Андрей Колесников — летописец Путина / вДудь (5)
Главная из которых состояла в том,
что…
…я уже вам сказал.
Я люблю писать заметки.
Во-вторых, я не хочу приходить на место, которое
до меня занимал Парфенов
и с которого он вот так ушел.
Вот… Ну и потом,
телевизионная журналистика,
не мне вам объяснять, —
совершенно особый вид творчества.
Мне было интересно, вообще говоря,
мог бы я это потянуть или нет.
Поэтому я даже прошел
одну, так сказать, пробу.
Вот, и я как раз
сказал Татьяне Митковой:
«Чтобы убедиться, что я совершенно непригоден ко всему этому,
давайте попробуем».
Вот, и мы попробовали.
Она мне сказала: «Нет. Должна
вам с сожалением сказать, что
все получается, и это не будет аргументом, чтобы
дальше нам не продолжать».
Вот, но повторяю, у меня были другие аргументы.
Нет-нет.
Это было тогда невозможно.
— Стоп. То есть вы прошли пробу?
— Я прошел, да.
— Возвращаясь к интервью Ивана Сурвилло,
он задал вам вопрос:
«У вас есть в голове образ прекрасной России будущего?»
Ваш ответ:
«Первое слово, которое приходит в голову, — свободная страна.
Страну, в которой мы сейчас живем,
нельзя назвать свободной».
Во-первых, что вы имели в виду?
Что не так со свободой?
— Вы заставляете меня повторять.
Ну, страну, где нет независимого суда,
нельзя назвать свободной.
Нельзя ну никак.
Потому что это конечно
часть личной свободы человека.
Возможность отстоять ее
в суде.
Это важнейшая вещь.
— Угу.
— Ну это то, что например в те же самые 90-е годы
у нас было.
Да.
У нас был другой суд.
— Чувствуете ли вы
часть своей вины
за то, что мы живем не в свободной стране?
— Я-то здесь при чем?
(усмехается) Ну…
Вот понимаете, я…
…безо всякого преувеличения…
…занимаюсь свободной журналистикой без тормозов.
И мне кажется,
в рамках, так сказать, своих полномочий,
в рамках того, за что я отвечаю,
я приложил,
прилагаю, и каждый день
каждой своей строчкой
максимум к тому, чтобы
все вокруг меня
было как можно более свободным.
Я тут точно ни при чем.
— Ну смотрите.
Вам скажут, что у вас была возможность эти 20 лет
быть настоящим въедливым репортером.
Человеком, который
пробивал бы эту власть самыми острыми вопросами про коррупцию,
про детей,
про еще раз коррупцию;
человеком, который находил бы эту коррупцию.
Вместо этого вы превратились, вы работали бытописателем.
То есть вы писали,
иронично, но все равно
не так глубоко и не так, чтобы эту власть колоть,
бить и может быть каким-то образом
заставить их задуматься о том, что думать нужно не только о себе,
но и о тех, для кого они работают.
Ну в журналистике же есть разные жанры, да?
Есть расследовательская журналистика.
Я думаю, что вы посадите перед собой
не дай бог какого-нибудь расследователя,
и вот его вы тогда и спросите, почему
плохо расследуют какие-то коррупционные истории.
Журналистика, которой я занимаюсь,
она не предполагает
расследований глубоких коррупционных скандалов.
То, о чем вы сказали.
В рамках той журналистики, которой я занимаюсь,
будьте спокойны, я все вопросы задаю.
Это против всей моей природы…
Например, вы говорите: «Вы бы задавали вопросы про детей».
А я не хочу задавать, я не считаю возможным и нужным
задавать вопросы про детей, потому что я вам уже сказал, что
я считаю, что
Владимир Путин имеет право на частную жизнь.
— Хорошо. — Я с этим согласен.
Я занимаюсь совсем другой журналистикой.
Если вы посмотрите, какой именно,
то там критики власти гораздо больше, чем,
рискну сказать, во всей расследовательской журналистике.
— Ну она нежная, Андрей.
— Это критика… — Ну конечно нет.
Не надо быть рабом чужих представлений
о моей журналистике.
И то части, и очень небольшой.
Она абсолютно не нежная.
Я вообще не выбираю выражений.
— Сегодня вы выбирали выражения, Андрей? — Как только я начинаю писать,
…оно перестает для меня существовать, все остальное.
Я не понимаю, чем…
…закончится следующий день…
Вот этот день, и следующий —
и что будет за ним для меня
по мотивам этой заметки?
— Вы сказали, что вы занимаетесь журналистикой без тормозов.
Сколько раз за этот разговор вы жали на тормоза,
когда отвечали на вопросы о Владимире Путине?
— Я бы не сказал.
