ИВАН ТУРГЕНЕВ "ЗАПИСКИ ОХОТНИКА" - ХОРЬ И КАЛИНЫЧ IVAN TURGENEV "NOTES OF A HUNTER" - KHOR AND KALINYCH IVAN TURGENEV "NOTAS DE UN CAZADOR" - POLECAT Y KALINYCH

Хорь и Калиныч Khor and Kalinich

(Из цикла "Записки охотника") Кому случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский, того, вероятно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой. Anyone who happened to move from the Bolkhovsky district to Zhizdrinsky was probably struck by the sharp difference between the breed of people in the Oryol province and the Kaluga breed.

Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах. The Oryol muzhik is small in stature, round-shouldered, gloomy, looks frowningly, lives in wretched aspen huts, goes to corvee, does not engage in trade, eats poorly, wears bast shoes; The Kaluga quitrent peasant lives in spacious pine huts, is tall, looks bold and cheerful, has a clean and white face, sells oil and tar, and wears boots on holidays.

Орловская деревня (мы говорим о восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных полей, близ оврага, кое-как превращенного в грязный пруд. The Oryol village (we are talking about the eastern part of the Oryol province) is usually located among plowed fields, near a ravine, somehow turned into a dirty pond. Кроме немногих ракит, всегда готовых к услугам, да двух-трех тощих берез, деревца на версту кругом не увидишь; изба лепится к избе, крыши закиданы гнилой соломой... Except for a few willows, always ready for service, and two or three skinny birches, you won’t see a tree for a mile around; The hut is molded to the hut, the roofs are thrown with rotten straw ...

Калужская деревня, напротив, большею частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты тесом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не разметан и не вывалился наружу, не зовет в гости всякую прохожую свинью... И для охотника в Калужской губернии лучше. The Kaluga village, on the other hand, is for the most part surrounded by forest; the huts stand freer and straighter, covered with boards; the gates are tightly locked, the wattle fence in the backyard is not swept away and does not fall out, does not invite any passing pig to visit ... And it is better for a hunter in the Kaluga province.

В Орловской губернии последние леса и площадя {"Площадями" называются в Орловской губернии большие сплошные массы кустов, орловское наречие отличается вообще множеством своебытных иногда весьма метких, иногда довольно безобразных, слов и оборотов. In the Oryol province, the last forests and squares ("Squares" in the Oryol province are called large continuous masses of bushes, the Oryol dialect is generally distinguished by a lot of original, sometimes very well-aimed, sometimes quite ugly, words and phrases. (Прим. И.С.Тургенева.) } исчезнут лет через пять, а болот и в помине нет; в Калужской, напротив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом веселит и пугает стрелка и собаку. } will disappear in five years, and there are no swamps at all; in Kaluga, on the contrary, the notches stretch for hundreds, swamps for tens of miles, and the noble bird of the black grouse has not yet died out, there is a good-natured great snipe, and the bustling partridge amuses and frightens the shooter and the dog with its impetuous rise.

В качестве охотника посещая Жиздринский уезд, сошелся я в поле и познакомился с одним калужским мелким помещиком, Полутыкиным, страстным охотником и, следовательно, отличным человеком. As a hunter, while visiting the Zhizdrinsky district, I met in the field and made the acquaintance of one Kaluga small landowner, Polutykin, a passionate hunter and, therefore, an excellent person.

Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один я тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинения Акима Нахимова и повесть Пинну; заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однако говорил одначе и завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба -- грибами, макароны -- порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции. True, there were some weaknesses behind him: for example, he wooed all the rich brides in the province and, having been refused by the hand and from the house, with a contrite heart he trusted his grief to all friends and acquaintances, and continued to send sour peaches as a gift to the parents of the brides. and other raw produce of his garden; I liked to repeat the same anecdote, which, despite Mr. Polutykin's respect for his virtues, definitely never made anyone laugh; praised the works of Akim Nakhimov and the story of Pinnu; stuttered; called his dog Astronomer; instead, however, he spoke alone and started French cuisine in his house, the secret of which, according to the concepts of his cook, consisted in a complete change in the natural taste of each dish: the meat of this artisan tasted like fish, fish - mushrooms, pasta - gunpowder; but not a single carrot fell into the soup without taking the form of a rhombus or a trapezoid. Но, за исключением этих немногих и незначительных недостатков, г-н Полутыкин был, как уже сказано, отличный человек. But, with the exception of these few and insignificant shortcomings, Mr. Polutykin was, as has already been said, an excellent person.

