Безумный художник - Иван Бунин Der verrückte Künstler - Iwan Bunin The Mad Artist - Ivan Bunin El artista loco - Ivan Bunin L'artiste fou - Ivan Bounine L'artista pazzo - Ivan Bunin De waanzinnige kunstenaar - Ivan Bunin O Artista Louco - Ivan Bunin Çılgın Sanatçı - Ivan Bunin 疯狂艺术家 - 伊万·布宁

Золотилось солнце на востоке, за туманной синью далеких лесов, за белой снежной низменностью, на которую глядел с невысокого горного берега древний русский город. Die Sonne stand golden im Osten, jenseits des nebligen Blaus der fernen Wälder, jenseits der weißen, schneebedeckten Tiefebene, auf die die alte russische Stadt vom niedrigen Bergufer aus blickte. The sun was golden in the east, behind the misty blue of distant forests, behind the white snowy lowlands, which the ancient Russian city was looking at from a low mountain shore. Le soleil était doré à l'est, au-delà du bleu brumeux des forêts lointaines, au-delà des basses terres blanches et enneigées, sur lesquelles la vieille ville russe regardait depuis la rive basse de la montagne. De zon was goudkleurig in het oosten, voorbij het mistige blauw van de bossen in de verte, voorbij de witte besneeuwde laaglanden, waarop de oude Russische stad vanaf de lage bergkust uitkeek. Был канун Рождества, бодрое утро с легким морозом и инеем. Es war Heiligabend, ein frischer Morgen mit leichtem Frost und Raureif. It was Christmas Eve, a brisk morning with light frost and hoarfrost. C'était la veille de Noël, une matinée fraîche avec une légère gelée et du givre. Het was kerstavond, een frisse ochtend met lichte vorst en rijp. Только что пришел петроградский поезд: в гору, по наезженному снегу, от железнодорожной станции, тянулись извозчики, с седоками и без седоков. The Petrograd train had just arrived: uphill, with riders and without riders, were riding uphill, through thick snow, from the railway station. Le train de Petrograd vient d'arriver : en haut de la colline, sur la neige bien entretenue, à partir de la gare, des taxis tirent, avec ou sans sellier. De trein van Petrograd was net aangekomen: de heuvel op, over de goed bereden sneeuw, vanaf het station, trokken taxichauffeurs mee, met en zonder zadelmakers. В старой большой гостинице на просторной площади, против старых торговых рядов, было тихо и пусто, прибрано к празднику. In the old large hotel on a spacious square, against the old shopping arcade, it was quiet and empty, tidied up for the holiday. La grande auberge sur la grande place, contre les anciennes rangées du marché, était calme et vide, rangée pour les vacances. De grote oude herberg op het grote plein, tegen de oude marktrijen, was stil en leeg, opgeruimd voor de vakantie. Гостей не ждали. Guests were not expected. Aucun invité n'était attendu. Но вот к крыльцу подъехал господин в пенсне, с изумленными глазами, в черном бархатном берете, из-под которого падали зеленоватые кудри, и в длинной дохе блестящего каштанового меха. But then a gentleman in pince-nez, with astonished eyes, in a black velvet beret, from under which greenish curls fell, and in a long coat of shiny chestnut fur, drove up to the porch. Mais un monsieur en pince-nez, aux yeux étonnés, coiffé d'un béret de velours noir sous lequel tombaient des boucles verdâtres, et vêtu d'une longue cape de fourrure de châtaigne luisante, s'avança sous le porche. Maar een heer in een pince-nez, met verbaasde ogen, met een zwartfluwelen baret, waar groenige krullen onder vandaan vielen, en een lange cape van glanzend kastanjebont, kwam de veranda op. Рыжий бородач на козлах притворно крякал, желая показать, что он промерз, что следует набавить ему. The red bearded man on the goats pretended to quack, wanting to show that he was cold, what should be added to him. L'homme à la barbe rouge sur les chèvres jacassait prétentieusement, voulant montrer qu'il était gelé, qu'il devait être pagayé. De man met de rode baard op de geiten kwaakte pretentieus, hij wilde laten zien dat hij bevroren was, dat hij gepeddeld moest worden. Седок не обратил на него внимания, предоставив расплатиться с ним гостинице. Sedok did not pay attention to him, leaving the hotel to pay him. Le sellier ne fait pas attention à lui, laissant à l'aubergiste le soin de le payer. De zadelmaker besteedde geen aandacht aan hem en liet het aan de herbergier over om hem uit te betalen. — Ведите меня в самый светлый номер, — громко сказал он, торжественным шагом следуя по широкому коридору за молодым коридорным, несшим его дорогой заграничный чемодан. “Lead me to the brightest room,” he said loudly, solemnly following the wide corridor behind the young corridor carrying his expensive overseas suitcase. - Emmenez-moi dans la chambre la plus lumineuse", dit-il d'une voix forte, tout en avançant solennellement dans le grand couloir derrière le jeune agent de couloir qui portait sa coûteuse valise étrangère. - Breng me naar de lichtste kamer," zei hij met luide stem, terwijl hij plechtig door de brede gang liep achter de jonge gangbediende die zijn dure buitenlandse koffer droeg. — Я художник, — сказал он, — но на этот раз мне не нужна комната на север. “I'm an artist,” he said, “but this time I don't need a room to the north.” - Je suis un artiste", a-t-il déclaré, "mais je n'ai pas besoin d'une chambre au nord cette fois-ci. Отнюдь нет! Not at all! Pas du tout ! Коридорный распахнул дверь в номер первый, самый почетный, состоявший из прихожей и двух обширных комнат, где окна были, однако, невелики и очень глубоки, по причине толстых стен. The corridor opened the door to the first room, the most honorable, consisting of an entrance hall and two large rooms, where the windows were, however, small and very deep, due to the thick walls. Le portier ouvrit la porte du numéro un, le plus honorable, qui se composait d'une antichambre et de deux vastes salles, où les fenêtres étaient cependant petites et très profondes, à cause de l'épaisseur des murs. De gangwachter opende de deur naar nummer één, de meest eervolle, die bestond uit een voorkamer en twee grote kamers, waar de ramen echter klein en erg diep waren door de dikke muren. В комнатах было тепло, уютно и спокойно, янтарно от солнца, смягченного инеем на нижних стеклах. The rooms were warm, cozy and calm, amber from the sun, softened by hoarfrost on the lower windows. Les chambres étaient chaudes, douillettes et calmes, l'ambre du soleil adouci par le givre sur les vitres inférieures. De kamers waren warm, gezellig en stil, amberkleurig van de zon verzacht door de vorst op de onderste ruiten. Осторожно опустив чемодан на ковер посередине приемной, коридорный, молодой малый, с умными веселыми глазами, остановился в ожидании паспорта и приказаний. Carefully setting the suitcase down on the carpet in the middle of the reception room, the corridor man, a young fellow, with intelligent merry eyes, paused waiting for the passport and orders. Déposant délicatement la valise sur le tapis au milieu de la salle de réception, l'homme du couloir, un jeune homme aux yeux intelligents et joyeux, attend le passeport et les ordres. Terwijl hij de koffer voorzichtig op het tapijt in het midden van de ontvangstruimte liet vallen, wachtte de gangbeambte, een jonge kerel met intelligente vrolijke ogen, op het paspoort en de bestellingen. Художник, ростом