the yellow gloves in his hat. Он хотел было улизнуть тихонько. He wanted to sneak out quietly.

Но вдруг отворилась дверь, и вошла старуха Пселдонимова, с глиняным тазом и рукомойником. Aber plötzlich ging die Tür auf, und die alte Frau Pseldonimov kam herein, mit einem irdenen Becken und einem Waschtisch. But suddenly the door opened, and old woman Pseldonimova entered, with a clay basin and a hand basin. На плече ее висело полотенце. On her shoulder hung a towel. Она поставила рукомойник и без дальних разговоров объявила, что умыться надобно непременно. She put on the washbasin and without further ado announced that she had to wash her face. — Как же, батюшка, умойся, нельзя же не умывшись-то... - How, Father, you can't wash your face without washing...

И в это мгновение Иван Ильич сознал, что если есть на всем свете хоть одно существо, которого он бы мог теперь не стыдиться и не бояться, так это именно эта старуха. And in that moment Ivan Ilyich realized that if there was one creature in the whole world that he could now not be ashamed or afraid of, it was this old woman.

Он умылся. He washed his face. И долго потом в тяжелые минуты его жизни припоминалась ему, в числе прочих угрызений совести, и вся обстановка этого пробуждения, и этот глиняный таз с фаянсовым рукомойником, наполненным холодной водой в которой еще плавали льдинки, и мыло, в розовой бумажке, овальной формы, с какими-то вытравленными на нем буквами, копеек в пятнадцать ценою, очевидно, купленное для новобрачных, но которое пришлось почать Ивану Ильичу; и старуха с камчатным полотенцем на левом плече Und noch lange später, in den schwierigen Momenten seines Lebens, erinnerte er sich neben anderen Gewissensbissen an die ganze Atmosphäre dieses Erwachens und an dieses Tonbecken mit einem Waschtisch aus Fayence, gefüllt mit kaltem Wasser, in dem noch Eisschollen schwammen , und Seife, in einem rosafarbenen Stück Papier, oval, mit ein paar eingeätzten Buchstaben, im Wert von fünfzehn Kopeken, offensichtlich für das Brautpaar gekauft, aber das Iwan Iljitsch schicken musste; und eine alte Frau mit einem Damasttuch auf der linken Schulter For a long time afterwards he remembered, among the other scruples of his life, the whole scene of his awakening, and that clay basin with the earthenware hand-wash basin, filled with cold water, and the soap, in pink paper, oval in shape, with some letters etched on it, which cost about fifteen kopecks, apparently bought for the newly-weds, but which Ivan Ilyich had to have his own; and an old woman with a rock-coloured towel on her left shoulder

Холодная вода освежила его, он утерся и, не сказав ни слова, не поблагодарив даже свою сестру милосердия, схватил шапку, подхватил на плеча шубу, поданную ему Пселдонимовой, и через коридор, через кухню, в которой уже мяукала кошка и где кухарка, приподнявшись на своей подстилке, с жадным любопытством посмотрела ему вслед, выбежал на двор, на улицу и бросился к проезжавшему извозчику. The cold water refreshed him, he wiped himself and, without saying a word, without even thanking his sister of mercy, he grabbed his hat, picked up the coat given him by Pseldonimova, and across the hall, through the kitchen, where the cat was already meowing and where the cook was standing up on her mat, looking after him with eager curiosity, ran out into the yard, into the street and rushed to the passing coachman.

Утро было морозное, мерзлый желтоватый туман застилал еще дома и все предметы. The morning was frosty, with a frozen yellowish fog covering the houses and objects.

Иван Ильич поднял воротник. Ivan Ilyich raised his collar. Он думал, что на него все смотрят, что его все знают, все узнают... He thought everyone was looking at him, that everyone knew him, everyone would recognize him...