Как изменилась жизнь на Севере в XX веке?
Очень трудно ответить на вопрос, был ли приход на Север русских вообще и советской власти в частности благом для северных народов или несчастьем. Как часто бывает в истории, однозначного ответа здесь дать нельзя. Было и то и другое. Более или менее понятно, хорошо оно или плохо в области материальной. Скорее хорошо. Уже в XIX веке русские власти помогали местному населению в голодные годы, и образ жизни, когда коренные жители голодали практически каждую весну, потому что припасов не хватало, постепенно забывался. К середине ХХ века голод окончательно ушел в прошлое — во всяком случае, до начала 90-х годов ХХ века.
Например, голод в 1931–1932 годах на Украине был искусственно создан, искусственно организован. А на Севере, наоборот, старались максимально людей подкормить, снабдить, привезти еду, помочь тем, кому нечего есть. И потом, сам факт введения более современных способов охоты, рыбалки и т. п. оставил голод позади. Это длилось, наверное, весь ХХ век, за исключением периода с 1991 по 1993 год, когда в некоторых районах Севера люди действительно голодали. Не так голодали, конечно, как в XIX веке, когда от голода вымирали, бывало, целые стойбища.
Продукты возили по Северному морскому пути, это называлось «северный завоз»: каждый раз, когда открывалась навигация, на Север приходили суда, разгружались в портах и завозили и еду, и всякие промышленные товары. Все, что может потребоваться на год вперед. Эта система рухнула в 1990–1991 годах, но потом она восстановилась, сейчас там снова снабжение вполне нормальное. Но на другом уже принципе: это в основном частная торговля.
Благом стала и современная медицина, современное представление о гигиене. Ушли в прошлое многие болезни, увеличилась продолжительность жизни, существенно сократилась детская смертность. Для многих людей благом стала и новая система образования. По всему Северу открылись школы, многие языки получили письменность, некоторые — собственную литературу (чаще всего поэзию). Появились люди с высшим образованием. Это все, конечно, хорошо.
Когда я говорю о литературе народов Севера, нужно понимать, что эта литература началась очень поздно, потому что до введения письменности для народов Севера — а это произошло в 30-е годы ХХ века — у этих народов был очень развит фольклор, устная литература. А письменность была введена сначала для школы как некоторая основа для школьного образования. И поэтому первые книги, которые издавались по этой новой орфографии, этими буквами, были книги учебные. И потом постепенно началась переводная литература.
Переводили с русского на национальные языки (например, Пушкина), всякого рода политические речи; рассказы о Ленине, о Сталине тоже были переведены на все языки. В более позднее время эта литература начала развиваться уже как оригинальная литература. То есть сами эти народы Севера, получившие образование, стали писать. Некоторые, как Юрий Рытхэу, например, писали по-русски, а другие начали писать и на национальных языках. Чаще всего это были поэтические сборники.
Бурное развитие промышленности и транспорта на Севере начиная с 1950-х годов. Появление современных городов, промышленного производства, самолетов, вертолетов. Несколько позже — снегоходов, автомобилей и мобильных телефонов, кое-где — интернета. Это все, конечно, благо. Но была у этих процессов и обратная сторона. Это новое вводилось довольно жесткими и часто жестокими методами, свойственными советской власти вообще. Я назову лишь некоторые, наиболее вопиющие истории. Первая — это борьба с шаманами.
Здесь можно сделать отступление относительно того, как относилась пришедшая на Север русская (и не только русская) власть к местным религиям, к шаманизму. Начиная с XVIII века, но особенно в XIX — начале ХХ века были разнообразные попытки обращения коренного населения в православие — со стороны русских. Но, кроме некоторых эпизодов, в значительной степени священники относились к этому довольно формально. Они наезжали на какую-то территорию, чохом всех крестили, всем выдавали по крестику на шею, а в некоторых случаях в качестве бонуса — по ярко-красной рубашке. Ради этой рубашки, ради этого крестика, конечно, к ним стекались жители со всей окрестной тундры и всей окрестной тайги. А через несколько лет священники снова приезжали — и иногда те же самые люди являлись за следующей рубашкой, за следующим крестиком. Это все описано в литературе не без юмора: в значительной степени это была формальность.