невысокий, юношески легкий вопреки своему возрасту, в берете и бархатной куртке, прошелся из угла в угол и, сронив движением бровей пенсне, потер белыми, точно алебастровыми руками свое бледное, измученное лицо. The artist, short in stature, youthfully light, contrary to his age, in a beret and a velvet jacket, walked from corner to corner and, dropping his pince-nez with his eyebrows, rubbed his pale, tormented face with white, like alabaster hands. Le peintre, de petite taille, jeune et léger malgré son âge, coiffé d'un béret et vêtu d'une veste de velours, se promène d'un coin à l'autre et frotte son visage pâle et épuisé de ses mains blanches d'albâtre. De schilder, die klein van gestalte was, jeugdig licht ondanks zijn leeftijd, en een baret en fluwelen jasje droeg, liep van hoek naar hoek en wreef met zijn witte, albasten handen over zijn bleke, uitgeputte gezicht. Потом странно посмотрел на слугу невидящим взором очень близорукого и рассеянного человека. Then he looked strangely at the servant with the unseeing gaze of a very short-sighted and distracted man. Puis il regarda le serviteur d'un air étrange, avec le regard fixe d'un homme très myope et distrait. Daarna keek hij de bediende vreemd aan met de ongeziene blik van een zeer kortzichtige en verstrooide man. — Двадцать четвертое декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года! “The twenty-fourth of December, one thousand nine hundred and sixteenth years!” - Le vingt-quatre décembre de l'année mille neuf cent seize ! - Vierentwintig december in het jaar duizend negenhonderd zestien! — сказал он. — Эту дату ты должен запомнить! - C'est un rendez-vous à ne pas manquer ! — Слушаю-сь, — ответил коридорный. - Yes, sir," the corridor man replied. - Oui", répond l'homme du couloir. - Ja," antwoordde de gangbewoner. Художник вынул из бокового кармана куртки золотые часы, мельком, прищурив один глаз, взглянул на них. The artist pulled out a gold watch from the side pocket of his jacket, glancing briefly at one eye, glanced at it. L'artiste a sorti une montre en or de la poche latérale de sa veste, a plissé un œil et l'a regardée. De kunstenaar haalde een gouden horloge uit de zijzak van zijn jasje, kneep één oog dicht en wierp er een blik op. — Ровно половина десятого, — продолжал он, снова устраивая на носу свои стекла. “Exactly half past nine,” he continued, again arranging his glasses on his nose. - Il est exactement dix heures et demie", poursuit-il en replaçant ses lunettes sur son nez. - Het is precies half elf," ging hij verder, terwijl hij zijn bril weer op zijn neus zette. — Я у цели своего паломничества. “I am at the goal of my pilgrimage.” - Je suis au but de mon pèlerinage. - Ik ben bij het doel van mijn pelgrimstocht. Слава в вышних богу и на земле мир, в человецех благоволение! Glory to God in the highest and on earth peace, goodwill in man! Gloire à Dieu au plus haut des cieux, et sur la terre, paix et bienveillance à l'égard des hommes ! Eer aan God in de hoge, en op aarde vrede, welwillendheid jegens de mensen! Паспорт я тебе дам, не беспокойся, но сейчас мне не до паспорта. I’ll give you a passport, don’t worry, but now I don’t have a passport. Je vous donnerai un passeport, ne vous inquiétez pas, mais je n'ai pas le temps pour un passeport en ce moment. Ik zal je een paspoort geven, maak je geen zorgen, maar ik heb nu geen tijd voor een paspoort. У меня нет ни одной свободной минуты. Je n'ai pas une minute à perdre. Сейчас я спешу в город, чтобы вернуться ровно в одиннадцать. Now I am rushing into the city to return at exactly eleven. Maintenant, je suis pressé de rentrer en ville à onze heures précises. Я должен завершить дело всей моей жизни. I have to complete the work of my whole life. Je dois achever l'œuvre de ma vie. Ik moet mijn levenswerk afmaken. Мой молодой друг, — сказал он, протягивая к коридорному руку и показывая ему два обручальных кольца, из которых одно, на мизинце, было женское, — это кольцо — предсмертный завет! My young friend, ”he said, holding out his hand to the hallway and showing him two wedding rings, of which one, on the little finger, was female,“ this ring is a dying covenant! ” Mon jeune ami, dit-il en tendant la main à l'homme du couloir et en lui montrant deux alliances, dont l'une, au petit doigt, était celle d'une femme, cette alliance est un testament de mort ! Mijn jonge vriend," zei hij, terwijl hij zijn hand uitstak naar de man in de gang en hem twee trouwringen liet zien, waarvan er één, aan de pink, van een vrouw was, "deze ring is een testament van de dood! — Так точно, — ответил коридорный. “Exactly,” the bellboy answered. - C'est exact", répond l'homme du couloir. - Dat klopt," antwoordde de gangbewoner. — И я этот завет исполню! - Et j'accomplirai cette alliance ! - En Ik zal dat verbond vervullen! — грозно сказал художник. - L'artiste dit d'un ton menaçant. — Я напишу бессмертную вещь! - I will write an immortal thing! - Je vais écrire l'histoire de l'immortalité ! - Ik ga het onsterfelijke ding schrijven! И я подарю ее — тебе. And I will give it to you. Et je vous le donne. En ik zal het je geven. — Покорнейше благодарим, — ответил коридорный. “Thank you very much,” answered the bellboy. - Nous vous remercions humblement", répond le gardien du couloir. — Но, любезный, дело в том, что я не взял с собой ни холста, ни красок, — провезти их из-за этой чудовищной войны было совершенно невозможно. “But, my dear, the fact is that I did not take any canvas or paints with me — it was completely impossible to transport them because of this monstrous war.” - Mais, mon cher ami, le fait est que je n'ai emporté ni toile ni couleurs - il était impossible de les faire entrer en contrebande à cause de cette guerre monstrueuse. Я надеюсь достать их здесь. I hope to get them here. J'espère pouvoir les obtenir ici. Я наконец воплощу все то, что сводило меня с ума целых два года, а потом так дивно преобразилось в Стокгольме! I finally embody everything that drove me crazy for two years, and then so marvelously transformed in Stockholm! Je vais enfin réaliser tout ce qui m'a rendu fou pendant deux années entières et qui s'est transformé si merveilleusement à Stockholm ! Ik zal eindelijk voldoen aan alles wat me twee jaar lang gek heeft gemaakt en dan zo prachtig is getransformeerd in Stockholm! Говоря и отчеканивая слова, художник в упор смотрел через пенсне на своего собеседника. Speaking and stamping out the words, the artist was staring through his pince-nez at his interlocutor. Parlant et minaudant, l'artiste regarde distraitement son interlocuteur à travers son pince-nez. Sprekend en zijn woorden minachtend, staarde de kunstenaar afwezig door zijn pince-nez naar zijn gesprekspartner. — Весь мир должен узнать и понять это откровение, эту благую весть! “The whole world must know and understand this revelation, this good news!” - Le monde entier a besoin de connaître et de comprendre cette révélation, cette bonne nouvelle ! - De hele wereld moet deze openbaring, dit goede nieuws, kennen en begrijpen! — воскликнул он, театрально взмахнув рукой. - s'exclame-t-il avec un geste théâtral de la main. - riep hij uit met een theatrale zwaai van zijn hand. — Слышишь? - You hear that? - Vous entendez cela ? - Hoor je dat? Весь мир! Le monde entier ! Все! C'est tout ! — Хорошо-с, — ответил коридорный. - Good," replied the corridor man. - Bien", répond l'homme du couloir. - Goed," antwoordde de gangman. — Я доложу хозяину. - I will report to the owner. - Je ferai un rapport au maître. Художник снова надел доху и направился к двери. Le peintre remet sa dhokha et se dirige vers la porte. De schilder trok zijn dhokha weer aan en liep naar de deur. Коридорный со всех ног кинулся отворять ее. L'homme du couloir se précipite pour l'ouvrir. De gangbewoner haastte zich om het te openen. Художник важно кивнул ему и зашагал по коридору. Le peintre lui fait un signe de tête important et s'engage dans le couloir. На площадке лестницы он приостановился и добавил: — В мире, мой друг, нет праздника выше Рождества. On the landing of the stairs, he paused and added: - In the world, my friend, there is no holiday above Christmas. Sur le palier de l'escalier, il s'arrêta et ajouta : "Il n'y a pas de fête au monde, mon ami, qui soit plus importante que Noël. Bij de overloop van de trap pauzeerde hij en voegde eraan toe: -Er is geen feestdag in de wereld, mijn vriend, hoger dan Kerstmis. Нет таинства, равного рождению человека. There is no sacrament equal to the birth of man. Il n'y a pas de sacrement équivalent à la naissance d'un être humain. Последний миг кровавого, старого мира! The last moment of the bloody, old world! Le dernier moment de l'ancien monde sanglant ! Рождается новый человек! A new man is born! Un homme nouveau est né ! На улице совсем ободнялось, стало совсем солнечно. On the street it was completely embraced, it became completely sunny. Il fait assez beau dehors, et il commence à faire beau. Het is vrij zonnig buiten, en het wordt vrij zonnig. Иней на телеграфных проволоках рисовался по голубому небу нежно и сизо и уже крошился, осыпался. Hoarfrost on telegraph wires was drawn gently and gray over the blue sky and was already crumbling, crumbling. Le givre sur les fils télégraphiques se dessinait doucement et siso sur le ciel bleu et s'effritait déjà, s'effritait. De rijp op de telegraafdraden trok zacht en siso over de blauwe hemel en brokkelde al af, brokkelde af. На площади толпился целый лес густых темно-зеленых елок. A whole forest of thick dark green Christmas trees crowded in the square. Toute une forêt de sapins épais et vert foncé entoure la place. Een heel bos van dikke, donkergroene dennenbomen omringde het plein. У мясных лавок стояли мерзлые белые туши голых свиней с глубокими разрезами на толстых загривках, висели серые рябчики, ощипанные гуси, индейки, жирные и застывшие. At the butcher's shops stood frozen white carcasses of naked pigs with deep cuts on thick scruffs, gray hazel grouses, gibbed geese, turkeys, greasy and frozen. Dans les boucheries se trouvaient les carcasses blanches et gelées de porcs nus avec des entailles profondes dans leurs épaisses carcasses, des gélinottes grises pendues, des oies plumées, des dindes, grasses et gelées. Bij de slagerijen stonden de bevroren witte karkassen van naakte varkens met diepe sneden in hun dikke schachten, opgehangen grijze korhoenders, geplukte ganzen, kalkoenen, vet en bevroren. Прохожие, переговариваясь, спешили, извозчики стегали лохматых лошадей, подреза́ визжали. Passersby, in a conversation, were in a hurry, the cabmen quilted shaggy horses, screeched undercut. Les passants se pressent, bavardent, les cochers fouettent leurs chevaux hirsutes, hurlent. De voorbijgangers haastten zich voort, kwebbelden, de koetsiers zweepten hun ruige paarden op en gilden. — Узнаю тебя, Русь! - I recognize you, Russia! - Je te reconnais, Rus ! — громко говорил художник, шагая по площади и глядя на туго подпоясанных, толсто одетых бодрых торговцев и торговок, покрикивающих возле своих лотков с самодельными деревянными игрушками и большими белыми пряниками в виде коней, петухов и рыб. - the artist said loudly, walking across the square and looking at the tightly belted, thickly dressed peppy merchants and tradesmen shouting near their stalls with homemade wooden toys and large white gingerbread cookies in the form of horses, roosters and fish. - L'artiste parlait fort en arpentant la place, regardant les marchands et les commerçants joyeux, vêtus d'habits épais et serrés, qui criaient devant leurs étals de jouets en bois faits maison et de gros pains d'épices blancs en forme de chevaux, de coqs et de poissons. - De kunstenaar sprak luid terwijl hij over het plein liep, kijkend naar de strakgerokte, dik geklede, vrolijke handelaren en winkeliers die stonden te schreeuwen bij hun kraampjes met zelfgemaakt houten speelgoed en grote witte peperkoeken in de vorm van paarden, hanen en vissen. Он подозвал свободного извозчика и велел ехать ему на главную улицу. Il a fait appel à un chauffeur de taxi gratuit et lui a dit de se rendre dans la rue principale. Hij riep een gratis taxichauffeur en zei dat hij naar de hoofdstraat moest gaan. — Только живее, к одиннадцати я должен быть дома за работой, — сказал он, садясь в холодные санки, кладя на колени себе тяжелую, каля́ную полость. “Only livelier, by eleven I should be at home at work,” he said, sitting in the cold sled, laying on his lap a heavy, stained cavity. - Schiet maar op, ik moet om elf uur thuis zijn voor mijn werk," zei hij, terwijl hij in de koude slee stapte en de zware, gekalkte holte op zijn schoot legde. Извозчик мотнул шапкой и быстро понес его на своем сытом меринке по блестящей, накатанной дороге. The cabman shook his cap and quickly carried it on his well-fed glass on a shiny, knurled road. De koetsier zwaaide met zijn hoed en droeg hem snel op zijn weldoorvoede ruin over de glimmende, glooiende weg. — Живее, живее! - Kom op, kom op! — повторил художник. — В двенадцать самый полный свет солнца. “At twelve, the fullest light of the sun.” - Om twaalf uur is de zon op zijn volst. — Да, — сказал он, оглядываясь, — места знакомые, но основательно забытые! - Yes," he said, looking around, "the places are familiar, but thoroughly forgotten! - Ja," zei hij terwijl hij om zich heen keek, "de plaatsen zijn bekend, maar grondig vergeten! Как называется эта пьяцца? What is the name of this piazza? — Чего изволите? - What do you want? - Wat wil je? — спросил извозчик. — Я тебя спрашиваю, как называется эта площадь? — крикнул художник, внезапно впадая в ярость. - shouted the artist, suddenly falling into a rage. — Стой, негодяй! - Wait, you scoundrel! Зачем ты привез меня к часовне? Why did you bring me to the chapel? Я боюсь церквей и часовен! I am afraid of churches and chapels! Стой! Ты знаешь, что один финн привез меня к кладбищу, и я тотчас же написал письма к королю и к папе, и он был приговорен к смертной казни! You know that one Finn brought me to the cemetery, and at once I wrote letters to the king and to the pope, and he was sentenced to death! Je weet dat een Fin me naar het kerkhof bracht, en ik schreef meteen brieven naar de koning en naar de paus, en hij werd ter dood veroordeeld! Вези назад! Извозчик осадил разбежавшуюся лошадь и взглянул на седока с недоумением: — Куда же прикажете? The coachman pulled his horse, which had run away, and looked at the saddler with bewilderment: "Where do you want me to go? De koetsier trok zijn paard, dat was weggelopen, en keek de zadelmaker verbijsterd aan: "Waar wil