Познер - о цензуре, страхе и Путине / вДудь (2)
Там «в силу этой ошибки произошла трагедия».
Но за тридцать секунд до того, как программа «Время» началась,
ему принесли абсолютно другую бумажку
с абсолютно другим смыслом.
И, цитата Кириллова:
«Все было наоборот!
Абсолютно наборот!
Настоящую правду об этом эпизоде, не очень приятную,
зрители узнали только через тридцать лет».
Спустя несколько лет, во время уже телемоста…
Надеюсь, тут я не ошибаюсь, в данном случае.
Телемоста, когда граждане Америки общались с гражданами Советского Союза,
какой-то гражданин в сером, кажется, костюме,
американец, с усами,
встал с микрофоном и стал спрашивать студию советскую:
«А как вы относитесь к тому, что Советский Союз сбил «Боинг»?»
— Считаете ли вы, что это было оправдано?
Был ли это шпионский самолет или он просто невинно сбился с пути?
— Фил, я позволю себе очень коротко ответить.
Мне кажется, что у нас пошел разговор
по той линии, о которой мы хотели, то есть
о человеческих взаимоотношениях.
Поэтому я могу ответить за нашу аудиторию, сказав, что да,
мы убеждены,
что это был самолет-шпион.
Что это трагедия для тех людей, которые погибли,
которые оказались пешками
в очень страшной игре.
Мы об этом глубоко сожалеем
и надеемся,
что подписанные соглашения между нашими странами,
в частности, в области полетов в этом районе,
сделают невозможным повторение такой авантюры.
— Вы, находясь в Советском Союзе, взяли микрофон —
вы вели ту студию —
и сказали буквально следующее:
«Я думаю, что могу ответить за нашу аудиторию.
Да, мы убеждены, что это был самолет-шпион».
Пардон за такую долгую подводку,
просто, чтобы ввести в курс дела.
Вопрос:
вы не могли не знать
про то, как было на самом деле.
Хотя бы потому что вы общаетесь внутри Останкино
и вы точно знали, как
программе «Время», ваши коллеги,
рассказывали бы про этот «Боинг» — что это не «Боинг»-шпион.
Но в эфире той программы вы сказали, что это «Боинг»-шпион.
Почему?
— Во-первых, я абсолютно не общался и не общаюсь
с коллегами, которые ведут новости.
Я всегда в этом смысле был на отшибе
и об этом листочке, о котором рассказывает Кириллов, конечно я не знал.
Конечно я не знал.
Когда это происходило,
когда это происходило,
я действительно
должен был отвечать, наверное вы не в курсе этого,
на вызовы американцев,
которые спрашивали.
И я говорил примерно следующее, что:
«Этот самолет
был в воздушном пространстве Советского Союза
довольно долго.
Не отвечал
ни на какие сигналы, и это факт, это никто не отрицает».
— Да. — Да.
И что: «Учитывая
то напряжение, которое тогда существовало,
когда несмотря на неоднократные,
даже приказы, сесть,
он этого не сделал, и его сбили».
Дальше я сказал так: «Как бы вы сделали,
если бы это был советский самолет в вашем воздухе?
По-другому?
Вы бы не так сделали?
Если бы он точно так же себя вел?
Полагаю, что может быть и так».
И действительно было ощущение,
что это шпионский самолет.
Это я говорил.
— То есть, когда вы говорили… Вы были в эфире… — Да.
— Вы не знали, что это не шпи…
— А что это было? Вы знаете теперь?
Кто-нибудь знает?
Почему он не отвечал на все эти просьбы?
— Там много версий… — Почему он шел с потушенными огнями?
— Почему он четыре часа был над нашей территорией?
Я бы очень хотел знать,
кто-нибудь имеет ответ?
Это просто ошибка?
Почему тогда не отвечает на вызовы?
Когда говорят: «Иначе мы откроем огонь». Почему?
Это же… Должна же быть какая-то причина.
Я не говорю, что это шпионский самолет.
Я хотел бы понять — а что это?
— Даже если бы это был самолет-шпион
с живыми людьми, как, на ваш взгляд, нужно было поступать?
— Не знаю, и, слава богу, не мне решать.
Конечно, если это шпионский самолет, то там люди-шпионы.
Это другое дело.
Но если это специальный самолет,
чтобы вызвать реакцию ПВО,
чтоб потом они могли, так сказать, знать,
где эти точки ПВО.
Как поступать в этом деле?
Я бы не хотел быть тем человеком,
который должен принимать это решение.
Это уж точно.
Это сегодня легко сказать.
«Ну, надо было отпустить.
Ничего не надо было делать.
Надо было писать ноту протеста».
Что-нибудь такое?
Надо вспоминать то время — «империя зла,
которая кончит на свалке истории».
Когда вообще мы были на грани войны.
— Реально. — Да.
— Несколько раз. Я прекрасно понимаю. — Да.
