II II

Но кончалась полоса моего развратика, и мне становилось ужасно тошно. But the streak of my debauchery ended, and I felt terribly sick. Наступало раскаяние, я его гнал: слишком уж тошнило. Repentance set in, I drove him: he was too nauseous. Мало-помалу я, однако же, и к этому привыкал. Little by little, however, I got used to it. Я ко всему привыкал, то есть не то что привыкал, а как-то добровольно соглашался переносить. I was getting used to everything, that is, not just getting used to it, but somehow voluntarily agreeing to endure it. Но у меня был выход, все примирявший, это — спасаться во «все прекрасное и высокое», конечно, в мечтах. But I had a way out that reconciled everything, it was to be saved into “all that is beautiful and high,” of course, in dreams. Мечтал я ужасно, мечтал по три месяца сряду, забившись в свой угол, и уж поверьте, что в эти мгновения я не похож был на того господина, который, в смятении куриного сердца, пришивал к воротнику своей шинели немецкий бобрик. I dreamed terribly, dreamed for three months in a row, huddled in my corner, and believe me, at these moments I did not look like that gentleman who, in the confusion of a chicken heart, sewed a German beaver to the collar of his greatcoat. Я делался вдруг героем. I suddenly became a hero. Моего десятивершкового поручика я бы даже и с визитом к себе тогда не пустил. I would not even have allowed my ten-rocket lieutenant to visit me then. Я даже и представить его себе не мог тогда. I couldn't even imagine him then. Что такое были мои мечты и как мог я ими довольствоваться — об этом трудно сказать теперь, но тогда я этим довольствовался. What were my dreams and how could I be content with them - it is difficult to say about this now, but then I was content with it. Впрочем, я ведь и теперь этим отчасти довольствуюсь. However, I am now partly content with this. Мечты особенно слаще и сильнее приходили ко мне после развратика, приходили с раскаянием и слезами, с проклятиями и восторгами. Dreams especially sweeter and stronger came to me after debauchery, came with remorse and tears, with curses and raptures. Бывали мгновения такого положительного упоения, такого счастья, что даже малейшей насмешки внутри меня не ощущалось, ей-богу. There were moments of such positive ecstasy, such happiness that even the slightest mockery inside me was not felt, by God. Была вера, надежда, любовь. There was faith, hope, love. То-то и есть, что я слепо верил тогда, что каким-то чудом, каким-нибудь внешним обстоятельством все это вдруг раздвинется, расширится; вдруг представится горизонт соответственной деятельности, благотворной, прекрасной и, главное, совсем готовой (какой именно — я никогда не знал, но главное, — совсем готовой), и вот я выступлю вдруг на свет божий, чуть ли не на белом коне и не в лавровом венке. Второстепенной роли я и понять не мог и вот именно потому-то в действительности очень спокойно занимал последнюю. I could not even understand the secondary role, and that is precisely why, in reality, I very calmly occupied the latter. Либо герой, либо грязь, средины не было. Either the hero or the dirt, there was no middle ground.