je dat ik heen ga? Вы сказали, на главную улицу... — Я сказал тебе — в художественный магазин! You said, on the main street ... - I told you - to the art store! Je zei de high street.... - Ik zei de kunstwinkel! — Вы бы лучше, барин, другого наняли, мы не понимаем. “You’d better, gentleman, have hired another, we don’t understand.” - Je kunt beter iemand anders inhuren, Barin, we begrijpen het niet. — Ну и убирайся к черту! - Well, get the hell out of here! - Maak dan dat je wegkomt! Вот тебе твои сребреники! Here you have your pieces of silver! Hier zijn jullie zilverstukken! И художник неловко вылез из саней, бросил извозчику трехрублевку и пошел прочь, назад, посередине улицы. And the artist awkwardly got out of the sleigh, threw the three-ruble into the cab and went away, back, in the middle of the street. En de artiest stapte onhandig uit de slee, gooide de taxichauffeur een briefje van drie roebel toe en liep weg, achteruit, midden op straat. Доха его распахнулась, волочилась по снегу, глаза страдальчески и растерянно блуждали по сторонам. His Doha swung open, dragged along the snow, his eyes wandered in misery and confusion around. Zijn dokha was open, sleepte door de sneeuw en zijn ogen dwaalden angstig en verward rond. Увидав в окне магазина золоченые багеты, он поспешно вошел в магазин. Toen hij de vergulde stokbroden in de etalage van de winkel zag, ging hij haastig naar binnen. Но едва он заговорил о красках, румяная барышня в шубке, сидевшая за кассой, тотчас же перебила его: — Ах, нет, у нас красками не торгуют. But as soon as he spoke of paints, the rosy young lady in a fur coat, who was sitting at the cash register, immediately interrupted him: “Ah, no, they do not sell paints here.” Maar zodra hij over kleuren begon, viel een blonde jongedame in een bontjas achter de kassa hem meteen in de rede: "Oh nee, we verkopen geen verf. У нас только рамы, багеты и обои. We only have frames, baguettes and wallpapers. We hebben alleen frames, stokbroden en behang. Да и вообще вряд ли вы найдете у нас в городе холст и масляные краски. And in general it is unlikely that you will find canvas and oil paints in our city. Het is zelfs onwaarschijnlijk dat je doek en olieverf in onze stad vindt. Художник с непритворным отчаянием схватился за голову. The artist grabbed his head with unconcealed despair. De schilder klemde zijn hoofd met onverholen wanhoop. — Боже мой, да неужели? - Oh my god, really? Ах, как это ужасно! Сейчас и именно сейчас краски для меня вопрос жизни и смерти! Now and right now, paints for me are a matter of life and death! Идея моя совершенно созрела еще в Стокгольме и, будучи воплощенной, должна произвести неслыханное впечатление. My idea completely matured back in Stockholm and, being embodied, should make an unheard of impression. Mijn idee is volledig gerijpt in Stockholm en zal, wanneer het wordt gerealiseerd, een ongekende indruk maken. Я должен написать вифлеемскую пещеру, написать Рождество и залить всю картину, — и эти ясли, и младенца, и мадонну, и льва, и ягненка, возлежащих рядом, — именно рядом! I have to write a cave of Bethlehem, write Christmas and fill in the whole picture - and these nurseries, and the baby, and the madonna, and the lion, and the lamb, reclining nearby - are right there! Ik moet de grot van Bethlehem schilderen, en de Geboorte, en het hele plaatje vullen - en die kribbe, en de baby, en de Madonna, en de leeuw en het lam, zij aan zij liggend - precies zij aan zij! — таким ликованием ангелов, таким светом, чтобы это было воистину рождением нового человека. - with such a rejoicing of angels, such a light, that it is truly the birth of a new man. - met zo'n jubel van engelen, zo'n licht, dat het echt de geboorte van een nieuwe mens is. Только у меня это будет в Испании, стране нашего первого, брачного путешествия. Only I will have it in Spain, the country of our first, marriage trip. Alleen krijg ik hem in Spanje, het land van onze eerste huwelijksreis. Вдали — синие горы, на холмах цветущие деревья, в раскрытых небесах... — Извиняюсь, господин, — сказала барышня с испугом, — здесь могут покупатели прийти. In the distance there are blue mountains, flowering trees in the hills, in open skies ... “I’m sorry, sir,” said the young lady with fright, “Buyers can come here.” In de verte - blauwe bergen, op de heuvels bloeiende bomen, in de open lucht.... - Neem me niet kwalijk, meneer," zei de jongedame angstig, "er kunnen hier klanten zijn. У нас только рамы, багеты и шпалеры... Художник встрепенулся и с преувеличенной вежливостью поднял свой берет: — Ах, простите ради бога! We only have frames, baguettes and trellises ... The artist began to shake and with exaggerated politeness raised his beret: - Ah, forgive me for God's sake! We hebben alleen lijsten, stokbroden en latwerk.... De schilder sprong op en hief overdreven beleefd zijn baret op: "Oh, het spijt me, in godsnaam! Вы правы, тысячу раз правы! И поспешно вышел. Через несколько домов, в магазине «Знание», он купил очень большой лист шершавого картона, цветных карандашей и акварельные краски на бумажной палитре. Through several houses, in the Znanie store, he bought a very large sheet of rough cardboard, colored pencils, and watercolors on a paper palette. Een paar huizen later kocht hij bij de Kenniswinkel een heel groot vel ruw karton, kleurpotloden en aquarelverf op een papieren palet. Затем опять вскочил на извозчика и погнал его в гостиницу. Then he again jumped on the cab and drove him to the hotel. В гостинице он тотчас позвонил. At the hotel he called immediately. Bij het hotel belde hij meteen aan. Явился тот же коридорный. The same bellboy appeared. Художник держал в руках паспорт. — Вот! — сказал он, протягивая его коридорному. - He said, holding it out to the corridor man. — Кесарево — кесарю. - Caesarean - Caesar. - Caesar tot Caesar. А затем, любезный, ты должен принести мне стакан воды для акварели. And then, my dear, you must bring me a glass of water for watercolor. Масляных красок, увы, нигде нет. Olieverf is helaas nergens te vinden. Война! War! Железный век! Iron Age! Пещерный век! The caveman age! И, подумав, внезапно просиял восторгом: — А какой день! And, thinking, he suddenly shone with delight: - And what a day! En, na een moment te hebben nagedacht, fleurde hij plotseling op van verrukking: - En wat een dag! Боже, какой день! Розно в полночь рождается спаситель! Rose at midnight, a savior is born! Om middernacht wordt er een verlosser geboren! Спаситель мира! Я так и подпишу под картиной: «Рождение Нового Человека!» Мадонну я напишу с той, чье имя отныне священно. Я воскрешу ее, убитую злой силой вместе с новой жизнью, выношенной ею под сердцем! I will resurrect her, killed by an evil force along with a new life, carried by her under the heart! Ik zal haar doen herrijzen, gedood door een kwade kracht, samen met het nieuwe leven dat ze in haar hart droeg! Коридорный опять выразил свою неизменную готовность на услуги и опять ушел. The corridor man again expressed his unfailing readiness for favors and again left. Но когда, через несколько минут, он принес стакан и графин свежей воды, художник крепко спал. Maar toen hij een paar minuten later een glas en een karaf vers water bracht, was de artiest diep in slaap. Бледное и худое лицо