— Тогда это одна из этих частей, поэтому…
— …я не знаю. — Владимир Владимирович, в вашем представлении,
— …если это самолет-шпион… — Да.
— …то все, допустим, триста пассажиров —
— …это сотрудники спецслужб в штатском? — Нет, конечно, разумеется нет.
— Если это специально засланный
с целью…
…открыть наши ПВО,
а там несчастные люди, которые этого не знают,
ну что, это преступление.
— А что важнее в данном случае все-таки?
— Человеческая жизнь? — С моей личной точки зрения?
— Конечно, я только вашу… — Конечно человеческая жизнь.
— Ага. — Но если я военный,
и я должен выполнить что-то —
я не знаю, как бы я поступил, слава богу, я не военный.
Никогда им не был. И не хочу им быть.
(музыкальная заставка)
— Если я ничего не путаю,
вы вступили в третий брак в 74 года.
— Сейчас я вспомню… Да!
— Расскажите мне,
как надо жить,
чтобы в 74,
во-первых, еще влекло к женщинам,
а во-вторых, в общем-то, добиваться женщин.
Что нужно делать?
— Мне кажется, что это либо есть, либо нет.
Я…
Если б мне сказали, что я женюсь еще раз,
я бы сказал, что вы обалдели совершенно.
Это случилось и случилось.
Но я внутренне еще довольно, видимо, молодой.
Очевидно, да.
Моя жена даже пришла.
Не уверен в этом, но может быть.
— В тот самый момент. — В тот самый момент!
— А физически это спорт, это что? — Спорт.
— Травы? Здравствуйте, здравствуйте. — Это она.
— Не сидеть на холодном? Ну как?
— Нет, на холодном я могу сидеть.
— Ну спорт.
Сегодня я играл в теннис, прежде чем с вами увидеться.
Завтра у меня фитнес.
Послезавтра опять теннис.
И вот это вот — это, конечно, да.
Но я это люблю!
Потому что я шляпу снимаю перед теми,
которые это делают, потому что надо.
Я это делаю, потому что я это обожаю, понимаете?
— Теннис для меня — это просто счастье. — Угу.
— Вчера… Я даже могу лечь в четыре…
Что будет после… Я еду брать интервью у Ассанжа, знаете такого?
— Так. — Wikileaks который.
— Так. — Ну вот.
— А он в уругвайском посольстве в Лондоне. — В эквадорском.
— В эквадорском в Лондоне. — Да.
— Вот, я вернусь в четыре утра.
И пойду играть в теннис в восемь. Вот…
— Угу. А вы уже сделали Ассанжа?
— Нет, я лечу.
— Летите. — Послезавтра.
— Для Первого канала?
— Для моей программы. — Угу.
— А вы говорили, что не делаете выездных интервью.
— Ну в таком случае… Я же…
Я с удовольствием бы вызвал его сюда.
Но почему-то его не выпустят.
Но потом, я больше скажу, если мне предложат…
— …кто-то очень значимый где-то, я конечно полечу. — М-м.
— Долго ли вы добивались Ассанжа?
— Нет.
— Просто? — Да, оказалось.
— Просто я не мог найти человека, который имел к нему… подход. — Контакт.
— А когда я нашел, то это очень быстро было.
— Предпринимаете ли вы какие-нибудь попытки, чтобы сделать интервью с Дональдом Трампом?
— Вы знаете, нет, хотя наверное надо бы.
— Почему нет? Это же дико интересно.
— По-моему, он такой неинтересный… — Да вы чего?
— Такой неинтересный. — Неврастеник с ядерным чемоданом.
— Да, это верно. Но вы знаете, у меня есть аллергия.
Причем такая, серьезная, я иногда могу падать в обморок от этого.
— Да, от глупости. — М-м.
— Вы ни разу не упали, это потому, что мы сидели?
— Да, потому что вы все очень умные.
Вы ж сами сказали, что «молодой и глупый»,
но я-то понимаю, что это все не так.
А Трамп… Ну конечно хорошо бы…
Но я не думаю, что он мне даст.
— Угу. — Нет.
(музыкальная заставка)
— Вы вернулись в эфир второго октября со словами:
«К радости одних и огорчению, очевидно, других».
Кого вы имели в виду под огорченными?
— Ну, я знаю, что есть немало людей, которые…
меня не любят, ну, причем разных.
Есть, ну, что ли
православно-патриотически…
антизападная часть, которые просто считают меня
русофобом,
агентом, и так далее.
— Это факт, я даже в списке русофобов существую.
— Прекрасный список из сотни человек. — Я там очень… Да-да.
— Вот, а потом есть… Нет, есть либералы,
которые считают, что…
«Где я? На чьей стороне?»
«Почему я не желаю выступить с их стороны?»
А я пытаюсь занять…
позицию журналистскую, которая, я полагаю, является объективной,
и не выступать за кого-либо.