В первый же день моего знакомства с г. Полутыкиным он пригласил меня на ночь к себе. On the very first day of my acquaintance with Mr. Polutykin, he invited me to spend the night at his place.

-- До меня верст пять будет, -- прибавил он, -- пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю. “It will be five versts to me,” he added, “it’s a long way to go on foot; Let's go to Khory first. (Читатель позволит мне не передавать его заиканья.) (The reader will allow me not to convey his stutter.)

-- А кто такой Хорь?

-- А мой мужик... Он отсюда близехонько. - And my man ... He's not far from here.

Мы отправились к нему. We went to him. Посреди леса, на расчищенной и разработанной поляне, возвышалась одинокая усадьба Хоря. In the middle of the forest, on a cleared and cultivated clearing, rose the lonely estate of Khorya. Она состояла из нескольких сосновых срубов, соединенных заборами; перед главной избой тянулся навес, подпертый тоненькими столбиками. It consisted of several pine log cabins connected by fences; in front of the main hut stretched a canopy supported by thin posts. Мы вошли. We entered. Нас встретил молодой парень, лет двадцати, высокий и красивый. We were met by a young guy, about twenty, tall and handsome.

-- А, Федя! Дома Хорь? Home Khor? -- спросил его г-н Полутыкин. asked Mr. Polutykin.

-- Нет, Хорь в город уехал, -- отвечал парень, улыбаясь и показывая ряд белых, как снег, зубов. “No, Khor has gone to the city,” answered the guy, smiling and showing a row of snow-white teeth. -- Тележку заложить прикажете? - Would you like to lay down the cart?

-- Да, брат, тележку. - Yes, brother, a cart. Да принеси нам квасу. Yes, bring us kvass.

Мы вошли в избу. We entered the hut. Ни одна суздальская картина не залепляла чистых бревенчатых стен; в углу, перед тяжелым образом в серебряном окладе, теплилась лампадка; липовый стол недавно был выскоблен и вымыт; между бревнами и по косякам окон не скиталось резвых прусаков, не скрывалось задумчивых тараканов. Not a single Suzdal painting covered clean log walls; in the corner, in front of a heavy image in a silver setting, a lamp was glowing; the lime table had recently been scraped and washed; frisky Prussians did not wander between the logs and along the jambs of windows, and thoughtful cockroaches did not hide.

Молодой парень скоро появился с большой белой кружкой, наполненной хорошим квасом, с огромным ломтем пшеничного хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске. The young lad soon appeared with a large white mug filled with good kvass, a huge slice of wheat bread, and a dozen pickles in a wooden bowl. Он поставил все эти припасы на стол, прислонился к двери и начал с улыбкой на нас поглядывать. He put all these supplies on the table, leaned against the door and began to look at us with a smile.

Не успели мы доесть нашей закуски, как уже телега застучала перед крыльцом. Before we had finished eating our snack, the cart was already rattling in front of the porch. Мы вышли. We went out. Мальчик лет пятнадцати, кудрявый и краснощекий, сидел кучером и с трудом удерживал сытого пегого жеребца. A boy of about fifteen, curly-haired and ruddy-cheeked, sat as a coachman and with difficulty kept a well-fed piebald stallion.

