14 14 14 14

Так как говорилось, что музыка связана с увлечением балетом и сценой, я позволил Лолите брать уроки рояля с мисс Ламперер (как мы, знатоки Флобера, можем ее для удобства назвать), к белому с голубыми ставнями домику которой, в двух милях от Бердслея, Лолита катила два раза в неделю. Since music was said to be connected with a passion for the ballet and the stage, I allowed Lolita to take piano lessons with Miss Lamperer (as we Flaubert connoisseurs may call her for convenience), to whose white cottage with blue shutters, two miles from Beardsley, Lolita rolled twice a week. Как-то, в пятницу вечером, в последних числах мая (и около недели после той особенной репетиции, на которую, как и на прочие, я не был допущен), зазвонил телефон в кабинете, где я кончал подчищать королевский фланг Гастона, и голос мисс Ламперер спросил, приедет ли моя Эмма – то бишь Лолита – в следующий вторник: она пропустила два урока подряд – в прошлый вторник и нынче. One Friday evening, in the last days of May (and about a week after that particular rehearsal, to which, like the others, I was not admitted), the telephone rang in the office where I was finishing cleaning up Gaston's royal flank, and Miss Lamperer's voice asked if my Emma - that is, Lolita - was coming next Tuesday: she had missed two lessons in a row - last Tuesday and this one. Я сказал: «да, конечно приедет» – и продолжал игру. Как легко поверит читатель, мои способности теперь пошатнулись и через два-три хода я вдруг заметил, сквозь муть внешахматного страдания, что Гастон – ход был его – может завладеть моим ферзем; он это заметил тоже, но опасаясь западни со стороны заковыристого противника, долго не решался, и отдувался, и сопел, и тряс брылами, и даже взглядывал на меня украдкой, неуверенно пододвигая и опять вбирая пухлые, собранные в пучок пальцы, – безумно хотел взять эту сочную штуку, а не смел – и внезапно схватил ее (не научил ли его этот случай той опасной смелости, которую он потом стал выказывать в другой области? As the reader will easily believe, my abilities were now shaken, and in two or three moves I suddenly noticed, through the murk of extra-chess suffering, that Gaston - the move was his - could take possession of my queen; he noticed it too, but fearing a trap on the part of a tricky opponent, he hesitated for a long time, and puffed and sniffed and shook his eyebrows, and even looked at me furtively, hesitatingly sliding up and back into my chubby, bundled fingers - he wanted madly to take this juicy thing, but didn't dare - and suddenly grabbed it (did this incident teach him that dangerous courage which he later began to show in another field? ), и я провел скучнейший час, пока добился ничьей. ), and I spent the most boring hour while I achieved a draw. Он допил свой коньяк и, немного погодя, ушел вразвалку, вполне довольный результатом (mon pauvre ami, je ne vous ai jamais revu et quoiqu'il у ait bien peu de chance que vous voyiez mon livre, permettez-moi de vous dire que je vous serre la main bien cordialement, et que toutes mes fillettes vous saluent). He finished his brandy and, after a little while, walked off at a leisurely pace, quite satisfied with the result (mon pauvre ami, je ne vous ai jamais revu et quoiqu'il u ait bien peu de chance que vous voyiez mon livre, permettez-moi de vous dire que je vous serre la main bien cordialement, et que toutes mes fillettes vous saluent). Я нашел Долорес Гейз за кухонным столом, уплетающей клин торта и не отрывающей глаз от листка с ролью. I found Dolores Gaze at the kitchen table, nibbling a wedge of cake and not taking her eyes off the role sheet. Она подняла их навстречу моему взгляду, – в них была какая-то небесная пустота. She raised them to meet my gaze,-there was some heavenly emptiness in them. Когда я заявил ей о своем открытии, она осталась до странности безмятежной и только сказала d'un petit air faussement contrit, что она, конечно, очень скверная девочка, но было просто невозможно противиться соблазну, и вот она потратила эти часы музыки – о читатель, о мой читатель! – на то, чтобы разучивать с Моной в городском парке волшебно-лесные сцены пьесы. Я сказал: «Превосходно», и прошагал к телефону. Мать Моны ответила: «да, она дома» и, с материнским нейтральным вежливо-довольным смешком удалилась, крича уже за сценой: «Тебя просит Рой», и в следующую минуту подшелестнула Мона и тотчас же, низким, монотонным, но не лишенным ласковости голосом, принялась отчитывать Роя за какую-то им сделанную или сказанную пакость, и я перебил ее, и вот уже Мона, спокойно переключившись, говорила своим смиреннейшим, наисексуальнейшим контральто: «да, сэр», «разумеется, сэр», «я одна виновата, сэр, в этой несчастной истории» (какая плавность! какая светскость! ), «право, я очень сожалею» – и так далее и тому подобное, как выражаются эти шлюшки.