— Не жали?
— Нет, нет, нет.
Ну…
Я не знаю, может быть, это было бы…
Может быть, что-то в этом смысле заметно будет, я не знаю, но
это будет ложное впечатление.
— Как вы относитесь к Владимиру Соловьеву?
— Ну вы имеете в виду как к журналисту что ли? — Конечно.
— Я по-другому-то его и не знаю.
Ну мне вот пропагандистская журналистика
вот в таком виде,
в какой ей занимается Владимир Соловьев,
нет, она уж точно не близка, она мне не нравится,
это то, чем я бы никогда
заниматься не стал,
и это то, что я не смотрю,
и это то, из чего точно не
состоит моя жизнь.
И тогда финальный перед блицем.
Почему ваши ответы на вопросы в этом интервью —
это не пропаганда?
— А почему вы считаете, что это пропаганда? Вы спрашивали, я отвечал.
— Ну вы сказали, что пришли сюда не адвокатом Путина,
но при этом вы выступили адвокатом Путина на 90% вопросов.
На самых безобидных про вот эти смешные косяки с ФСО,
с хоккеем, вы сказали: «Да, да, это неправильно».
А когда мы говорили про то, что 20 млн человек живут за чертой бедности —
это «не хватило времени».
Суды за 20 лет — «не хватило времени».
— Еще раз могу сказать. Когда вы говорите про бедность — это ну как…
— Выборы «конкурентные». — Мне это тяжело слышать, потому что
…это в определенном смысле демагогия.
Сказать, что огромное количество людей
живет за чертой бедности —
это будет правдой,
но от этого это не станет менее демагогичным.
Ну это то, с чем не поспоришь,
с этим надо соглашаться,
— При этом вы приезжаете в Кремль… — …соглашаться не хочется, потому что с этим не поспоришь.
— И так далее, и до бесконечности.
Но у вас это вообще не вызывает никакой эмпатии.
У вас не вызывают эмпатии и сожаления эти люди.
— При этом вы каждый день приезжаете в Кремль… — Слушайте…
— Подождите!
Вы здороваетесь с людьми,
у которых зарплата, у госслужащих,
300-400 тысяч рублей в месяц.
Но при этом на их руках
часы Ulysse Nardin за 10-15-20 тысяч евро, и все остальное.
Такое ощущение, что вы вот обитаете в том мире…
— Нет-нет. — Нам он кажется возмутительным,
в том числе потому, что люди живут не по средствам, в том числе люди живут… хорошо.
А… И вам совершенно все равно на то, что люди в Иркутской области, на Колыме,
на Урале —
…они живут бедно.
Они живут не так, как мы с вами в Москве.
— Слушайте, вот…
Еще раз вам говорю. Вы не должны быть
рабом своих собственных клише.
Если б вот вы… свои клише…
Если б вы не были рабом,
они у вас все равно есть.
Вы бы их оставили при себе.
А вы являетесь их рабом, то есть вы сейчас
их публично предъявляете мне.
Вот эти свои клише,
которые на самом деле и вашими-то не являются.
И про часы Cartier…
— Одни с часами Cartier, другие страдают от наводнения. — Я Ulysse Nardin сказал.
Понимаете, вы имеете дело
сейчас, поверьте мне,
с простым ярославским парнем, да?
Семибратовским.
Который за то время,
как он уехал оттуда, из своего Семибратово,
он вообще нисколько не изменился.
Вы говорите «к простым людям»…
А для меня это не «простые люди», это просто люди.
Это люди, среди которых
я себя
хорошо, и вообще вот просто чувствую
себя человеком,
только среди них.
Вы говорите они не вызывают у меня эмпатии?
А они вызывают у меня комок в горле!
Понимаете?
Ну просто…
Когда вы начинаете нападать,
я вынужден защищаться.
Может быть, вот в этом еще все дело.
Точно так же было с тем же Путиным.
Значит, когда вот
на него никто не нападал,
вот это было в начале,
я, значит, нападал я, да?
Там какие-то у меня были, по моим представлениям,
после «дела ЮКОСа» просто жестокие по отношению к нему заметки.
Я там называл его только «господин Путин»,
там все собирались уходить, никто не ушел
из администрации президента, кроме Волошина, кстати сказать.
Вот он ушел.
Вот тогда прямо жесть была по моим представлениям.
У меня у самого.
Ну и надо сказать — он это чувствовал.
Потом на него как стали нападать,
я подумал: «А чего все так накинулись-то?»
Я как-то, по моим ощущениям, даже подобрел.
— По отношению к нему. — Только потому, что на него стали нападать?
— Да, потому что по-человечески.
Но журналистика моя от этого, как мне кажется, не пострадала.