В советское время шаманы считались служителями культа и преследовались с самого начала советской власти наряду со священниками всех религий. Их арестовывали, сажали в лагеря и тюрьмы или просто расстреливали. С точки зрения советской власти, шаманы были обманщиками, дармоедами, которые не работали, а только дурили народ.
Но, как мы уже говорили, настоящий шаман ведь не может по своей воле перестать быть шаманом: это дар. Я в 70-е годы прошлого века знал на Чукотке одного человека, который в прошлом был шаманом, но затем заставил себя оставить это ремесло. Иногда он созывал односельчан и показывал им такие нехитрые фокусы: например, просил крепко связать его веревкой и потом погасить свет. И через пару минут, когда свет зажигали, он сидел развязанный и иронически крутил эту веревку на пальце. Таким образом, он все-таки не до конца задавил в себе этот дар и одновременно избежал обвинений в шаманстве, избежал преследований.
Но ведь в традиционном обществе шаман играл огромную роль. Он и лекарь, и утешитель, и авторитетный лидер в трудных ситуациях. К нему шли за помощью, за советом. Когда шаманов не стало, сообщества коренного населения оказались без защиты, без поддержки. И очень часто — без лидеров.
Еще одна сторона деятельности советской власти — это насильственный перевод кочевого и полукочевого населения на оседлость и связанные с этим насильственные переселения. Как и все остальное, это делалось с самыми благими намерениями. Отдаленные поселки закрывали, жителей перевозили на новые, более удобные, с точки зрения новой власти, места. Например, поселок Уназик на Чукотке, где жили эскимосы, морские охотники, перевезли с продуваемой всеми ветрами галечной косы в удобную тихую бухту, гораздо ближе к районному центру. Построили там хорошие деревянные дома вместо традиционных эскимосских полуземлянок. Ну, казалось бы, все хорошо? Да, но в эту бухту не заходили морские звери — моржи и тюлени. Охотникам нечего было там делать. А идти по льду много километров до старых охотничьих мест было тяжело и долго. То есть эскимосские мужчины, прирожденные морские охотники, потеряли возможность охотиться. А это значит, что они потеряли смысл жизни. То, что испокон веку считалось мужской работой, вдруг оказалось никому не нужно. Нетрудно вообразить себе социальные последствия этой перемены.
С переселением и укрупнением поселков связано введение школьной системы, а с середины 50-х годов прошлого века — системы интернатов. На Севере, как и по всей стране, была введена система обязательного среднего образования. Но поскольку в каждом поселке открывать среднюю школу было бы слишком дорого, такие школы открывались только в крупных населенных пунктах, куда привозили детей из более мелких поселков и из тундры. Опять мы вынуждены сказать, что хорошее намерение — дать детям образование — разбивалось о то, как именно это делалось.
Советская власть понимала идею обязательного образования не как обязанность государства предоставить всем детям возможность учиться, а как обязанность всех родителей отдать детей в школу. Это ведь очень большая разница — чья именно обязанность и в чем она состоит. Если родители не хотели отдавать детей в школу, детей отбирали у них силой. Мне приходилось много раз слышать душераздирающие рассказы о том, как в стойбище прилетал военный вертолет, солдаты вылавливали детей по домам и силой забирали в школу. Кого-то прятали под шкурами, но не спрятали. Кого-то, наоборот, спрятали так, что его не нашли и он в тот год избежал насильственного увоза в школу. Шок, рыдания, многомесячный стресс у детей, особенно маленьких. Можно себе представить, с каким настроением эти дети приходили в школу.
Справедливости ради нужно отметить, что вот это насилие, когда в светлое будущее тянут против воли, было в те годы характерно не только для Советского Союза. Очень похожие истории приходилось читать и про Австралию, и про Аляску 1960-х годов, где правительства точно так же вели себя по отношению к коренному населению. Но только в Австралии это были грузовики, а не вертолеты, в которых насильственно увозили детей.