Я опять спустился на первый этаж, откашливаясь и держась за сердце. Лолита сидела теперь в гостиной, в своем любимом кожаном кресле. Она сидела развалясь, выкусывая заусеницу, следя за мной глумливым взглядом бессердечных, дымчатых глаз и не переставая качать табурет, на который поставила пятку вытянутой, в одном носке, ноги, – и с приступом тошной боли я увидел ясно, как она переменилась с тех пор, как я познакомился с ней два года тому назад. Или перемена случилась за последние две недели? Где была моя нежность к ней? Разрушенный миф! Она находилась прямо в фокусе моего накаленного добела гнева. Мгла вожделения рассеялась, ничего не оставив, кроме этой страшной светозарности. О да, она переменилась! Кожа лица ничем не отличалась теперь от кожи любой вульгарной неряхи-гимназистки, которая делит с другими косметическую мазь, накладывая ее грязными пальцами на немытое лицо, и которой все равно, чей грязный пиджачный рукав, чья прыщами покрытая щека касаются ее лица. А меж тем в прежние дни ее лицо было подернуто таким нежным пушком, так сверкало росою слез, когда бывало играючи, я катал ее растрепанную голову у себя на животе! Грубоватая краснота заменила теперь свечение невинности. Весенний насморк с местным названием «кроличьей простуды» окрасил в огненно-розовый цвет края ее презрительных ноздрей. Объятый неким ужасом, я опустил взор, и он машинально скользнул по исподней стороне ее опроставшейся, из-под юбчонки напряженно вытянутой ляжки – ах, какими отполированными и мускулистыми стали теперь ее молодые ноги! Ее широко расставленные, серые как матовое стекло глаза, с лопнувшей на белке красной жилкой, смотрели на меня в упор, и мне казалось, я различаю в ее взгляде тайную мысль, что, может быть, Мона права, и ей, сиротке Долорес, удалось бы меня выдать полиции без того, чтобы самой понести кару. Как я ошибся! Каким безумцем я себя показал! Все в ней было равно непроницаемо – мощь ее стройных ног, запачканная подошва ее белого носка, толстый свитер, которого она не сняла, несмотря на духоту в комнате, ее новый луковый запашок и особенно – тупик ее лица с его странным румянцем и недавно крашенными губами. Everything about her was equally impenetrable-the power of her slender legs, the stained sole of her white sock, the thick sweater she hadn't taken off despite the stuffiness of the room, her new onion scent, and especially-the deadpan of her face with its strange blush and newly painted lips. Эта краска оставила след на ее передних зубах, и меня пронзило одно воспоминание – о, не образ воскресшей Моники, а образ другой, очень молодой проституточки в борделе, много лет тому назад, которую кто-то успел перехватить, пока я решал, искупает ли ее единственная прелесть – юность – ужасную возможность заразиться Бог знает чем, и у которой были точно такие же горящие маслаки, и умершая мама, и крупные передние зубы, и обрывок тускло красной ленточки в простонародно-русых волосах. That paint left a mark on her front teeth, and I was pierced by one memory-oh, not the image of the resurrected Monica, but the image of another, a very young prostitute in a brothel, years ago, whom someone had managed to intercept while I was deciding, whether her only charm, her youth, atoned for the terrible possibility of contracting God knows what, and who had the same burning masks, and a dead mother, and large front teeth, and a scrap of faint red ribbon in her plain-blond hair.