Так что там тоже есть люди, которые меня сильно не любят, их довольно много, я думаю.
— Сколько раз за последние, например, пять лет
программа «Познер» была близка к закрытию?
— Не знаю.
Я не знаю, потому что мне никто не говорил.
— То есть вам неизвестны какие-то штормовые времена, когда…
— Я знаю один раз, когда я сказал насчет «государственной дуры»… — Ага.
— Вот тогда точно совершенно это было вот-вот.
Это мне сказал Константин Львович Эрнст.
— А как бы это произошло?
— Как бы закрыли? — Да.
— Ну это я не знаю, но наверное… — То есть просто канал бы отказался от покупки дальнейшей…
— Да, например.
И причем я думаю даже, что…
Эрнст, с которым у меня очень,
такие, хорошие, товарщеские отношения, сказал бы мне об этом.
«Владимир Владимирович, ну… Что поделаешь…»
— Кроме этого, не было? — Не было.
Может, было. Но я этого не знаю.
Я хотел про извинения и «госдуру» чуть позже, но раз вы вспомнили, давайте вспомним сейчас.
Ваше знаменитое извинение:
«Я в одной программе…» Сейчас цитата:
«Я в одной программе допустил оговорку.
И за нее я извинился.
И снова извиняюсь, но только за эту оговорку».
По-моему, это прошло довольно незамеченным,
по крайней мере в медиа.
Но смотрите:
если я ничего не путаю,
если мое скудное образование меня не подводит,
в той программе вы сказали, что…
Вы вспомнили Салтыкова-Щедрина
и унтер-офицерскую вдову.
— И вы сказали, что Салтыков-Щедрин написал про вдову. — Да, но это Гоголь.
— Это Гоголь. — Да.
— И это «Ревизор». — Да.
— Правильно ли я понимаю, что цитата,
которую я озвучил чуть выше,
она относится к этой оговорке
про Салтыкова-Щедрина, а не про «госдуру»?
— Ну я не знаю, как вы догадались, но…
можно так считать.
— Тогда второй вопрос.
Правильно ли я понимаю, что
оговорку про Салтыкова-Щедрина
вы допустили намеренно,
потому что предполагали, что какая-то движуха
после этого, на мой взгляд очень изящного, наброса начнется,
возможно, вас заставят извиняться,
и вы сможете сделать еще один очень изящный финт
и выйти просто королем мира.
Признайтесь честно: это намеренная оговорка?
Про Салтыкова-Щедрина.
— Я не помню.
— Окей.
Окей.
Как вы… Мы говорили про закрытие и все остальное…
Как вы реагируете, когда иногда,
хотя я не знаю, появлялось ли когда-нибудь еще,
появляются слухи вокруг программы «Познер».
Например…
И меня задолбали этим тоже все.
«Константин Эрнст нашел замену Познеру».
— «Какой-то Дудь будет вместо Познера». — Не «какой-то».
— Нет-нет, известный Дудь. — Окей.
— «Какой-то известный Дудь будет вместо Познера». — Да-да-да.
— Как вы реагируете на это? Как вы отреагировали на конкретно это?
— Мне позвонили. — Так.
— И спросили, слышал ли я об этом. Я сказал, что нет.
Не слыхал. И все.
Вы знаете, очень спокойно.
— Вы не волновались? — Ну нисколько.
— Вы не набирали Константина Эрнста? — Да вы что!
— Да что, ну это уж совсем было бы странно.
А вы набирали?
— Когда вы услышали? — Нет, конечно.
— Ну вот видите. — Конечно.
— Но я очень переживал, что вдруг вы будете беспокоиться.
Извините мне этот страх, но вдруг вам будет неприятно.
— Я признателен, что вы беспокоились, мне это приятно узнать.
— И извините еще раз за эту ремарку, но вы все правильно делали, что вообще не беспокоились по этому поводу.
Все делали правильно.
Ваша цитата:
«На ранних этапах нашей программы —
все-таки нам шестой год», — это вы говорили три года назад, —
дважды вмешались,
предварительно позвонив.
"Послушайте, там есть такое место…"».
Говорили вам в телефоне.
Расскажите, пожалуйста, что это за программа.
— Вы знаете, вот я, честное слово, не помню.
Но просто… три раза это было.
Причем один раз даже и не позвонили,
а просто сняли кусок.
— Это с Тиной Канделаки и Навальным,
— …это известная программа. — Не-е-т.
— При чем тут это? — А…
— Нет-нет-нет.
Тина Канделаки — это более свежая программа.
Нет-нет.
Я честно говорю, не помню, что,
но дважды действительно позвонили.
И сказ… «Позвонили» — позвонил Эрнст.
И сказал, что: «Вот…
Хотел бы, считал бы, что это нужно сделать».
Я дважды согласился скрепя сердце.
А вот когда в третий раз это произошло,
без моего ведома,