Кругом телеги стояло человек шесть молодых великанов, очень похожих друг на друга и на Федю. Around the cart stood about six young giants, very similar to each other and to Fedya. "Все дети Хоря!" -- заметил Полутыкин. "Все Хорьки, -- подхватил Федя, который вышел вслед за нами на крыльцо, -- да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со старым Хорем а город... Смотри же, Вася, -- продолжал он, обращаясь к кучеру, -- духом сомчи: барина везешь. Только на толчках-то, смотри, потише: и телегу-то попортишь, да и барское черево обеспокоишь!" Only at the jolts, look, be quieter: you’ll ruin the cart, and you’ll disturb the master’s belly! Остальные Хорьки усмехнулись от выходки Феди. The rest of the Ferrets chuckled at Fedya's antics. "Подсадить Астронома!" "Help the Astronomer!" -- торжественно воскликнул г-н Полутыкин. exclaimed Mr. Polutykin solemnly. Федя, не без удовольствия, поднял на воздух принужденно улыбавшуюся собаку и положил ее на дно телеги. Fedya, not without pleasure, lifted the forced smiling dog into the air and laid it at the bottom of the cart. Вася дал вожжи лошади. Мы покатили. We rolled. "А вот это моя контора, -- сказал мне вдруг г-н Полутыкин, указывая на небольшой низенький домик, -- хотите зайти?" "But this is my office," Mr. Polutykin suddenly said to me, pointing to a small, low house, "do you want to come in?" -- "Извольте". -- "Excuse me." -- "Она теперь упразднена, -- заметил он, слезая, -- а все посмотреть стоит". "It's abolished now," he remarked, climbing down, "but it's all worth seeing." Контора состояла из двух пустых комнат. The office consisted of two empty rooms. Сторож, кривой старик, прибежал с задворья. The watchman, a crooked old man, came running from the backyard. "Здравствуй, Миняич, -- проговорил г-н Полутыкин, -- а где же вода?" Кривой старик исчез и тотчас вернулся с бутылкой воды и двумя стаканами. The crooked old man disappeared and immediately returned with a bottle of water and two glasses. "Отведайте, -- сказал мне Полутыкин, -- это у меня хорошая, ключевая вода". Мы выпили по стакану, причем старик нам кланялся в пояс. "Ну, теперь, кажется, мы можем ехать, -- заметил мой новый приятель. -- В этой конторе я продал купцу Аллилуеву четыре десятины лесу за выгодную цену". “In this office, I sold four acres of timber to the merchant Alliluyev at a bargain price.” Мы сели в телегу и через полчаса уже въезжали на двор господского дома. We got into the cart and in half an hour we were already driving into the yard of the manor's house.

-- Скажите, пожалуйста, -- спросил я Полутыкина за ужином, -- отчего у вас Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков? “Tell me, please,” I asked Polutykin at dinner, “why do Khor live separately from your other peasants?”

-- А вот отчего: он у меня мужик умный. - And here's why: he's a smart man. Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте. About twenty-five years ago his hut burned down; so he came to my late father and said: they say, let me, Nikolai Kuzmich, settle in your forest in a swamp. Я вам стану оброк платить хороший. I will pay you a good quitrent. -- "Да зачем тебе селиться на болоте?" "But why would you settle in a swamp?" -- "Да уж так; только вы, батюшка, Николай Кузьмич, ни в какую работу употреблять меня уж не извольте, а оброк положите, какой сами знаете". - "Yes, that's right; only you, father, Nikolai Kuzmich, do not use me for any work, if you please, but lay a quitrent, which you yourself know." -- "Пятьдесят рублев в год!" "Fifty rubles a year!" -- "Извольте". -- "Excuse me." -- "Да без недоимок у меня, смотри!" - "Yes, I have no arrears, look!" -- "Известно, без недоимок..." Вот он и поселился на болоте. - "It is known, without arrears ..." So he settled in the swamp. С тех пор Хорем его и прозвали. Since then, Horem and nicknamed him.

-- Ну, и разбогател? Well, did you get rich? -- спросил я. I asked.

-- Разбогател. - Got rich. Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину. Я уж ему не раз говорил: "Откупись, Хорь, эй, откупись!.." I told him more than once: "Pay off, Khor, hey, pay off! .." А он, бестия, меня уверяет, что нечем; денег, дескать, нету... Да, как бы не так!.. And he, the beast, assures me that there is nothing; money, they say, no ... Yes, no matter how it is! ..

