Деревянко – депрессия, Венесуэла, фрилав / вДудь (3)
— Тебе предлагали стать доверенным лицом Путина.
Это так?
— Да.
— И ты отказался?
— Было дело.
— Во-первых, как предлагали?
— Just why?
— Just because. — Just how?
— OK. — Для начала.
— Ну как это творится.
Звонят тебе. Поднимаешь трубку, говорят:
«Здравствуйте, вам звонят из администрации.
Не хотите ли стать… Мы вам предлагаем стать доверенным лицом нашего президента».
Я не помню, что я в тот момент… Это было неожиданно достаточно. Или ожиданно? Я правда не помню.
На самом деле.
То ли взял я время подумать, то ли сразу отказался.
История умалчивает.
Я отказался, через неделю мне позвонили еще раз — видать они там не договорились.
Почему я это сделал?
Потому что это все не мое.
Мне это не нужно все.
Мне кажется, артист должен заниматься своим делом.
Просто сугубо своим делом.
И никуда не уходить — это то, что будет тебя уводить, я не знаю,
возможно, нужно было бы поступаться в какой-то степени своей совестью, возможно.
Потому что далеко не со всем я тоже согласен, понимаешь?
С происходящим. Вот.
А ты доверенное лицо, ты должен как-то, обязан, да?
Поддерживать по-любому.
— Отказ нормально восприняли?
— Я надеюсь.
Ну да, мы потом встречались с президентом.
— А-а, это было даже до встречи?
— Да. — Ух ты.
— Как ты реагируешь, когда смотришь на
то, что твои коллеги вписываются в такие истории?
Вот самая свежая — это история про поправки к Конституции.
По сути это тоже быть доверенным лицом Путина,
просто немного по-другому, чуть завуалированно.
Когда ты видишь Безрукова или Машкова, которые
стоят и говорят про то, что
«русский язык… его надо защитить…
русский язык…»
— Юр, ну как я смотрю, нормально смотрю.
Ну каждому свое.
Я за это ни в коем случае никого — я вообще никого не сужу.
Я ни за что никогда никого не осуждаю, я считаю, это неправильно.
Мне так легче живется.
Потому что я сам не без греха.
— Ты принимал участие
в видеоролике «Московское дело».
Когда актеры собрались
и высказали свою поддержку в творческом формате,
поддержку узникам «московского дела».
— Прямая речь Самариддина Раджабова.
«Я — Самариддин Раджабов.
Про меня говорят, что я причинил боль полицейскому в защитной амуниции
тем, что бросил в него пластиковой бутылкой».
— Как так получилось?
— Как ты там оказался? — Ну это же беспредел!
— Ну как это?
Мы знаем, что у нас система не самая лучшая судебная, понимаешь?
Это было всегда у нас.
Всегда в нашей стране.
У нас никогда не было этой прозрачности.
Тут уже молчать нельзя.
— Кто это организовывал?
Паль и Добрыгин?
— Да, по-моему да.
Очень уважаю и люблю этих ребят очень.
(музыкальная заставка)
— Твой мастер в ГИТИСе — Хейфец.
— Леонид Ефимович Хейфец.
— Что это за человек?
Дрючил ли он вас?
— Дрючил конечно!
Он совсем в меня не верил.
Он совсем в меня не верил, да.
Я был совсем необразованный и, как это сказать,
неотесанный.
Я это культивирую в некоторой части, из вышесказанного,
сейчас в себе.
Да, он в меня не верил, и правильно, понимаешь? Это настолько меня стимулировало.
Я каждый год ставил себе какие-то цели, ну не какие-то, а конкретные цели.
И добивался их, и…
Я был на курсе или самым худшим,
или один из самых ну никаких — я был зеро.
Зеро.
Вот, а когда мы закончили четвертый курс,
сколько у нас, три дипломных спектакля было,
четыре — и у меня в трех главные роли были.
Настолько я работал.
То есть я… Обычно как.
Приходит абитура.
И вливается сразу в учебу сильно.
Сильно учится — первый курс, второй курс, просто мощно.
Ну и потом потихонечку все это спадает.
У меня первый курс абсолютно прошел как (свистит)
Я приехал из Таганрога, поступил в ГИТИС,
поселился в общагу на Трифоновке
и совершенно забыл, зачем я приехал вообще в Москву учиться,
потому что какое учиться?
Там было классно!
Среди всех этих тус.
Среди всего это тусоваться, понимаешь? Я из Таганрога приехал.
Я исполнил свою мечту!
Я ходил только улыбался весь первый год.
У меня даже была погремуха — «человек, который все время улыбается».
Ну я ничего не делал конечно, я не ходил на лекции, никуда.
Просто все работы, которые там нужны были,
я от всего отмазывался и в последний момент самый делал.
Вот. И все это изменилось.
Потом.
— А почему?
— Был момент, когда ты понял? — Да, был момент.
— В один из дней.