Это-то меня и сгубило, потому что в грязи я утешал себя тем, что в другое время бываю герой, а герой прикрывал собой грязь: обыкновенному, дескать, человеку стыдно грязниться, а герой слишком высок, чтоб совсем загрязниться, следственно, можно грязниться. This ruined me, because in the mud I consoled myself with the fact that at other times I am a hero, and the hero covered the mud with himself: an ordinary person, they say, is ashamed to get dirty, and the hero is too tall to get completely dirty, therefore, you can get dirty ... Замечательно, что эти приливы «всего прекрасного и высокого» приходили ко мне и во время развратика, и именно тогда, когда я уже на самом дне находился, приходили так, отдельными вспышечками, как будто напоминая о себе, но не истребляли, однако ж, развратика своим появлением; напротив, как будто подживляли его контрастом и приходили ровно на столько, сколько было нужно для хорошего соуса. It is remarkable that these tides of "everything beautiful and high" came to me during debauchery, and just when I was already at the very bottom, they came in separate flashes, as if reminding me of themselves, but did not destroy, however, debauchery by its appearance; on the contrary, it was as if they were enlivening it with a contrast and came exactly as much as was needed for a good sauce. Соус тут состоял из противоречия и страдания, из мучительного внутреннего анализа, и все эти мученья и мученьица и придавали какую-то пикантность, даже смысл моему развратику, одним словом, исполняли вполне должность хорошего соуса. The sauce here consisted of contradiction and suffering, of a painful internal analysis, and all these torments and martyrs gave some piquancy, even meaning to my debauchery, in a word, quite fulfilled the function of a good sauce. La salsa aquí consistía en contradicción y sufrimiento, en un doloroso análisis interno, y todos estos tormentos y mártires le daban algo de picante, incluso sentido a mi libertinaje, en una palabra, cumplía la función de una buena salsa. Все это даже было не без некоторой глубины. All this was not even without some depth. Да и мог ли бы я согласиться на простой, пошлый, непосредственный, писарский развратишко и вынести на себе всю эту грязь! Yes, and could I agree to a simple, vulgar, direct, clerk's depravity and endure all this dirt on myself! Что ж бы могло тогда в ней прельстить меня и выманить ночью на улицу? What could then seduce me in her and lure me out into the street at night? Нет-с, у меня была благородная лазейка на все… No, sir, I had a noble loophole for everything ...

Но сколько любви, господи, сколько любви переживал я, бывало, в этих мечтах моих, в этих «спасеньях во все прекрасное и высокое»: хоть и фантастической любви, хоть и никогда ни к чему человеческому на деле не прилагавшейся, но до того было ее много, этой любви, что потом, на деле, уж и потребности даже не ощущалось ее прилагать: излишняя б уж это роскошь была. But how much love, Lord, how much love I experienced, it happened in these dreams of mine, in these "salvation to all that is beautiful and high" there is a lot of it, this love, that later, in fact, the need was not even felt to apply it: it would have been an unnecessary luxury. Все, впрочем, преблагополучно всегда оканчивалось ленивым и упоительным переходом к искусству, то есть к прекрасным формам бытия, совсем готовым, сильно украденным у поэтов и романистов и приспособленным ко всевозможным услугам и требованиям. Everything, however, always ended happily with a lazy and delightful transition to art, that is, to beautiful forms of being, completely ready, heavily stolen from poets and novelists and adapted to all kinds of services and requirements. Я, например, над всеми торжествую; все, разумеется, во прахе и принуждены добровольно признать все мои совершенства, а я всех их прощаю. For example, I triumph over everyone; all, of course, are in the dust and are forced to voluntarily acknowledge all my perfections, and I forgive them all. Я влюбляюсь, будучи знаменитым поэтом и камергером; получаю несметные миллионы и тотчас же жертвую их на род человеческий и тут же исповедываюсь перед всем народом в моих позорах, которые, разумеется, не просто позоры, а заключают в себе чрезвычайно много «прекрасного и высокого», чего-то манфредовского. I fall in love as a famous poet and chamberlain; I receive innumerable millions and immediately donate them to the human race and immediately confess to all the people in my shame, which, of course, is not just shame, but contains a lot of "beautiful and lofty", something Manfredian. Все плачут и целуют меня (иначе что же бы они были за болваны), а я иду босой и голодный проповедовать новые идеи и разбиваю ретроградов под Аустерлицем Затем играется марш, выдается амнистия, папа соглашается выехать из Рима в Бразилию; затем бал для всей Италии на вилле Боргезе, что на берегу озера Комо, так как озеро Комо нарочно переносится для этого случая в Рим; затем сцена в кустах и т. д., и т. д.— будто не знаете? Вы скажете, что пошло и подло выводить все это теперь на рынок, после стольких упоений и слез, в которых я сам признался. You will say that it has become vulgar and despicable to bring all this to the market now, after so many raptures and tears, to which I myself confessed. Отчего же подло-с? Why is it mean, sir? Неужели вы думаете, что я стыжусь всего этого и что все это было глупее хотя чего бы то ни было в вашей, господа, жизни? Do you really think that I am ashamed of all this and that all this was more stupid than anything in your, gentlemen, life? И к тому же поверьте, что у меня кой-что было вовсе недурно составлено… Не все же происходило на озере Комо.А впрочем, вы правы; действительно, и пошло и подло. And besides, believe me, I had something that was not badly composed at all ... Not everything happened on Lake Como. But by the way, you are right; indeed, both vulgar and despicable. А подлее всего то, что я теперь начал перед вами оправдываться. And the meanest thing is that I have now begun to make excuses to you. А еще подлее то, что я делаю теперь это замечание. And even more vile is that I am now making this remark. Да довольно, впрочем, а то ведь никогда и не кончишь: все будет одно другого подлее…