На другой день мы тотчас после чаю опять отправились на охоту. The next day, immediately after tea, we again went hunting. Проезжая через деревню, г-н Полутыкин велел кучеру остановиться у низенькой избы и звучно воскликнул: "Калиныч!" Passing through the village, Mr. Polutykin ordered the coachman to stop at a low hut and loudly exclaimed: "Kalinich!" -- "Сейчас, батюшка, сейчас, -- раздался голос со двора, -- лапоть подвязываю". - "Now, father, now," a voice from the yard rang out, "I'm tying up my bast shoes." Мы поехали шагом; за деревней догнал нас человек лет сорока, высокого роста, худой, с небольшой загнутой назад головкой. We went walking; behind the village a man of about forty, tall, thin, with a small head bent back, caught up with us. Это был Калиныч. Его добродушное смуглое лицо, кое-где отмеченное рябинами, мне понравилось с первого взгляда. His good-natured swarthy face, in some places marked with mountain ash, I liked at first sight. Калиныч (как узнал я после) каждый день ходил с барином на охоту, носил его сумку, иногда и ружье, замечал, где садится птица, доставал воды, набирал земляники, устроивал шалаши, бегал за дрожками; без него г-н Полутыкин шагу ступить не мог.

Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во все стороны, говорил немного в нос, улыбаясь, прищуривал свои светло-голубые глаза и часто брался рукою за свою жидкую, клиновидную бороду. Kalinich was a man of the most cheerful, meekest disposition, sang incessantly in an undertone, looked carelessly in all directions, spoke a little through his nose, smiling, screwed up his light blue eyes, and often took his thin, wedge-shaped beard with his hand. Ходил он нескоро, но большими шагами, слегка подпираясь длинной и тонкой палкой. He walked slowly, but with large steps, slightly propped up by a long and thin stick.

В течение дня он не раз заговаривал со мною, услуживал мне без раболепства, но за барином наблюдал, как за ребенком. During the day, he spoke to me more than once, served me without servility, but watched the master as if he were a child. Когда невыносимый полуденный зной заставил нас искать убежища, он свел нас на свою пасеку, в самую глушь леса. When the unbearable midday heat forced us to seek refuge, he led us to his apiary, in the very depths of the forest. Калиныч отворил нам избушку, увешанную пучками сухих душистых трав, уложил нас на свежем сене, а сам надел на голову род мешка с сеткой, взял нож, горшок и головешку и отправился на пасеку вырезать нам сот. Kalinich opened for us a hut, hung with bunches of dry fragrant herbs, laid us down on fresh hay, and he himself put a kind of bag with a net on his head, took a knife, a pot and a firebrand and went to the apiary to cut out a honeycomb for us. Мы запили прозрачный теплый мед ключевой водой и заснули под однообразное жужжанье пчел и болтливый лепет листьев. We washed down the transparent warm honey with spring water and fell asleep to the monotonous buzz of bees and the chatty babble of leaves.

Легкий порыв ветерка разбудил меня... Я открыл глаза и увидел Калиныча: он сидел на пороге полураскрытой двери и ножом вырезывал ложку. A light gust of breeze woke me up... I opened my eyes and saw Kalinich: he was sitting on the threshold of a half-open door, carving a spoon with a knife. Я долго любовался его лицом, кротким и ясным, как вечернее небо. For a long time I admired his face, meek and clear as the evening sky.

Г-н Полутыкин тоже проснулся. Mr. Polutykin woke up too. Мы не тотчас встали. We didn't get up right away. Приятно после долгой ходьбы и глубокого сна лежать неподвижно на сене: тело нежится и томится, легким жаром пышет лицо, сладкая лень смыкает глаза. It is pleasant, after a long walk and a deep sleep, to lie motionless on the hay: the body basks and languishes, the face glows with a slight heat, sweet laziness closes its eyes. Наконец мы встали и опять пошли бродить до вечера.

За ужином я заговорил опять о Хоре да о Калиныче. At supper I spoke again about Chora and Kalinich. "Калиныч -- добрый мужик, -- сказал мне г. Полутыкин, -- усердный и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе, содержать не может: я его все оттягиваю. "Kalinych is a kind peasant," Mr. Polutykin told me, "an assiduous and obliging peasant; he alone cannot keep his household in order: I keep putting him off. Каждый день со мной на охоту ходит... Какое уж тут хозяйство, -- посудите сами". Every day he goes hunting with me ... What kind of economy is there - judge for yourself. Я с ним согласился, и мы легли спать. I agreed with him and we went to bed.