Мы репетируем отрывок какой-то, что-то, не помню.
И конечно мне жутко не хочется этого делать, репетировать…
Хочется пойти на Арбатскую попить пивка, потом поехать в общагу и там (присвистывает).
Дальше — вот это все.
Все желания были.
«Что он просит от нас?»
Он говорит: «Слушайте, ребята». Это был грек.
Дмитрий… Дмитриш… Кажется, не помню.
Ну у нас приезжали из разных стран, из Германии, Франции,
на год, на два, с нами учились.
Вот, и он…
Сука, приехал из Греции, он выучил меньше чем за полгода русский язык!
— Ох, ё…
Так…
— И он говорит: «Слушайте, ребята, зачем вы это делаете?
Ну вы вообще зачем сюда пришли? Вот вы не хотите сейчас репетировать.
Нахрена вы сюда пришли?
Перед мастером отмазаться? Чтобы что?»
И вот это мне просто…
«А действительно, а чего это я сюда пришел?
Я наверное забыл».
Вот, и у меня было…
Ну я шел по накатанной как бы, у меня все, что было, то…
…продолжались, я имею в виду, со мной эти эпопеи.
Но вот это вот зерно,
я помню, во мне зародилось — и оно как бы росло, росло, росло, и потом…
и потом дало свои всходы.
Нина Чусова — это тот человек… режиссер Нина.
Спасибо тебе всегда.
Через всю жизнь несу.
Тот человек, который в меня поверил, и…
мы с ней сильно, плотно дружили.
Вот, и она сделала, я думаю, из просто человека абсолютно, сделала неврастеника.
Она научила меня правильно относиться к профессии,
любить ее.
Хотеть, желать, нервничать, пылать.
И со второго года обучения все пошло иначе совсем.
То есть…
все стало переключаться так, что…
Я на первом курсе не работал.
А на четвертом курсе,
на четвертом курсе
я по утрам занимался речью.
Абитура офигевала.
Четверокурсник занимается с утра вот этой вот речью-речью.
— Скороговорки. — Орехи?
— Орехи!
Я дважды в обморок упал, один раз на спектакле в обморок упал, прикинь?
— Почему?
— Ну так вот… Настолько я работал, настолько я хотел всего, настолько мне там много…
— У тебя эмоциональный пик такой был, что тебя вырубало?
— Ну это было психофизическое.
Мы мало ели, мы много работали.
На спектакле, значит, у меня момент — я должен убить свою мать.
Душу свою мать, свою однокурсницу.
Я говорю монолог там значит.
«Выйдет солнце, как фаллос!» — ну какая-то там… Бернар-Мари Кольтес, знаешь, странные эти тексты.
Ну такие, современные.
Говорю: «Выйдет солнце, оно светит…» — что-то такое.
И чувствую: какая-то…
Вот так к стене подхожу, что-то мне прямо…
…холодная волна такая накатывает, противная, липкая какая-то,
раз…
два…
И я прихожу в себя от удара об пол.
То есть я падаю, ударяюсь об пол
и встаю.
Чистый лист.
Я не понимаю, где я.
Ну то есть я поднимаю голову…
Вижу — стоят ребята наши.
Однокурсники мои.
Думаю: «Так, это что у нас? Репетиция.
А почему они в форме?»
Ну там белые майки, черные брюки.
«Значит у нас прогон.
Прогон».
Поворачиваю голову — а здесь полный зал сидит.
Тишина. Пауза.
Я понимаю, значит я упал в обморок.
Это все постепенно, вот эта мысль.
И это все пауза.
«Я упал в обморок.
Что мне сейчас делать? На спектакле».
Ну…
Наташа Мотева, моя партнерша в ГИТИСе любимая…
Наташка, привет!
Хорошо, что она поняла — у ребят вот такие лица конечно.
Они понимают, что это все не…
— А зрители поняли, что тебя вырубило? — Нет!
— Просто они были…
— Они думали, что так задумано специально? — Да, просто пауза длинная.
— Наташа вышла на мизансцену, подала мне руку, ну и все дальше полилось.
И один раз упал в обморок в общаге,
ну я очень сильно много работал, очень сильно хотел.
Горел.
Да.
— Леонид… — Леонид Ефимович Хейфец, это мастер Саши Паля.
— Александра Петрова. — Братова Руслана.
— Молочникова. — Да.
— И многих-многих других.
Леонид Ефимович, дорогой,
здоровья вам.
— Тебя спрашивали про три любимых фильма.
Ты назвал «Страх и ненависть в Лас-Вегасе»
и два фильма Тарковского.
— Да.
— «Андрей Рублев» и «Сталкер». — И «Сталкер», да.
— Там настолько все органично.
И…
Тема, идея,
суть,
игра актеров, художника —
это все потрясающе.