«Ну что же, говори уж», сказала Лолита. "Well, speak up," Lolita said. «Подтверждение приемлемо?» "Is the confirmation acceptable?"

«О да», сказал я. «Абсолютно приемлемо. Да. И я не сомневаюсь ни секунды, что вы это вместе придумали. And I don't doubt for a second that you two came up with this together. Больше скажу – я не сомневаюсь, что ты ей сообщила все, что касается нас». I'll say more - I have no doubt that you have informed her of everything concerning us."

«Вот как?»

Я совладел с одышкой и сказал: «Долорес, все это должно прекратиться немедленно. I got over my shortness of breath and said: "Dolores, this all has to stop now. Я готов выхватить тебя из Бердслея и запереть ты знаешь где, или это должно прекратиться. I'm ready to snatch you from Beardsley and lock you know where or it has to stop. Я готов увезти тебя через несколько минут – с одним чемоданом; но это должно прекратиться, а не то случится непоправимое». I am ready to take you away in a few minutes-with one suitcase; but this must stop, or the irreparable will happen."

«Непоправимое? Скажите пожалуйста!»

Я отпихнул табурет, который она все раскачивала пяткой, и нога ее глухо ударилась об пол. I kicked away the stool she kept rocking with her heel, and her foot hit the floor with a thud.

«Эй», крикнула она, «легче на поворотах!»

«Прежде всего, марш наверх!» крикнул я в свою очередь и одновременно схватил и вытащил ее из кресла. "First of all, march upstairs!" shouted I in turn and simultaneously grabbed and pulled her out of her chair. С этой минуты я перестал сдерживать голос, и мы продолжали орать друг на дружку, причем она говорила непечатные вещи. From that point on, I stopped restraining my voice and we continued to yell at each other, with her saying unprintable things. Она кричала, что люто ненавидит меня. Она делала мне чудовищные гримасы, надувая щеки и производя дьявольский лопающийся звук. She made monstrous grimaces at me, puffing up her cheeks and making a devilish bursting sound. Она сказала, что я несколько раз пытался растлить ее в бытность мою жильцом у ее матери. She said I had tried to molest her several times when I was her mother's lodger. Она выразила уверенность, что я зарезал ее мать. She expressed the belief that I stabbed her mother. Она заявила, что она отдастся первому мальчишке, который этого захочет, и что я ничего не могу против этого. She stated that she would give herself to the first boy who wanted it and that I had nothing against it. Я велел ей подняться к себе и показать мне все те места, где она припрятывает деньги. I told her to go up to my place and show me all the places she stashes money. Это была отвратительная, нестерпимо-громкая сцена. It was a disgusting, unbearably loud scene. Я держал ее за костлявенькую кисть, и она вертела ею так и сяк, под шумок стараясь найти слабое место, дабы вырваться в благоприятный миг, но я держал ее совсем крепко и даже причинял ей сильную боль, за которую, надеюсь, сгниет сердце у меня в груди, и раза два она дернулась так яростно, что я испугался, не треснула ли у нее кисть, и все время она пристально смотрела на меня этими своими незабвенными глазами, в которых ледяной гнев боролся с горячей слезой, и наши голоса затопляли звонивший наверху телефон, и в этот самый миг, как я осознал этот звон, она высвободилась и была такова. I held her by the bony hand, and she twisted it this way and that, noiselessly trying to find a weak spot, in order to escape at a favorable moment, but I held her quite firmly, and even caused her great pain, for which I hope my heart will rot in my breast, and twice she twitched so violently, that I was afraid her hand might have cracked, and all the time she stared at me with those unforgettable eyes of hers, in which icy anger struggled with hot tears, and our voices drowned the telephone ringing upstairs, and at that very instant, as I became aware of the ringing, she broke free and was like this.