его было похоже на алебастровую маску. His pale and thin face was like an alabaster mask. Zijn bleke en dunne gezicht was als een albasten masker. Он высоко, навзничь лежал на подушках на кровати в спальне, закинув голову, разметав свои длинные серо-зеленые волосы, и не было слышно даже дыхания его. He was lying high on his back on the pillows on the bed in the bedroom, his head bowed, his long gray-green hair tossed, and even his breathing could not be heard. Hij lag hoog, plat op de kussens op het bed in de slaapkamer, zijn hoofd naar achteren geworpen, zijn lange grijsgroene haar uitgespreid, en zelfs zijn ademhaling was niet te horen. Коридорный удалился на цыпочках и за дверью столкнулся с хозяином, приземистым человеком с бобриком на темени и острыми глазами. The corridor retired on tiptoe and at the door collided with the owner, a squat man with a beaver on his crown and sharp eyes. De man van de gang liep op zijn tenen weg en stond voor de deur tegenover zijn gastheer, een gedrongen man met een baard op zijn voorhoofd en scherpe ogen. — Ну что? - What's up? — спросил хозяин быстрым шепотом. - asked the owner in a quick whisper. - vroeg de gastheer fluisterend. — Спит, — ответил коридорный. - Slapen," antwoordde de gangbewoner. — Чудеса! - Wonders! - Wonderen! — сказал хозяин. — А паспорт правильный. - And the passport is correct. Только отмечено, что жена померла. Иван Матвеич звонил из полиции, велел присматривать. Ivan Matveich called from the police, ordered to keep an eye on. Ivan Matveyich belde de politie en zei dat ze hem in de gaten moesten houden. Ты того, держи ухо востро. You keep your ears open. Je houdt je ogen open. Время, брат, военное. Time, brother, military. — Говорит — одарю тебя, дай только дело сделать, — сказал коридорный. “He says I will give you one, let me just do a thing,” the bellboy said. - Hij zegt dat ik je een cadeau zal geven, laat mij het maar doen," zei de gangbewoner. — Самовара не спрашивает... — Вот, вот! - Samovar does not ask ... - There, there! — подхватил хозяин и прильнул ухом к двери. - Picked up the owner and clung his ear to the door. - pakte de gastheer op en legde zijn oor tegen de deur. Но за дверью было тихо, и только чувствовалась та грусть, что всегда бывает в комнате спящего человека. But the door was quiet, and only that sadness was felt that always happens in the room of a sleeping person. Maar er was stilte achter de deur, en alleen een gevoel van dat verdriet dat altijd aanwezig is in de kamer van een slapend persoon. Солнце медленно уходило из номера. The sun was slowly leaving the room. Потом и совсем ушло. Then it was completely gone. Иней на окнах посерел, стал скучный. Hoarfrost on the windows turned gray, became boring. De rijp op de ramen was grijs, dof geworden. В сумерки художник внезапно проснулся и тотчас кинулся к звонку. At dusk, the artist suddenly woke up and immediately rushed to the bell. In de schemering werd de artiest plotseling wakker en haastte zich onmiddellijk naar de bel. — Это ужасно! — закричал он, как только появился коридорный. - He shouted as soon as the corridor man appeared. — Ты меня не разбудил! А меж тем именно из-за этого дня мы и предприняли нашу страшную Одиссею. And yet, precisely because of this day, we embarked on our terrible Odyssey. Ondertussen was het vanwege deze dag dat we onze gevreesde Odyssee ondernamen. Представь же себе, каково было ей, беременной на восьмом месяце! Imagine how she was pregnant in her eighth month! Stel je voor hoe het voor haar was, acht maanden zwanger! Мы прошли через тысячу всяческих рогаток, не спали, не ели почти шесть недель. We went through a thousand all kinds of slingshots, did not sleep, did not eat for almost six weeks. We hebben duizend verschillende katapulten gebruikt, bijna zes weken niet geslapen en niet gegeten. А море! And the sea! А бешеные качки! A crazy roll! А этот непрестанный страх, что, того гляди, взлетишь на воздух! En die constante angst dat je in vlammen opgaat! «Все наверх! Готовь спасательные пояса! Get your lifebelt ready! Maak je reddingsgordels klaar! Первому, кто кинется к шлюпке без команды, размозжу череп!» — Так точно, — сказал коридорный, оторопев от его зычного крика. The first who rushes to the boat without a command will smash the skull! ” “Exactly,” said the bellboy, dumbfounded by his loud cry. De eerste man die zich zonder bevel naar de sloep haast, krijgt een verbrijzelde schedel!" - Aye," zei de gangwachter, opgeschrikt door zijn schreeuw. — А какой был радостный свет! - And what a joyful light it was! — продолжал художник, успокаиваясь. — Я при таком настроении духа, как давеча, кончил бы работу в два-три часа. - In such a mood of spirit, as I did this morning, I would finish work in two or three hours. - Ik zou in twee of drie uur klaar zijn met mijn werk in zo'n stemming als die van laatst. Но что ж делать! But what to do! Буду работать всю ночь. Только помоги мне кое-что приготовить. Just help me cook something. Help me gewoon iets te koken. Стол этот, пожалуй, годится... Он подошел к преддиванному столу, стащил с него бархатную скатерть, покачал его: — Стоит довольно твердо. This table is probably suitable ... He went to the table, pulled off a velvet tablecloth from him, shook it: - It’s pretty hard. Ik denk dat deze tafel het wel zal doen.... Hij liep naar de tafel voor de bank, trok het fluwelen tafelkleed ervan af, schudde het uit: "Het staat vrij stevig. Но вот что: у вас здесь всего две свечи. But here's the thing: you have only two candles here. Надо принести еще восемь, иначе я не могу писать. Eight more must be brought, otherwise I cannot write. Мне нужна бездна света! I need an abyss of light! Ik heb een afgrond van licht nodig! Коридорный опять вышел и долго спустя принес семь свечей в разных подсвечниках. De man van de gang ging weer naar buiten en bracht lang daarna zeven kaarsen in verschillende kandelaars. — Одной нету, все по номерам, — сказал он. “No one, all by numbers,” he said. - Er is niemand, het is allemaal op nummer," zei hij. Художник опять заволновался, опять закричал: — Ах, как это досадно! The artist was again agitated, again cried out: “Ah, how annoying!” De schilder werd weer opgewonden, schreeuwde weer: - Ah, wat jammer! Десять, десять нужно было! На всяком шагу преграды, низости! At every step of the barrier, baseness! Elke stap op de weg, obstakels, gruwelijkheden! Помоги мне, по крайней мере, поставить стол как раз посередине комнаты. Help me at least set the table right in the middle of the room. Мы увеличим свет отражениями в зеркале... Коридорный потащил стол на указанное место, покрепче уставил его. We will increase the light by reflections in the mirror ... The corridor dragged the table to the indicated place, fixed it more firmly. We vergroten het licht met de reflecties in de spiegel..... De gangman sleepte de tafel naar de aangegeven plaats en zette hem stevig neer. — Теперь надо застелить чем-нибудь белым, не поглощающим света, — бормотал художник, неловко помогая, роняя и надевая пенсне. “Now we need to cover it with something white that does not absorb light,” the artist muttered, awkwardly helping, dropping and putting on his pince-nez. - Nu moeten we het bedekken met iets wits dat geen licht absorbeert," mompelde de kunstenaar, onhandig