На другой день г-н Полутыкин принужден был отправиться в город по делу с соседом Пичуковым. The next day, Mr. Polutykin was forced to go to the city on business with his neighbor Pichukov. Сосед Пичуков запахал у него землю и на запаханной земле высек его же бабу. Neighbor Pichukov plowed his land and carved his own woman on the plowed land. На охоту поехал я один и перся вечером завернул к Хорю. I went hunting alone and in the evening I turned to Khor. Fui a cazar solo, y por la noche me volví hacia Khoru.

На пороге избы встретил меня старик -- лысый, низкого роста, плечистый и плотный -- сам Хорь. On the threshold of the hut, an old man met me - bald, short, broad-shouldered and dense - Khor himself. Я с любопытством посмотрел на этого Хоря. I looked at this Horya with curiosity. Склад его лица напоминал Сократа: такой же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос. The complexion of his face was reminiscent of Socrates: the same high, knobby forehead, the same small eyes, the same snub-nosed nose.

Мы вошли вместе в избу. We entered the hut together. Тот же Федя принес мне молока с черным хлебом. The same Fedya brought me milk with black bread. Хорь присел на скамью и, преспокойно поглаживая свою курчавую бороду, вступил со мною в разговор. Khor sat down on a bench and, calmly stroking his curly beard, entered into a conversation with me. Он, казалось, чувствовал свое достоинство, говорил и двигался медленно, изредка посмеивался из-под длинных своих усов. He seemed to feel his dignity, spoke and moved slowly, occasionally chuckling from under his long mustache.

Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте... Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не то... Так оно как-то странно выходило. He and I talked about sowing, about the harvest, about peasant life ... He seemed to agree with me; only then did I feel ashamed, and I felt that I was saying the wrong thing ... So it somehow came out strange. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть, из осторожности... Вот вам образчик нашего разговора: Khor sometimes expressed himself in a tricky way, probably out of caution ... Here is an example of our conversation:

-- Послушай-ка, Хорь, -- говорил я ему, -- отчего ты не откупишься от своего барина? “Listen, Khor,” I said to him, “why don’t you pay off your master?

-- А для чего мне откупаться? - Why should I pay off? Теперь я своего барина знаю и оброк свой знаю... барин у нас хороший. Now I know my master and I know my quitrent... our master is good.

-- Все же лучше на свободе, -- заметил я. “Still, it’s better to be free,” I remarked.

Хорь посмотрел на меня сбоку. Hor looked at me from the side.

-- Вестимо, -- проговорил он. “Very well,” he said.

-- Ну, так отчего же ты не откупаешься? "Well, why don't you pay off?"

Хорь покрутил головой. Horus shook his head.

-- Чем, батюшка, откупиться прикажешь? - What, father, will you order to pay off?

-- Ну, полно, старина... "Well, that's it, old chap...

-- Попал Хорь в вольные люди, -- продолжал он вполголоса, как будто про себя, -- кто без бороды живет, тот Хорю и набольший. “Khor has become a free people,” he continued in an undertone, as if to himself, “whoever lives without a beard, that Horyu is the greatest.

-- А ты сам бороду сбрей. - Shave your beard.

-- Что борода? - What is a beard? борода -- трава: скосить можно. beard - grass: you can mow.

-- Ну, так что ж? - Well, so what?

-- А, знать, Хорь прямо в купцы попадет; купцам-то жизнь хорошая, да и те в бородах. - Oh, you know, Khor will go straight to the merchants; merchants have a good life, and even those with beards.

-- А что, ведь ты тоже торговлей занимаешься? -- спросил я его.

-- Торгуем помаленьку маслишком да дегтишком... Что же, тележку, батюшка, прикажешь заложить? “Let’s trade little by little in oil and tar... Well, father, will you order to pawn the cart?”