Гениально, и я могу на это смотреть просто бесконечно, и у меня…
Ты знаешь, у меня… Я когда вижу талант где-то,
я это в ГИТИСе первый раз заметил, когда
Инга Оболдина, такая есть актриса прекрасная,
горячо любимая мной…
Особенно раньше я видел ее спектакли, и она настолько органично все, круто делала,
что у меня стала выделяться слюна, просто я
как собака, знаешь?
Я потом это замечал за собой — когда я вижу талант…
— Не на Ингу как на женщину, а на актерскую игру? — Талант.
Когда я вижу талант, я схожу с ума.
Буквально.
Я превращаюсь в какого-то идиота.
Натурального. (истерически смеется) Вот так вот.
Я не знаю, что со мной это делает, талант чужой.
Другой.
И вот у меня выделяется слюна.
— Прям физически? — Да.
— Когда Тарковского смотришь, у тебя прям со слюнями?
— Нет, на Тарковского я просто смотрю с удовольствием.
— В «Андрее Рублеве» мучают корову.
Не доказано, убили ее в итоге или нет, но ее жгли.
Там разные версии есть, что она была в защитном плаще, не в защитном.
Вопрос. Важный.
Можно ли ради кино мучать животное?
Ну как ты считаешь?
— Нет, нельзя.
Я считаю, что нельзя.
— Как ты думаешь, Леонид Ефимович Хейфец смотрел фильмы
«Гитлер капут!» и «Ржевский против Наполеона»?
— Я думаю, что нет.
(откашливается)
— Не любишь эти фильмы?
— Короче, я стал изучать карьеру Павла Деревянко, когда вышел «Домашний арест».
И думал: «Блин, как человек, который учился у Хейфеца,
как человек, который реально вот умеет так,
что он забыл в "Гитлере капут!"?»
Ну допустим…
— Ну предположим — Смотри, допустим…
— Да. — Я думал «Гитлер капут!» — ты решил себя попробовать в жанре треш-комедии.
Это прикольно попробовать на русской почве.
Но проходит четыре года.
Понятно, что «Гитлер капут!» — это чудовищно.
Хотя видимо заработало денег.
— Это чудовищно. — «Ржевский против Наполеона» на!
— И тут получается «Ржевский против Наполеона». — Отвечай!
— Какие мотивы
сниматься еще потом в таком же фильме,
кроме того, чтоб поцеловать Светлану Ходченкову несколько раз в кадре,
какие там могут быть еще для этого мотивы?
Расскажи, как ты вступил в эти…
— На зыбкую почву? — Нет, как ты вступил в эти синематографические шедевры?
— Обеими ногами, так сказать.
С распростертой грудью и с собой, полным желания.
Это было ново для нас всех.
У нас до этого момента не было вообще жанра пародии.
Да, не было.
Вот. Это было прикольно написано,
это была большая компания, Марюс Вайсберг,
ставший впоследствии моим другом.
Приехал из LA, абсолютно такой вдохновленный.
— С большой школой вот там вот. — Школой чего?
— Киношколой! — Ага, я уточнил на всякий случай.
— Сделали пробу.
Сделали пробу.
Аня Семенович оказалась лучшей претенденткой на радистку…
Короче неважно.
Как я вступил? С удовольствием большим!
Мы снимали с большим, с огромный рвением,
мне так нравилось все, что происходило с нами.
Снимали во Львове и в Киеве, вот.
— Супергорода.
— Это было потрясающе.
Мы не спали, буквально — мне не хотелось спать.
Просто я мог 2-3 часа спать,
вот так мне хотелось сниматься.
— Прости, я сейчас уточню. Не хотелось спать из-за работы?
— Не из-за ускорителей и всего остального? — Господи, ну что…
— Все, я уточнил.
— Я тебе сказал, да. — Да.
— Нет, из-за того, что мне нравилось все…
Эх, Юрий Саныч!
Да, из-за того, что мне очень нравилось происходящее.
Мы, артисты, были приучены тогда…
Если ты снимался не у самых крупных режиссеров до этого,
то все как-то так медленно происходит,
раз там «восьмерочку», средний план, общий план.
А тут вдруг… Бац!
Бац! Бац! Бац!
Вот так со всех сторон, и понимаешь: «Ну ни фига себе!
Снимают ребята!»
Я был такого ожидания полон открытого, я подумал…
(шокированный возглас)
Вот так я подумал.
Да, ну…
Что-то как-то меня смутило.
На третий раз, когда я третий раз посмотрел этот фильм,
он мне зашел абсолютно полностью и четко.
Но ты знаешь, Юра, что у этого фильма есть такие как ты люди,
которым он не нравится, а есть же такие, куча поклонников,
для которых это является настольным фильмом.
— Как ты думаешь,
— …в себе ли эти люди? — Нет.
— Я думаю, в себе.
— «Ржевский против Наполеона». — Да.
— Ты пошел снова, потому что корешок-режиссер…
— Ну это интересно!
Все-таки интересно — комедия, национальный герой Ржевский,