helpend, zijn pince-nez laten vallen en weer opzetten. — Чем бы это? - What would it be? Белых скатертей я боюсь... Ба, у меня куча газет, я предусмотрительно не выбрасывал их! I'm afraid of white tablecloths ... Bah, I have a bunch of newspapers, I did not prudently throw them away! Ik ben bang voor witte tafelkleden. Oh, ik heb veel kranten, ik heb ze niet weggegooid! Он открыл чемодан, лежавший на полу, взял оттуда несколько номеров газеты, застелил стол, прикрепил кнопками, разложил карандаши, палитру, расставил в ряд девять свечей и все зажег их. He opened a suitcase lying on the floor, took several newspaper issues from there, laid a table, fastened with buttons, laid out pencils, a palette, arranged nine candles in a row and lit them all. Hij opende een koffer die op de grond lag, haalde er verschillende kranten uit, dekte de tafel, speldde hem op met knopen, legde potloden en een palet neer, zette negen kaarsen op een rij en stak ze allemaal aan. Комната приняла странный, праздничный, но и зловещий вид от этого обилия огней. The room took on a strange, festive, but also ominous appearance from this abundance of lights. De kamer kreeg een vreemde, feestelijke, maar ook onheilspellende aanblik door deze overvloed aan licht. Окна почернели. The windows were blackened. Свечи отражались в зеркале над диваном, бросая яркий золотой свет на белое серьезное лицо художника и на молодое озабоченное лицо коридорного. De kaarsen weerkaatsten in de spiegel boven de sofa en wierpen een helder gouden licht op het witte, ernstige gezicht van de kunstenaar en op het jonge, bezorgde gezicht van de gangbewaker. Когда наконец все было готово, коридорный почтительно отступил к порогу и спросил: — Кушать будете у нас али на стороне? When at last everything was ready, the corridor respectfully stepped back to the threshold and asked: - Will you eat ali on our side? Toen eindelijk alles klaar was, trok de gangwachter zich eerbiedig terug op de drempel en vroeg: - "Eet u met ons mee of ernaast? Художник горько и театрально усмехнулся: — Дитя! The artist grinned bitterly and theatrically: - Child! De kunstenaar grijnsde bitter en theatraal: - Kind! Он воображает, что я могу в такую минуту есть! Иди с миром, друг мой. Go in peace my friend. Ga in vrede, mijn vriend. Ты свободен теперь до утра. You're free now until morning. И коридорный осторожно вышел вон. And the bellboy cautiously went out. Часы текли. The clock was running. Художник ходил из угла в угол. Он сказал себе: «Надо приготовиться». Hij zei tegen zichzelf: "We moeten ons klaarmaken." За окнами чернела зимняя морозная ночь. Buiten de ramen was het pikdonker. Он опустил на них шторы. He lowered the curtains on them. Hij liet de gordijnen voor hen zakken. В гостинице все молчало. За дверью в коридоре слышались осторожные, воровские шаги, — за художником подсматривали в замочную скважину, подслушивали. Voorzichtige, stelende voetstappen werden gehoord buiten de deur in de gang - de kunstenaar werd begluurd door het sleutelgat, afgeluisterd. Потом и шаги стихли. Toen vielen ook de voetstappen stil. Свечи пылали, дрожа огнями, отражаясь в зеркале. The candles glowed, trembling with lights, reflected in the mirror. De kaarsen brandden, flikkerende lichtjes weerkaatsten in de spiegel. Лицо художника становилось все болезненнее. Het gezicht van de kunstenaar werd steeds pijnlijker. — Нет! — вскричал он вдруг, резко останавливаясь. He cried out suddenly, stopping abruptly. — Сперва я должен возобновить в памяти ее черты. - First, I must renew in memory her features. - Eerst moet ik me haar gelaatstrekken herinneren. Прочь детский страх! Get out of children's fear! Weg met die kinderlijke angst! Он наклонился к чемодану, волосы его повисли. Запустив руку под белье, он вытащил большой белый бархатный альбом, сел в кресло у стола. Putting his hand under the linen, he pulled out a large white velvet album, sat down in a chair by the table. Hij stak zijn hand onder zijn ondergoed, haalde een groot wit fluwelen album tevoorschijn en ging in een stoel bij de tafel zitten. Раскрыв альбом, он решительно и гордо откинул голову назад и замер в созерцании. Opening the album, he resolutely and proudly threw back his head and froze in contemplation. Toen hij het album opende, gooide hij resoluut en trots zijn hoofd naar achteren en bevroor in overpeinzing. В альбоме был большой фотографический снимок: внутренность какой-то пустой часовни, со сводами, с блестящими стенами из гладкого камня. There was a large photograph in the album: the inside of some kind of empty chapel, with arches, with shiny walls made of smooth stone. Er zat een grote foto in het album: de binnenkant van een lege kapel, gewelfd, met glanzende muren van gladde steen. Посредине, на возвышении, покрытом траурным сукном, тянулся длинный гроб, в котором лежала худая женщина с сомкнутыми выпуклыми веками. In the middle, on a hill covered with mourning cloth, a long coffin stretched, in which lay a thin woman with closed convex eyelids. In het midden, op een verhoging bedekt met een rouwkleed, strekte zich een lange doodskist uit, waarin een dunne vrouw lag met haar uitpuilende oogleden gesloten. Узкая и красивая голова ее была окружена гирляндой цветов, высоко на груди покоились сложенные руки. Her narrow and beautiful head was surrounded by a garland of flowers, her folded arms rested high on her chest. Haar smalle en mooie hoofd was omgeven door een bloemenkrans, haar gevouwen armen rustten hoog op haar borst. В возглавии гроба стояли три церковных свещника, у подножия — крохотный гробик с младенцем, похожим на куклу. At the head of the coffin were three church priests, at the foot - a tiny coffin with a baby looking like a doll. Aan het hoofd van de kist stonden drie kerkkandelaars en aan de voet stond een piepklein kistje met een poppenachtig kindje. Художник напряженно вглядывался в острые черты покойной. De kunstenaar staarde intens naar de scherpe gelaatstrekken van de overledene. Вдруг лицо его исказилось ужасом. Он кинул альбом на ковер, вскочил, бросился к чемодану. He threw the album onto the carpet, jumped up, rushed to the suitcase. Он перерыл его весь, до дна, разбросал по полу рубашки, носки, галстуки... Нет, того, что он искал, не было! He rummaged it all the way to the bottom, scattered shirts, socks, ties on the floor ... No, what he was looking for was not! Hij groef het helemaal tot op de bodem, verspreid overhemden, sokken, ties.... Nee, wat hij zocht was er niet! Он отчаянно озирался по сторонам, тер рукою лоб... — Полжизни за кисть! He frantically looked around, rubbing his forehead with his hand ... - Half a life by the brush! Hij keek wanhopig om zich heen en wreef met zijn hand over zijn voorhoofd..... - Een half leven voor een verfkwast! — воскликнул он хриплым голосом, топнув ногою. - He exclaimed in a hoarse voice, stomping his foot. - riep hij uit met een schorre stem, terwijl hij met zijn voet stampte. — Забыл, забыл, несчастный! - I forgot, I forgot, you miserable bastard! Ищи же! Look for it! Сотвори чудо! Maak een wonder! Но кисти не было. But there was no brush. Он пошарил по карманам, нашел перочинный нож, подбежал к дохе... Разве вырезать клок меху и привязать к перу, к щепке? He rummaged through his pockets, found a penknife, ran