"Крепок ты на язык и человек себе на уме", -- подумал я. "You are strong on the tongue and a man of your own mind," I thought. -- Нет, -- сказал я вслух, -- тележки мне не надо; я завтра около твоей усадьбы похожу и, если позволишь, останусь ночевать у тебя в сенном сарае. “No,” I said aloud, “I don’t need a cart; Tomorrow I'll look around your estate and, if you'll excuse me, I'll stay overnight in your hay shed.

-- Милости просим. -- Welcome. Да покойно ли тебе будет в сарае? Will you be safe in the barn? Я прикажу бабам постлать тебе простыню и положить подушку. I will order the women to spread a sheet for you and put a pillow. Эй, бабы! Hey women! -- вскричал он, поднимаясь с места, -- сюда, бабы!.. he cried, rising from his seat, “here, women!” А ты, Федя, поди с ними. And you, Fedya, go with them. Бабы ведь народ глупый. Women are stupid people.

Четверть часа спустя Федя с фонарем проводил меня в сарай. A quarter of an hour later Fedya led me to the shed with a lantern. Я бросился на душистое сено, собака свернулась у ног моих; Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и захлопнулась.

Я довольно долго не мог заснуть. I couldn't sleep for quite some time. Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два; собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то в близости стала жевать сено и фыркать... Я наконец задремал.

На заре Федя разбудил меня. Этот веселый, бойкий парень очень мне нравился; да и, сколько я мог заметить, у старого Хоря он тоже был любимцем. Они оба весьма любезно друг над другом подтрунивали.

Старик вышел ко мне навстречу. Оттого ли, что я провел ночь под его кровом, по другой ли какой причине, только Хорь гораздо ласковее вчерашнего обошелся со мной.

-- Самовар тебе готов, -- сказал он мне с улыбкой, -- пойдем чай пить.

Мы уселись около стола. Здоровая баба, одна из его невесток, принесла горшок с молоком. Все его сыновья поочередно входили в избу.

-- Что у тебя за рослый народ! -- заметил я старику.

-- Да, -- промолвил он, откусывая крошечный кусок сахару, -- на меня да на мою старуху жаловаться, кажись, им нечего.

-- И все с тобой живут?

-- Все. Сами хотят, так и живут.

-- И все женаты?

-- Вон один, пострел, не женится, -- отвечал он, указывая на Федю, который по-прежнему прислонился к двери. -- Васька, тот еще молод, тому погодить можно.

-- А что мне жениться? -- возразил Федя, -- мне и так хорошо. На что мне жена? Лаяться с ней, что ли?

-- Ну, уж ты... уж я тебя знаю! Кольца серебряные носишь... Тебе бы все с дворовыми девками нюхаться... "Полноте, бесстыдники!" -- продолжал старик, передразнивая горничных, -- уж я тебя знаю, белоручка ты этакой!

-- А в бабе-то что хорошего?

-- Баба -- работница, -- важно заметил Хорь. -- Баба мужику слуга.

-- Да на что мне работница?

-- То-то, чужими руками жар загребать любишь. Знаем вашего брата.

-- Ну, жени меня, коли так. А? что! Что ж ты молчишь?

-- Ну, полно, полно, балагур. Вишь, барина мы с тобой беспокоим. Женю небось... А ты, батюшка, не гневись: дитятко, видишь, малое, разуму не успело набраться.

Федя покачал головой...

-- Дома Хорь? -- раздался за дверью знакомый голос, -- и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких "нежностей" от мужика. Я в этот день пошел на охоту часами четырьмя позднее обыкновенного и следующие три дня провел у Хоря. Меня занимали новые мои знакомцы. Не знаю, чем я заслужил их доверие, но они непринужденно разговаривали со мной. Я с удовольствием слушал их и наблюдал за ними. Оба приятеля нисколько не походили друг на друга.

Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист; Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей восторженных и мечтательных.

Хорь понимал действительность, то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и с прочими властями; Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как. Хорь расплодил большое семейство, покорное и единодушное; у Калиныча была когда-то жена, которой он боялся, а детей и не бывало вовсе.

Хорь насквозь видел г-на Полутыкина; Калиныч благоговел перед своим господином. Хорь любил Калиныча и оказывал ему покровительство; Калиныч любил и уважал Хоря. Хорь говорил мало, посмеивался и разумел про себя; Калиныч объяснялся с жаром, хотя и не пел соловьем, как бойкий фабричный человек...