Как минимум два поколения — поколение людей, рожденных в 1920–30-х годах, и следующее, — на жизнь которых выпали эти перемены, могут с полным основанием считаться потерянными поколениями. Они первыми столкнулись со всеми социальными проблемами современного общества, о которых их предки и не подозревали.
Как относились местные жители к этим новшествам? Поначалу многие охотно принимали идеи, принесенные новой властью, — по крайней мере, в начале и середине 1920-х годов было именно так. Публикации этого периода полны рассказов о том, с каким энтузиазмом жители Чукотки и Камчатки (да и всего Севера) встретили новую идеологию. Отчасти это объяснялось тем, что социалистические и коммунистические идеи были, как минимум в теории, сходны с представлениями коренного населения о мире. Традиционные для охотников, рыболовов и оленеводов идеи коллективного труда, взаимопомощи и отсутствие представлений о частной собственности на землю и на природные ресурсы оказались созвучны тому, что проповедовала новая власть.
Вот две цитаты из дневника участника экспедиции на Камчатку 1936–1937 годов: «Русские говорят, что все люди равны, не важно, коряки, камчадалы или корейцы. Именно так наши предки всегда и считали». Или другая цитата: «Новая русская власть правильно говорит! Они говорят то же, что всегда говорили наши люди. Что тундра, тайга, птицы, рыбы принадлежат всем».
Но сегодня мы знаем, конечно, что эти идеи всеобщего равенства навсегда остались на бумаге и в лозунгах. Что никакого равенства советской власти построить не удалось. Да и невозможно это — чтобы все были равны. Мы сегодня знаем, что все это было со стороны власти в лучшем случае добровольным самообманом. Ну а в худшем — просто циническим обманом. Но коренное население Севера 1920-х годов, конечно, этого не знало и знать не могло.
Когда последствия нововведений стали более или менее ясны, по Северу начались восстания против советской власти. Самое известное из них — Казымское, длившееся с 1931 по 1934 год. Это север Западной Сибири, бассейн реки Казым, места расселения хантов. Главной причиной Казымского восстания было изменение размеров и принципов налогообложения. На Обь-Иртышском Севере в начале 1930-х годов были введены новые налоги. Их нужно было выплачивать рыбой, пушниной и оленями. Для тех, кто побогаче — прежде всего это были шаманы и «кулаки», — эти налоги были непомерно высокими. Они превышали экономические и физические возможности хозяйств и были непонятны коренному населению. При этом сроки сдачи налогов были очень жесткие. Невыплатившим налог или выплатившим его не в срок угрожали судом, конфискацией имущества и высылкой из мест исконного проживания. Сдав государству требуемых оленей, сами ханты оставались фактически без средств к существованию.
Другой причиной восстания явился принудительный сбор детей для обучения в школе-интернате. В начале 1930-х годов практически все население казымской территории вело кочевой образ жизни. Была построена школа-интернат, где дети могли бы жить в течение учебного года на государственном обеспечении, обучаясь грамоте. Предполагалось, что сначала будут привлекать детей-сирот и детей бедноты. Однако в том же году вышло постановление о всеобщем обязательном начальном обучении детей Севера. Администрация начала собирать детей, по всей тундре направлялись вербовщики. Местное население встретило их в штыки. Никто не соглашался отдавать детей в школу.
Отрыв ребенка от семьи воспринимался местным населением как взятие ребенка в заложники. При этом окружной отдел народного образования требовал сводок о выполнении постановления. Методы были простые. Например, по указанию председателя Казымского совета у двух жителей в качестве залога, что они отдадут детей в школу, отобрали ружья. Семьи в этом случае обрекались на голод. В результате у населения сформировалось отрицательное отношение и к школе, и к образованию. Постепенно пассивное сопротивление перешло в вооруженное, длилось это четыре года и закончилось посылкой в район войск НКВД, с которыми местные охотники пытались сражаться, но слишком неравны были силы и вооружение.
Да, школьное образование — это, конечно, хорошо, но методы, которыми оно внедрялось, были довольно сомнительные. То же самое и в других областях. Появление современных предприятий (прежде всего нефте- и газодобывающих), строительство современных портов — тоже, с одной стороны, хорошо. А с другой — не всегда понятно, как могут ужиться традиционные формы деятельности народов Севера — рыбалка, охота, оленеводство — с современным производством. На языке современной науки процесс, который шел на Севере в 1920-е и 1980-е годы, называется насильственной модернизацией. Аналогичные примеры есть по всему миру — и нигде эта насильственная модернизация не приводила ни к чему хорошему.