to Doha ... Did he cut a tuft of fur and tie it to a feather, to a sliver? Hij rommelde in zijn zakken, vond een zakmes en rende naar de duck..... Zou hij een stukje bont uitsnijden en het aan een veer, aan een splinter binden? Но где взять ниток? But where to get the thread? Ночь, все спят... его примут за сумасшедшего! Night, everyone is sleeping ... he will be mistaken for a madman! И он яростно схватил с дивана картон, швырнул его на стол, сбегал в спальню за подушками, положил их на кресло, чтобы было выше сидеть, и, хватая то один, то другой цветной карандаш, с головой ушел в работу. And he violently grabbed the cardboard from the sofa, threw it on the table, ran to the bedroom behind the pillows, laid them on a chair to sit higher, and grabbing one or the other colored pencil, he went to work with his head. En hij griste woedend het karton van de bank, gooide het op tafel, rende de slaapkamer in om wat kussens te pakken, legde die op de stoel zodat hij hoger kon zitten, en ging met zijn hoofd in de weer met een en een ander kleurpotlood. Он трудился без отдыха. He worked without rest. Hij zwoegde zonder rust. Он снял пенсне и низко наклонился к столу, бросал сильные и уверенные удары, откидывался, вперяя взгляд в зеркало, светлый туман которого был полон дрожащими цветистыми огнями. He took off his pince-nez and bent low to the table, threw strong and confident blows, leaned back, staring at the mirror, the light fog of which was full of trembling flowery lights. Hij deed zijn pince-nez uit en boog zich laag over de tafel, haalde krachtig en zelfverzekerd uit en leunde achterover, starend in de spiegel, waarvan de bleke nevel vol trillende gekleurde lichtjes zat. От жара свечей волосы художника на висках смоклись, от напряжения вздулись жилы на шее. From the heat of candles, the artist’s hair on his temples got wet, the veins around his neck swelled from tension. De hitte van de kaarsen deed het haar van de artiest op zijn slapen krullen en de aderen in zijn nek opzwellen van de spanning. Глаза слезились и горели, черты лица обрезались. His eyes were watery and burning, their facial features were cut off. Zijn ogen waren waterig en branderig, zijn gelaatstrekken bijgesneden. Наконец он увидел, что лист картона безнадежно испорчен, — нелепо и ярко загроможден рисунками, совершенно противоположными друг другу по смыслу и по значению их: горячечное вдохновение художника совершенно не повиновалось ему, делало совсем не то, что ему хотелось. Finally, he saw that a sheet of cardboard was hopelessly spoiled - ridiculously and brightly cluttered with drawings that were completely opposite to each other in meaning and in meaning: the ardent inspiration of the artist completely disobeyed him, did not at all what he wanted. Eindelijk zag hij dat het vel karton hopeloos geruïneerd was, - belachelijk en levendig volgepropt met tekeningen, volledig tegengesteld aan elkaar in betekenis en in hun betekenis: de vurige inspiratie van de kunstenaar gehoorzaamde hem helemaal niet, deed niet wat hij wilde. Он перевернул картон и, схватив синий карандаш, оцепенел на некоторое время. He turned the cardboard over and, grabbing a blue pencil, was numb for a while. Hij draaide het karton om en pakte een blauw potlood, even versuft. Раскрытый альбом лежал возле его кресла. An open album lay near his chair. Een open schetsboek lag naast zijn stoel. Из альбома так и бил в глаза длинный гроб и мертвый лик. From the album, a long coffin and a dead face struck my eyes. Vanaf het album sloegen de lange doodskist en het dode gelaat zo op het oog. Он порывисто захлопнул альбом. He gustily slammed the album shut. Hij sloeg het album met een vlaag dicht. В чемодане торчала из белья оплетенная фляжка с одеколоном. There was a braided flask of cologne sticking out of the laundry in the suitcase. Er stak een gevlochten flacon eau de cologne uit de was in de koffer. Он вскочил, быстро отвинтил ее крышечку и, обжигаясь, стал пить. He jumped up, quickly unscrewed its cap and, burning, began to drink. Hij sprong op, schroefde snel het deksel eraf en begon te drinken. Опорожнив фляжку почти до дна и отдуваясь от душистого пламени, с пылающим горлом, он опять пошел шагать по комнате. Having emptied the flask almost to the bottom and puffing from the fragrant flame, with a burning throat, he again went to pace the room. Nadat hij de flacon bijna tot op de bodem had leeggedronken en de geurige vlam met een brandende keel had weggepompt, liep hij weer door de kamer. Вскоре юношеская сила овладела им — дерзкая решительность, уверенность в каждой своей мысли, в каждом своем чувстве, сознание, что он все может, все смеет, что нет более для него сомнений, нет преград. Soon youthful power took possession of him - bold determination, confidence in his every thought, in his every feeling, the consciousness that he could do everything, dare everything, that there was no more doubt for him, no barriers. Al snel nam een jeugdige kracht bezit van hem - vastberadenheid, vertrouwen in elke gedachte, in elk gevoel, het besef dat hij alles kon doen, alles durfde, dat er voor hem geen twijfels meer waren, geen obstakels. Он исполнился надежд и радости. He was filled with hope and joy. Hij was vervuld van hoop en vreugde. Ему казалось, что мрачные, дьявольские наваждения жизни, черными волнами заливавшие его воображение, отступают от него. It seemed to him that the gloomy, diabolical obsessions of life, which flooded his imagination with black waves, receded from him. Het leek hem dat de duistere, duivelse obsessies van het leven, die zijn verbeelding in zwarte golven hadden overspoeld, zich van hem terugtrokken. Осанна! Hosanna! Благословен грядый во имя господне! Blessed is the one in the name of the Lord! Gezegend is hij die komt in de naam van de Heer! Теперь перед его умственным взором, с потрясающей, с небывалой доселе ясностью, стояло лишь то, чего жаждало его сердце, сердце не раба жизни, а творца ее, как мысленно говорил он себе. Now before his mental gaze, with tremendous, hitherto unprecedented clarity, stood only what his heart longed for, the heart was not a slave of life, but its creator, as he mentally told himself. Nu stond voor zijn mentale blik, met een opzienbarende, ongekende helderheid, alleen waar zijn hart naar verlangde, het hart niet van een slaaf van het leven, maar van een schepper ervan, zoals hij zichzelf mentaal vertelde. Небеса, преисполненные вечного света, млеющие эдемской лазурью и клубящиеся дивными, хотя и смутными облаками, грезились ему; светозарные лики и крылья несметных ликующих серафимов проступали в жуткой литургической красоте небес; бог-отец, грозный и радостный, благий и торжествующий, как в дни творения, высился среди них радужным исполинским видением; дева неизреченной прелести, с очами, полными блаженства счастливой матери, стоя на облачных клубах, сквозящих синью земных далей, простертых под нею, являла миру, высоко поднимала на божественных руках своих младенца, блистающего, как солнце, и дикий, могучий Иоанн, препоясанный звериной шкурою, на коленях стоял возле ее ног, в исступлении любви, нежности и благодарности целуя край ее одежды... И художник снова кинулся к своей работе. Heaven, full of eternal light, clouding with Eden blue and swirling with