Но Калиныч был одарен преимуществами, которые признавал сам Хорь, например: он заговаривал кровь, испуг, бешенство, выгонял червей; пчелы ему дались, рука у него была легкая, Хорь при мне попросил его ввести в конюшню новокупленную лошадь, и Калиныч с добросовестною важностью исполнил просьбу старого скептика.

Калиныч стоял ближе к природе; Хорь же -- к людям, к обществу; Калиныч не любил рассуждать и всему верил слепо; Хорь возвышался даже до иронической точки зрения на жизнь. Он много видел, много знал, и от него я многому научился. Например, из его рассказов узнал я, что каждое лето, перед покосом, появляется в деревнях небольшая тележка особенного вида.

В этой тележке сидит человек в кафтане и продает косы. На наличные деньги он берет рубль двадцать пять копеек -- полтора рубля ассигнациями; в долг -- три рубля и целковый.

Все мужики, разумеется, берут у него в долг. Через две-три недели он появляется снова и требует денег. У мужика овес только что скошен, стало быть, заплатить есть чем; он идет с купцом в кабак и там уже расплачивается.

Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мешанина-продавца: "А что, малый, коса-то не больно того?" Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.

Но более всего страдают бабы вот при каком случае. Поставщики материала на бумажные фабрики поручают закупку тряпья особенного рода людям, которые в иных уездах называются "орлами". Такой "орел" получает от купца рублей двести ассигнациями и отправляется на добычу. Но, в противность благородной птице, от которой он получил свое имя, он не нападает открыто и смело: напротив, "орел" прибегает к хитрости и лукавству. Он оставляет свою тележку где-нибудь в кустах около деревни, а сам отправляется по задворьям да по задам, словно прохожий какой-нибудь или просто праздношатающийся.

Бабы чутьем угадывают его приближенье и крадутся к нему навстречу. Второпях совершается торговая сделка. За несколько медных грошей баба отдает "орлу" не только всякую ненужную тряпицу, но часто даже мужнину рубаху и собственную паневу. В последнее время бабы нашли выгодным красть у самих себя и сбывать таким образом пеньку, в особенности "замашки", -- важное распространение и усовершенствование промышленности "орлов"! Но зато мужики, в свою очередь, навострились и при малейшем подозрении, при одном отдаленном слухе о появлении "орла" быстро я живо приступают к исправительным и предохранительным мерам. И в самом деле, не обидно ли? Пеньку продавать их дело, и они ее точно продают, не в городе, -- в город надо самим тащиться, -- а приезжим торгашам, которые, за неимением безмена, считают пуд в сорок горстей -- а вы знаете, что за горсть и что за ладонь у русского человека, особенно когда он "усердствует"! Таких рассказов я, человек неопытный и в деревне не "живалый" (как у нас в Орле говорится), наслушался вдоволь, Но Хорь не все рассказывал, он сам меня расспрашивал о многом. Узнал он, что я бывал за границей, и любопытство его разгорелось... Калиныч от него не отставал; но Калиныча более трогали описания природы, гор, водопадов, необыкновенных зданий, больших городов; Хоря занимали вопросы административные и государственные.

Он перебирал все по порядку: "Что, у них это там есть так же, как у нас, аль иначе?.. Ну, говори, батюшка, -- как же?.." -- "А! ах, Господи, твоя воля!" -- восклицал Калиныч во время моего рассказа; Хорь молчал, хмурил густые брови и лишь изредка замечал, что, "дескать, это у нас не шло бы, а вот это хорошо -- это порядок". Всех его расспросов я передать вам не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, -- убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях.

Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо -- то ему и нравится, что разумно -- того ему и подавай, а откуда оно идет, -- ему все равно.

Его здравый смысл охотно подтрунит над сухопарым немецким рассудком; но немцы, по словам Хоря, любопытный народец, и поучиться у них он готов. Благодаря исключительности своего положенья, своей фактической независимости, Хорь говорил со мной о многом, чего из другого рычагом не выворотишь, как выражаются мужики, жерновом не вымелешь. Он действительно понимал свое положенье.