С персонажами в кинофильмах я, по-видимому, разделяю зависимость от всесильной machina telephonica и ее внезапных вторжений в людские дела. With characters in movies, I apparently share a dependence on the omnipotent machina telephonica and its sudden intrusions into human affairs. На этот раз оказалось, что звонит разозленная соседка. Восточное окно гостиной оставалось широко открытым, – хотя штора по милости судьбы была опущена; и за этим окном сырая черная ночь кислой новоанглийской весны, затаив дыхание, подслушивала нашу ссору. The east window of the drawing-room remained wide open,-though the curtain was mercifully lowered; and beyond that window the damp black night of the sour New England spring was listening breathlessly to our quarrel. Мне всегда думалось, что тип внутренне похабной старой девы, внешне похожей на соленую пикшу, – чисто литературный продукт скрещивания родством связанных лиц в современном американском романе; но теперь я убежден, что щепетильная и блудливая мисс Восток – или по-настоящему (вскроем это инкогнито) мисс Финтон Лебон – должно быть, по крайней мере на три четверти высунулась из окна своей спальни, стараясь уловить суть нашей ссоры. I had always thought that the type of the inwardly lewd old maid, outwardly resembling a salted haddock, was a purely literary product of the cross-breeding of related persons in the modern American novel; but I am now convinced that the sensitive and prodigal Miss East-or really (let us reveal this incognito) Miss Finton Lebon-must have been at least three-quarters out of her bedroom window, trying to catch the gist of our quarrel.

«Какой кавардак… какой галдеж…», квакала телефонная трубка. "What a shambles...what a ruckus...," the telephone receiver quavered. «Мы не живем тут в эмигрантском квартале. Этого нельзя никак —»

Я извинился за шум, поднятый дочерними гостями («Знаете – молодежь…») и на пол-кваке повесил трубку. I apologized for the noise made by the daughter guests ("You know - young people...") and hung up the phone at half-squawk.

Внизу хлопнула дверь. Лолита? Убежала из дому?

В лестничное оконце я увидел, как стремительный маленький призрак скользнул между садовыми кустами; серебристая точка в темноте – ступица велосипедного колеса – дрогнула, двинулась и исчезла. Through the stair window I saw a swift little ghost glide between the garden bushes; a silvery dot in the darkness - the hub of a bicycle wheel - shuddered, moved and disappeared.

Так случилось, что автомобиль проводил ночь в ремонтной мастерской на другом конце города. It just so happened that the car was spending the night at a repair shop on the other side of town. Мне приходилось пешком преследовать крылатую беглянку. I had to chase a winged fugitive on foot. Даже теперь, когда ухнуло в вечность больше трех лет с той поры, я не в силах вообразить эту улицу, эту весеннюю ночь без панического содрогания. Even now, more than three years since that time, I can't imagine that street, that spring night, without a panicked shudder. Перед освещенным крыльцом их дома мисс Лестер прогуливала старую, разбухшую таксу мисс Фабиан. In front of the lighted porch of their house, Miss Lester was walking Miss Fabian's old, swollen dachshund. Как изверг в стивенсоновской сказке, я был готов всех раздавить на своем пути. Like an eruption in a Stevenson tale, I was ready to crush everyone in my path. Надо попеременно: три шага идти медленно, три – бежать. We have to alternate: three steps to walk slowly, three steps to run. Тепловатый дождь забарабанил по листьям каштанов. The warm rain drummed on the leaves of the chestnuts. На следующем углу, прижав Лолиту к чугунным перилам, смазанный темнотой юноша тискал и целовал ее – нет, не ее, ошибка. On the next corner, pinning Lolita against the cast-iron railing, a smudged, dark young man was squeezing and kissing her-no, not her, a mistake. С неизрасходованным зудом в когтях, я полетел дальше. With an unspent itch in my claws, I flew on.