wondrous, albeit vague clouds, dreamed of him; the radiant faces and wings of countless jubilant seraphs appeared in the terrible liturgical beauty of heaven; god-father, formidable and joyful, good and triumphant, as in the days of creation, stood among them with a rainbow of gigantic vision; a virgin of indescribable charm, with eyes full of the bliss of a happy mother, standing on cloudy clubs shining with the blue of earthly distance, stretched beneath her, she showed the world, raised high on the divine arms of her baby, shining like the sun, and the wild, mighty John, girded by an animal in skin, kneeling near her feet, in a frenzy of love, tenderness and gratitude kissing the edge of her clothes ... And the artist again rushed to his work. Он ломал и с лихорадочной поспешностью, трясущимися руками вновь острил ножом карандаши. He broke and with feverish haste, with trembling hands he again sharpened his pencils with a knife. Hij brak en met koortsachtige haast slijpte hij met trillende handen de potloden opnieuw met het mes. Догоравшие свечи, оплывшие, текущие по раскаленным подсвечникам, еще жарче пылали возле его лица, завешанного вдоль щек мокрыми волосами. Burning out candles, spattered, flowing over red-hot candlesticks, glowed even hotter near his face, wet hair hanging along his cheeks. De gedoofde kaarsen, dampend, stromend over gloeiende kandelaars, brandden nog heter in de buurt van zijn gezicht, gedrapeerd langs zijn wangen met natte haren. В шесть часов он бешено давил кнопку звонка: он кончил, кончил! At six o'clock he frantically pressed the bell button: he was finished, finished! Om zes uur drukte hij verwoed op de belknop: hij was klaar, klaar! Затем побежал к столу и стоя, с бьющимся сердцем, стал ждать коридорного. Then he ran to the table and stood, with a beating heart, and waited for the bellboy. Toen rende hij naar het bureau en stond met kloppend hart te wachten op de man van de gang. Теперь он был бледен такой бледностью, что губы у него казались черными. Now he was pale so pale that his lips seemed black. Вся куртка его была осыпана разноцветной пылью карандашей. Zijn hele jas was bedekt met veelkleurige potloodstof. Темные глаза горели нечеловеческим страданием и вместе с тем каким-то свирепым восторгом. Dark eyes burned with inhuman suffering and at the same time with some kind of fierce delight. De donkere ogen brandden van onmenselijke ellende en toch een soort felle verrukking. Никто не шел. No one was coming. Гробовая тишина окружала его. A sepulchral silence surrounded him. Een doodse stilte omringde hem. Но он стоял, он ждал, весь превратившись в слух и ожидание. But he stood, he waited, all turned into a rumor and expectation. Maar hij stond, hij wachtte, alles veranderde in luisteren en wachten. Вот, сию минуту вбежит коридорный, и он, творец, завершивший свой труд, изливший свою душу по воле самого божества, быстро скажет ему заранее приготовленные, страшные и победительные слова: — Возьми. So, at this very moment the corridor will run in, and he, the creator, having completed his work, having poured out his soul according to the will of the deity himself, will quickly tell him the prepared, scary and victorious words: - Take it. De gangmaker zou onmiddellijk binnenkomen rennen en hij, de schepper, die zijn werk had voltooid, die zijn ziel had uitgestort door de wil van de godheid zelf, zou hem snel de woorden zeggen die van tevoren waren voorbereid, verschrikkelijk en zegevierend: "Neem het. Я тебе дарю это. I'm giving you this. И он, близкий от стука своего сердца к потере сознания, крепко держал в руке картон. And he, close from the beat of his heart to a loss of consciousness, held a cardboard tightly in his hand. En hij, die door het bonzen van zijn hart op het punt stond flauw te vallen, hield het karton stevig in zijn hand. На картоне же, сплошь расцвеченном, чудовищно громоздилось то, что покорило его воображение в полной противоположности его страстным мечтам. On cardboard, wholly colored, monstrously piled up that conquered his imagination in the exact opposite of his passionate dreams. Op het karton echter, stevig gekleurd, donderde monsterlijk dat wat zijn verbeelding had veroverd in complete tegenstelling tot zijn hartstochtelijke dromen. Дикое, черно-синее небо до зенита пылало пожарами, кровавым пламенем дымных, разрушающихся храмов, дворцов и жилищ. The wild, black-blue sky to its zenith was blazing with fires, the bloody flame of smoky, crumbling temples, palaces and dwellings. De woeste, zwartblauwe hemel tot aan het zenit stond in lichterlaaie, de bloederige vlammen van rokende, afbrokkelende tempels, paleizen en woningen. Дыбы, эшафоты и виселицы с удавленниками чернели на огненном фоне. Swells, scaffolds and gallows with strangled blackened against a fiery background. Dijken, schavotten en galgen met de getroffenen zwartgeblakerd tegen de vurige achtergrond. Над всей картиной, над всем этим морем огня и дыма, величаво, демонически высился огромный крест с распятым на нем, окровавленным страдальцем, широко и покорно раскинувшим длани по перекладинам креста. Over the whole picture, over all this sea of fire and smoke, a majestic, demonically rose huge cross with a crucified crucified crucified on it, widely and dutifully spreading a hand on the crossbeams of the cross. Boven het hele beeld, boven deze zee van vuur en rook, stond een enorm kruis, majestueus, demonisch, met een gekruisigde, bloederige lijder erop, die zijn handen wijd en gehoorzaam aan de dwarsbalken spreidde. Смерть, в доспехах и зубчатой короне, оскалив свою гробную челюсть, с разбегу подавшись вперед, глубоко всадила под сердце распятого железный трезубец. Death, in armor and a notched crown, having bared his grave's jaw, leaning forward with a run, deeply planted an iron trident under the heart of the crucified man. De dood, in zijn harnas en gekanteelde kroon, grijnzend met zijn grafkaak, sprong naar voren en stak een ijzeren drietand diep in het hart van de gekruisigde man. Низ же картины являл беспорядочную груду мертвых — и свалку, грызню, драку живых, смешение нагих тел, рук и лиц. The bottom of the picture was an erratic pile of the dead - and a dump, a squabble, a fight between the living, a mixture of naked bodies, hands and faces. Op de bodem van het beeld lag een wanordelijke hoop doden - en een gedrang, een gekronkel, een vechtpartij van de levenden, een vermenging van naakte lichamen, handen en gezichten. И лица эти, ощеренные, клыкастые, с глазами, выкатившимися из орбит, были столь мерзостны и грубы, столь искажены ненавистью, злобой, сладострастием братоубийства, что их можно было признать скорее за лица скотов, зверей, дьяволов, но никак не за человеческие. And these faces, hardened, fanged, with eyes rolling out of their sockets, were so abominable and rude, so distorted by hatred, malice, voluptuousness of fratricide, that they could be recognized more likely for the faces of cattle, animals, devils, but not human. En deze gezichten, knoestig, getand, met ogen die uit hun oogkassen rolden, waren zo verachtelijk en wreed, zo vervormd door haat, kwaadaardigheid en de wellust van broedermoord, dat ze eerder te herkennen waren als de gezichten van runderen, beesten, duivels, maar niet als menselijke gezichten. Париж, 1921