Толкуя с Хорем, я в первый раз услышал простую, умную речь русского мужика. Его познанья были довольно, по-своему, обширны, но читать он не умел; Калиныч -- умел. "Этому шалопаю грамота далась, -- заметил Хорь, -- у него и пчелы отродясь не мерли". -- "А детей ты своих выучил грамоте?" Хорь помолчал. "Федя знает". -- "А другие?" -- "Другие не знают". -- "А что?" Старик не отвечал и переменил разговор.

Впрочем, как он умен ни был, водились и за ним многие предрассудки и предубеждения. Баб он, например, презирал от глубины души, а в веселый час тешился и издевался над ними. Жена его, старая и сварливая, целый день не сходила с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала в страхе Божием.

Недаром в русской песенке свекровь поет: "Какой ты мне сын, какой семьянин! Не бьешь ты жены, не бьешь молодой..." Я раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что "охота-де вам такими... пустяками заниматься, -- пускай бабы ссорятся... Их что разнимать -- то хуже, да и рук марать не стоит". Иногда злая старуха слезала с печи, вызывала из сеней дворовую собаку, приговаривая: "Сюды, сюды, собачка!" -- и била ее по худой спине кочергой или становилась под навес и "лаялась", как выражался Хорь, со всеми проходящими. Мужа своего она, однако же, боялась и, по его приказанию, убиралась к себе на печь.

Но особенно любопытно было послушать спор Калиныча с Хорем, когда дело доходило до г-на Полутыкина. "Уж ты, Хорь, у меня его не трогай", -- говорил Калиныч. "А что ж он тебе сапогов не сошьет?" -- возражал тот. "Эка, сапоги!.. на что мне сапоги? Я мужик..." -- "Да вот и я мужик, а вишь..." При этом слове Хорь поднимал свою ногу и показывал Калинычу сапог, скроенный, вероятно, из мамонтовой кожи. "Эх, да ты разве наш брат!" -- отвечал Калиныч. "Ну, хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь; чай, что день, то лапти". -- "Он мне дает на лапти". -- "Да, в прошлом году гривенник пожаловал". Калиныч с досадой отворачивался, а Хорь заливался смехом, причем его маленькие глазки исчезали совершенно.

Калиныч пел довольно приятно и поигрывал на балалайке. Хорь слушал, слушал его, загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным голосом. Особенно любил он песню "Доля ты моя, доля!". Федя не упускал случая подтрунить над отцом. "Чего, старик, разжалобился?" Но Хорь подпирал щеку рукой, закрывал глаза и продолжал жаловаться на свою долю... Зато, в другое время, не было человека деятельнее его: вечно над чем-нибудь копается -- телегу чинит, забор подпирает, сбрую пересматривает. Особенной чистоты он, однако, не придерживался и на мои замечания отвечал мне однажды, что "надо-де избе жильем пахнуть". -- Посмотри-ка, -- возразил я ему, -- как у Калиныча на пасеке чисто.

-- Пчелы бы жить не стали, батюшка, -- сказал он со вздохом.

"А что, -- спросил он меня в другой раз, -- у тебя своя вотчина есть?" -- "Есть". -- "Далеко отсюда?" -- "Верст сто!" -- "Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?" -- "Живу". -- "А больше, чай, ружьем пробавляешься?" -- "Признаться, да". -- "И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов да старосту меняй почаще". На четвертый день, вечером, г. Полутыкин прислал за мной. Жаль мне было расставаться с стариком. Вместе с Калинычем сел я в телегу. "Ну, прощай, Хорь, будь здоров, -- сказал я... -- Прощай, Федя". -- "Прощай, батюшка, прощай, не забывай нас". Мы поехали; заря только что разгоралась. "Славная погода завтра будет", -- заметил я, глядя на светлое небо. "Нет, дождь пойдет, -- возразил мне Калиныч, -- утки вон плещутся, да и трава больно сильно пахнет". Мы въехали в кусты. Калиныч запел вполголоса, подпрыгивая на облучке, и все глядел да глядел на зарю...

На другой день я покинул гостеприимный кров г-на Полутыкина.