5 5 5 5

На Тэеровской улице – одной из лучших неторговых улиц, под зелеными, рыжими, золотыми древесными шатрами маститого университетского городка – неизбежно было, чтобы завелись личности, встречающие вас учтивым лаем метеорологических приветствий. Я гордился точной температурой моих отношений с ними: ни малейшей грубости, но полная отчужденность. Мой сосед на запад от меня, который мог быть дельцом или профессором, или тем и другим, заговаривал со мной, бывало, пока он брил газон или поливал автомобиль, или, несколько позднее, размораживал проезд к крыльцу (наплевать, если все эти глаголы не подходят), но мое отрывистое буркание, будучи лишь в такой мере членораздельным, что звучало как трафаретное согласие или вопросительное заполнение паузы, мешало какому-либо развитию фамильярных отношений. My neighbor to the west of me, who might have been a businessman or a professor or both, would talk to me, sometimes while he was shaving the lawn or watering the car or, somewhat later, thawing the driveway to the porch (don't care if all these verbs don't fit), but my curt muttering, being only so much dickish as to sound like a stenciled assent or a questioning filling of a pause, prevented any development of a familial relationship. Из двух домов по сторонам недолговечной пустоши напротив нас один был заколочен, а в другом жили две профессорши английской словесности, твидовая, коротковолосая мисс Лестер и блекло-женственная мисс Фабиан: их единственной темой во время наших кратких тротуарных бесед были (я благословлял их такт!) Of the two houses on the sides of the short-lived wasteland opposite us, one was boarded up, and in the other lived two professors of English diction, the tweedy, short-haired Miss Lester and the faded-feminine Miss Fabian: their only topics during our brief sidewalk conversations were (I blessed their tact!) юная прелесть моей дочери и «наивный шарм» Гастона Годэна. Соседка моя с восточной стороны была значительно опаснее всех. My neighbor on the east side was considerably more dangerous than the rest. Эта банальная проныра вышла прямо из фарса. This corny weasel came straight out of a farce. Ее покойный брат был когда-то «причастен к университету» – в качестве старшего сторожа. Her late brother was once "involved with the university" - as a senior watchman. Помню, как она раз остановила Долли на улице, пока я стоял у окна в гостиной, лихорадочно ожидая возвращения из школы моей голубки. I remember her stopping Dolly in the street once while I stood at the living room window, feverishly waiting for my dove to return from school. Омерзительная старая дева, пытаясь скрыть болезненное любопытство под маской приторного доброхотства, опиралась на свой тощий, как трость, зонтик (крупа только что прекратилась, бочком выскользнуло холодное, мокрое солнце), а Долли, в расстегнутом, несмотря на гнилую стужу, коричневом пальто, стояла, прижимая к животу двухэтажную постройку из нескольких книг на бюваре (так у них было в моде носить учебники); ее розовые колени виднелись между краем юбки и неуклюжими голенищами длинных резиновых сапог, и придурковатая, растерянная улыбочка то появлялась, то потухала на ее курносом лице, которое – может быть, вследствие бледного зимнего света – казалось почти некрасивым, вроде как у простенькой немецкой Mägdelein; и вот так она стояла и старалась справиться с вопросами мисс Восток: «А где твоя мама, милая? The disgusting old maid, trying to hide her morbid curiosity under a mask of luscious benevolence, was leaning on her skinny, cane-like umbrella (the cold, wet sun had just stopped blowing), and Dolly, in her brown coat, unbuttoned in spite of the rotten cold, stood clutching to her belly a two-story structure of several books on a bouvard (it was the fashion to carry textbooks); her pink knees were visible between the edge of her skirt and the clumsy shins of her long rubber boots, and a queer, confused smile came and went on her snub face, which-perhaps because of the pale winter light-seemed almost ugly, like that of a plain German Mägdelein; and there she stood, trying to cope with Miss East's questions: "Where is your mother, dear? А чем занимается твой бедный отец? А где вы жили раньше?» Другой раз эта гнусная тварь ко мне подошла на углу с приветственным подвыванием, – но мне удалось избежать разговора; а несколько дней спустя от нее пришла записка в конверте с темно-синим ободком: тонко мешая патоку с ядом, она предлагала Долли прийти к ней как-нибудь в воскресенье «свернуться в кресле и перебрать кипу чудных книг, которые покойная мать подарила мне в детстве, вместо того чтобы включать радио на полную громкость каждую ночь до Бог знает какого часа». And where did you live before?" Another time this vile creature came to me on the corner with a welcome howl," but I managed to avoid conversation; and a few days later a note came from her in a dark blue-rimmed envelope: subtly mixing molasses with poison, she invited Dolly to come to her one Sunday "to curl up in a chair and go through the pile of wonderful books my late mother gave me as a child, instead of turning the radio on full volume every night until God knows what hour.

Большую осторожность я также должен был соблюдать с госпожой Гулиган, уборщицей и прескверной кухаркой, которую я унаследовал вместе с пылесосом от предыдущих жильцов. Great care I also had to take with Mrs. Gooligan, the cleaning lady and a scornful cook whom I had inherited, along with the vacuum cleaner, from the previous tenants. Долли получала дневной завтрак в школе, так что тут затруднений не было; брекфаст же, весьма обильный, я научился готовить для нее сам, а вечером подогревал обед, который Гулиганша стряпала перед уходом. Dolly got her breakfast at school during the day, so there was no difficulty about it; I learned to make her the brekfast, which was very plentiful, and in the evening heated the dinner that Gooligansha cooked before she went out. У этой доброжелательной и безвредной женщины был, слава Богу, довольно мутный глаз, не замечавший подробностей; я делал постели и в этом стал большим экспертом, но все же никогда не мог отвязаться от чувства, что где-нибудь остался роковой след; а в редких случаях, когда присутствие Гулиганши совпадало с Лолитиным, я все опасался, что моя простодушная девочка подпадет под уютные чары отзывчивой бабы и что-нибудь выболтает на кухне. This benevolent and harmless woman had, thank God, a rather cloudy eye that did not notice details; I made beds and became a great expert at it, but still I could never shake off the feeling that a fatal trace had been left somewhere; and on the rare occasions when Guligansha's presence coincided with Lolitin's, I kept fearing that my simple-minded girl would fall under the cozy charms of a responsive woman and blab something in the kitchen. Мне часто мнилось, что мы живем в освещенном насквозь стеклянном доме и что ежеминутно тонкогубое пергаментное лицо соседки может заглянуть сквозь случайно не завешенное окно, чтобы даром посмотреть вещи, за один взгляд на которые самый пресытившийся voyeur заплатил бы небольшое состояние. I often imagined that we lived in a glass house lit through and through, and that every minute a neighbor's thin-voiced parchment face might peer through a window that happened to be uncovered to see things for free, for one look at which the most satiated voyeur would pay a small fortune.