Таким вот непростым был для Севера ХХ век. Но, впрочем, он был непростым не только для Севера, но и для всей нашей страны, да и для всего мира, пожалуй, тоже.
Теперь немного о современности. За последние 70 лет Сибирь, Север и Арктика получили мощный толчок к промышленному развитию. Сегодня из 15 российских городов с населением более миллиона человек четыре находятся в Сибири: Новосибирск, Екатеринбург, Омск и Красноярск. Из семи самых крупных городов, которые находятся за полярным кругом, только город Тромсё находится в Норвегии, а остальные шесть — в России. Это Мурманск, Норильск, Воркута, Апатиты, Североморск и Салехард. В Арктической зоне Российской Федерации производится продукция, которая обеспечивает примерно 11 % национального дохода и примерно 22 % объема российского экспорта, притом что доля людей, которые живут на этой территории, менее 2 %. В основном это, конечно, происходит за счет добычи нефти и газа.
Я говорил в первой лекции, что в Арктической зоне живет приблизительно 2,5 миллиона человек. Из них коренных малочисленных народов — примерно 7 %. То есть подавляющее большинство населения Севера — это не коренное население, а какое-то другое.
Социальные науки изучают в Арктике именно людей, население Севера. Что это за люди? Ответ на этот вопрос за последние полсотни лет сильно изменился. Во второй половине XIX и почти весь ХХ век объектом североведения были культуры коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока, то есть это была более или менее чистая этнография. Задачей этнографов-североведов было описать эти народы и их культуры: как они живут, как пасут оленей, как охотятся и рыбачат, во что одеваются, что едят, во что верят, на каких языках разговаривают. Мы знаем о традиционных культурах народов Севера очень много.
Не много шансов найти сегодня в тайге или в тундре такие группы, которые бы по-прежнему одевались исключительно в шкуры, жили исключительно в чумах, питались только рыбой, которую сами выловили, и верили исключительно в духов местности. За более чем сто лет ситуация изменилась кардинальным образом — изменился, соответственно, и объект исследования североведов. Когда современный социальный антрополог едет в северное поле, он едет не изучать жизнь коренного населения, как его научные предшественники, этнографы начала и середины ХХ века. Объектом североведения сегодня являются все люди, живущие на Севере. Их изучают в социальном, социально-экономическом, социально-политическом, социокультурном плане. Важно, что люди ведь живут не в безвоздушном пространстве: они что-то едят, что-то носят, что-то покупают в магазинах. Они перемещаются: пешком или на машинах, на самолетах или на вертолетах. Они обогреваются, освещают свои жилища, звонят по телефону, заказывают товары по интернету. Они, иначе говоря, живут в тесном контакте с миром вещей. Они окружены сетями — электрическими, водопроводными, отопительными, транспортными, телефонными, социальными.
Эта паутина сетей и связей носит в социальной антропологии название инфраструктуры. Так что североведы сегодня изучают живущих на Севере людей в их постоянном и непрерывном взаимодействии с инфраструктурой. Но даже если северовед соберется описывать современную жизнь сегодняшней группы коренного населения, ему вряд ли удастся ее описать, если он не будет обращать внимание на тот контекст, на то окружение, в котором эта группа живет. А этим окружением для коренного населения как раз и является другое население, с которым оно живет бок о бок. Коренные и приезжие живут в одних и тех же поселках, вместе работают — а чаще, увы, вместе не имеют работы. Они женятся друг на друге, они вместе ходят на охоту. Как можно описать жизнь одной группы, если игнорировать тех, в окружении которых она живет?