Больше трех месяцев я никак не в состоянии был сряду мечтать и начинал ощущать непреодолимую потребность ринуться в общество. Ринуться в общество означало у меня сходить в гости к моему столоначальнику, Антону Антонычу Сеточкину. Это был единственный мой постоянный знакомый во всю мою жизнь, и я даже сам удивляюсь теперь этому обстоятельству. Но и к нему я ходил разве только тогда, когда уж наступала такая полоса, а мечты мои доходили до такого счастия, что надо было непременно и немедленно обняться с людьми и со всем человечеством; а для этого надо было иметь хоть одного человека в наличности, действительно существующего. К Антону Антонычу надо было, впрочем, являться по вторникам (его день), следственно, и подгонять потребность обняться со всем человечеством надо было всегда ко вторнику. Помещался этот Антон Антоныч у Пяти углов, в четвертом этаже и в четырех комнатках, низеньких и мал мала меньше, имевших самый экономический и желтенький вид. Были у него две дочери и их тетка, разливавшая чай. Дочкам — одной было тринадцать, а другой четырнадцать лет, обе были курносенькие, и я их ужасно конфузился, потому что они все шептались про себя и хихикали. Хозяин сидел обыкновенно в кабинете, на кожаном диване, перед столом, вместе с каким-нибудь седым гостем, чиновником из нашего или даже из постороннего ведомства. Больше двух-трех гостей, и все тех же самых, я никогда там не видывал. Толковали про акциз, про торги в Сенате, о жалованье, о производстве, о его превосходительстве, о средстве нравиться и проч., и проч. Я имел терпение высиживать подле этих людей дураком часа по четыре и их слушать, сам не смея и не умея ни об чем с ними заговорить. Я тупел, по нескольку раз принимался потеть, надо мной носился паралич; но это было хорошо и полезно. Возвратясь домой, я на некоторое время откладывал мое желание обняться со всем человечеством.

Был, впрочем, у меня и еще как будто один знакомый, Симонов, бывший мой школьный товарищ. Школьных товарищей у меня было, пожалуй, и много в Петербурге, но я с ними не водился и даже перестал на улице кланяться. Я, может быть, и на службу-то в другое ведомство перешел для того, чтоб не быть вместе с ними и разом отрезать со всем ненавистным моим детством. Проклятие на эту школу, на эти ужасные каторжные годы! Одним словом, с товарищами я тотчас же разошелся, как вышел на волю. Оставались два-три человека, с которыми я еще кланялся, встречаясь. В том числе был и Симонов, который в школе у нас ничем не отличался, был ровен и тих, но в нем я отличил некоторую независимость характера и даже честность. Даже не думаю, что он был очень уж ограничен. У меня с ним бывали когда-то довольно светлые минуты, но недолго продолжались и как-то вдруг задернулись туманом. Он, видимо, тяготился этими воспоминаниями и, кажется, все боялся, что я впаду в прежний тон. Я подозревал, что я был ему очень противен, но все-таки ходил к нему, не уверенный в том наверно.

Вот однажды, в четверг, не выдержав моего одиночества и зная, что в четверг у Антона Антоныча дверь заперта, я вспомнил о Симонове. Подымаясь к нему в четвертый этаж, я именно думал о том, что этот господин тяготится мною и что напрасно я это иду. Но так как кончалось всегда тем, что подобные соображения, как нарочно, еще более подбивали меня лезть в двусмысленное положение, то я и вошел. Был почти год, как я последний раз перед тем видел Симонова.