Вот, а он это…
Был один эпизод…
…в Лондоне, на Олимпийских играх.
Тогда вот как раз я работал спортивным журналистом.
А он приехал посмотреть, если я не ошибаюсь, на дзюдо или на вольную борьбу
вместе с тогдашним премьер-министром,
по-моему Кэмерон тогда был, я вот не уверен.
Без пула без журналистского.
А я до этой поездки,
буквально за два дня, поиграл в футбол.
Мы с ребятами вот играли в футбол
в таких, очень жестких, условиях.
Ну, на матах.
Это дополнительно еще, ну, непросто…
И помещения не шибко приспособлены.
И там открытые батареи, и в одну из них я улетел.
Так, что это, в общем, потом перелом, как выяснилось,
лобной кости у меня был.
Но я об этом не знал, и на следующий день
все равно нашел в себе силы поехать на Олимпиаду в Лондон.
Вот, и в итоге проходил
всю первую половину, даже в полной темноте, в очках.
И первый день снял очки.
Как раз это совпало с приездом Владимира Владимировича Путина вот на эту борьбу.
И весь пул остался в аэропрту,
а я-то спортивным журналистом работал, а не в пуле,
поэтому я пришел на это соревнование тоже.
И наши выиграли, и он
поднялся со своего места, спустился туда,
там поговорил о чем-то,
уже возвращается…
И у меня не было там никакой надежды задать ему вопрос,
которых тогда было много.
Но тем не менее, он как-то в последнюю секунду оглянулся вот так,
и это невозможно было не увидеть,
хотя я был в метрах пятидесяти.
И он попросил подойти.
Ну и так — раз! — появился, как в таких ситуациях бывает часто, сразу коридор такой.
Я подошел.
И он говорит:
«Послушайте.
Ну наконец-то хоть кто-то дал вам в глаз».
Понимаете, у него все эти соображения по поводу моей журналистики,
по-видимому, тоже существовали.
И моего отношения, в том числе и к нему,
которое менялось и время от времени было как минимум таким, очень жестким.
Но, я повторяю:
когда на меня нападают, я защищаюсь.
И когда на кого-то нападают, я тоже могу защищать.
Но вы не должны относиться к этому так, что я
вот сегодня был адвокатом Владимира Путина.
Просто вы нападали.
Если бы… Секунду.
Если бы вы его защищали сегодня,
я бы на него нападал, вот и вся история.
— Короткий финальный вопрос перед блицем.
Ответить надо только «да» или «нет».
Без обид, Андрей.
Вы не считаете, что за эти 20 лет
из суперзвезды русской журналистики вы превратились в пропагандиста?
— Нет.
(музыкальная заставка)
— Блиц!
Сурков или Кириенко?
— Сурков.
— Зеленский или Порошенко?
— Э-э-э, Зеленский.
— Меркель или Макрон?
— Макрон.
— Трамп или Обама?
— Трамп.
— Громов или Песков?
(Колесников смеется)
— Громов.
— Три лучших журналиста России прямо сейчас.
— Игорь Мартынов,
Сергей Мостовщиков, Александр Рохлин.
— И финальное: в чем сила?
— В чем сила.
Сила в искренности.
— Конкурс!
(музыкальная заставка)
— Андрей, что вы нам принесли в подарок?
— Я думал, что принести.
Принес очень важную вещь.
Совершенно раритетный альбом.
Фотоальбом называется «Четыре сезона Владимира Путина».
Вещь принципиальная.
И вот мы говорили про искренность —
такой силы искренности, как в этом альбоме,
не заложено ну ни в каком другом фотоальбоме, может быть, точно.
— А благодаря герою или фотографу?
— Фотографу конечно.
Дмитрию Азарову.
Мы вместе с ним делали этот альбом.
Это самый первый фотоальбом про Владимира Путина,
и посвящен он первым годам Владимира Путина
во власти,
и это действительно, с точки зрения искренности,
беспрецедентная такая штука.
— Друзья, условия конкурса.
Мы просто всегда в конце загадываем некое задание для наших зрителей.
В этот раз мы загадываем простую вещь.
Андрей Колесников косвенно подтвердил, что он будет писать книгу по итогам.
Ну некую книгу по итогам правления Владимира Путина.
— Ну что-то будет. — Ну это логично.
— Учитывая, сколько у вас выходило книг. — Было бы странно, если б ее не было.
— Да!
У старых книг Андрея Колесникова самые разные
каламбурные названия — вот они видны здесь сейчас.
Давайте придумаем, как
будет называться книга Андрея Колесникова
по итогам правления Владимира Путина.
И это надо предложить в комментариях.
Только очень важная штука!
Предложить надо под отдельной веткой,