В полумиле от нашего четырнадцатого номера Тэеровская улица спутывается с частным переулком и поперечным бульваром; бульвар ведет к торговой части города; у первого же молочного бара я увидел – с какой мелодией облегчения! Half a mile from our fourteenth room, Thayer Street tangles with a private lane and a cross boulevard; the boulevard leads to the commercial part of town; at the first milk bar I saw-with what a tune of relief! – Лолитин хорошенький велосипед, ожидавший ее. Я толкнул, вместо того чтобы потянуть, дверь, потянул, толкнул опять, потянул и вошел. I pushed, instead of pulling, the door, pulled, pushed again, pulled and entered. Гляди в оба! В десяти шагах от меня, сквозь стеклянную стенку телефонной будки (бог мембраны был все еще с нами), Лолита, держа трубку в горсточке и конфиденциально сгорбившись над ней, взглянула на меня прищуренными глазами и отвернулась со своим кладом, после чего торопливо повесила трубку и вышла из будки с пребойким видом. Ten paces away, through the glass wall of the phone booth (the god of the membrane was still with us), Lolita, holding the receiver in a handful and confidentially hunched over it, glanced at me with squinted eyes and turned away with her hoard, then hastily hung up and walked out of the booth with a preening look.

«Пробовала тебе позвонить домой», беспечно сказала она. "Tried calling you at home," she said carelessly. «Принято большое решение. Но сперва угости-ка меня кока-колой, папочка». But first, buy me a Coke, Daddy."

Сидя у бара, она внимательно следила за тем, как вялая, бледная девушка-сифонщица накладывала лед в высокий бокал, напускала коричневую жидкость, прибавляла вишневого сиропу – и мое сердце разрывалось от любви и тоски. Sitting at the bar, she watched intently as the sluggish, pale siphon girl poured ice into a tall glass, poured the brown liquid, added cherry syrup - and my heart burst with love and longing. Эта детская кисть! Моя прелестная девочка… У вас прелестная девочка, мистер Гумберт. Мы с Биянкой всегда восхищаемся ею, когда она проходит мимо. Мистер Пим (проходящий мимо в известной трагикомедии) смотрел, как Пиппа (проходящая мимо у Браунинга) всасывает свою нестерпимую смесь.

J'ai toujours admire l'oeuvre ormonde du sublime Dublinois. И тем временем дождь превратился в бурный и сладостный ливень.

«Вот что», сказала она, тихо подвигаясь на своем велосипеде подле меня, одной ногой скребя по темно-блестящей панели. «Вот что я решила. Хочу переменить школу. Я ненавижу ее. Я ненавижу эту пьесу. Честное слово! Уехать и никогда не вернуться. Найдем другую школу. Мы уедем завтра же. Мы опять проделаем длинную поездку. Только на этот раз мы поедем, куда я хочу, хорошо?»

Я кивнул. Моя Лолита.

«Маршрут выбираю я? C'est entendu?» спрашивала она, повиливая рядом со мной. Пользовалась французским языком только, когда бывала очень послушной девчоночкой.

«Ладно. Entendu. А сейчас гоп-гоп-гоп, Ленора, а то промокнешь» (буря рыданий распирала мне грудь).

Она оскалила зубы и с обольстительной ухваткой школьницы наклонилась вперед, и умчалась. Птица моя!

Холеная рука мисс Лестер держала дверь крыльца приотворенной для переваливавшейся старой собаки qui prenait son temps.

Лолита ждала меня у призрачной березы.

«Я промокла насквозь», заявила она громким голосом. «А ты – доволен? К чорту пьесу! Понимаешь?»

Где-то наверху лапа невидимой ведьмы с грохотом закрыла окно.

Мы вошли к себе в дом; передняя сияла приветственными огнями; Лолита стащила свитер, тряхнула бисером усыпанными волосами и, приподняв колено, протянула ко мне оголенные руки.

«Понеси меня наверх, пожалуйста. Я что-то в романтическом настроении».

Физиологам, кстати, может быть небезынтересно узнать, что у меня есть способность – весьма, думается мне, необыкновенная – лить потоки слез во все продолжение другой бури.