Акцент при анализе различных аспектов жизни Севера делается на современности, а не на прошлом. Ну тут тоже интересный вопрос: а с какого момента начинается современность? Точную дату, конечно, определить нельзя, она будет разной для разных наук и для разных вопросов. Можно выбрать более или менее удобную и полезную точку отсчета. Например, если речь идет о современной истории Севера, наверное, удобно в качестве начала современности взять 1920-е годы. Примерно сто лет. Если нас интересует экономика, наверное, лучше взять 1950-е или, может быть, даже 1980-е годы.
В любом случае, североведы не занимаются тем, что называется музейной этнографией, или тем, что называют «этнографическое настоящее». Это очень интересный термин. Это когда мы пишем об объекте в настоящем времени — даже если этого объекта уже не существует. Например, мы пишем: «Чукчи живут в чумах, пасут оленей, носят меховую одежду и едят сырое мясо». Эта культура чукчей, описанная Богоразом в начале ХХ века, воспринимается как неизменная, застывшая. У такого подхода есть, конечно, плюсы. Ну, например, он не дает стареть этнографической классике и мы по-прежнему с интересом читаем описания жизни чукчей у Богораза. Или описания жизни юкагиров у Иохельсона . Но этот подход теперь уже не в моде. Мы уже не пишем о чукчах как о людях столетней давности. Мы описываем их современную жизнь. Для социальных антропологов и для североведов в частности нормально рассматривать многочисленные изменения экономической, этнической, языковой, религиозной и так далее жизни в терминах трансформации. То есть в терминах изменений — а не в терминах упадка и разрушения. Что это значит?
Сегодня много говорят о разрушении, упадке, гибели культур и языков коренного населения. Но ведь это значит, что мы молчаливо предполагаем, что в прошлом эти культуры были чистыми, неразрушенными. А это значит, что мы неосознанно предполагаем, что не было контактов. Что культуры герметичны. Что они когда-то были изолированы одна от другой, а вот потом только начали смешиваться и портиться. Это, конечно, не так. Народы и культуры всегда общались между собой, всегда заимствовали что-то одна у другой и всегда менялись. То есть изменения культур, изменения языков на самом деле норма. Этот подход и принят в современной науке. Изменения рассматриваются как норма. Иначе говоря, пока культура меняется, она жива. А вот если она перестает меняться — это плохой знак.
Ну и наконец, для всех североведов их исследования прочно стоят на материале, собранном в поле. Огромная Сибирь, огромная Арктика у нас буквально на заднем дворе. Было бы странно этим не воспользоваться.
Иногда приходится слышать, что этнография кончилась. Что на Севере больше не осталось того, что было бы интересно изучать. Это полная ерунда. Да, традиционных культур коренного населения, какими они были в XIX веке, больше нет. Но зато появилось огромное количество новых тем. В Арктике, на Севере, в Сибири за последние сто лет возникли очень сложные человеческие сообщества, сложные интересные связи, разбираться в которых — большое удовольствие.
В качестве примера таких интересных человеческих отношений и связей, которые исследует современное североведение, можно привести, например, проект, который недавно был выполнен в Европейском университете вместе с Дальневосточным федеральным университетом. Это проект, посвященный тому, как устроена неформальная экономика Сибири. На языке закона это называется браконьерством; то, что с точки зрения правил может преследоваться по закону, но с точки зрения жителей конкретного поселка совершенно не является никаким нарушением, потому что они всегда этим занимались.
Все четыре поселка, в которых проводилось это исследование, не названы. Более того, они замаскированы так, чтобы их невозможно было определить. Потому что, как вы понимаете, результаты этого исследования вполне могут быть использованы в качестве оснований для всякого рода карательных мер.
Речь касалась лесозаготовок, золотопромышленности, рыбной ловли и охоты на пушных зверей. Все четыре пункта достаточно острые и сложные. Но результаты, которые были получены, очень интересные. Оказалось, что люди совсем не так, как закон, трактуют понятия разрешенного и запрещенного. По закону это нельзя, а с точки зрения того, что называется «обычное право», это можно и нужно делать. По закону это уголовно наказуемое деяние, а с точки зрения живущих там людей, это совершенно нормальное действие. Бывает и наоборот: с точки зрения людей, это запрещено, а закон это игнорирует и никак не отмечает.
Или еще могу привести один пример. Последние три года мы занимались исследованиями социальных аспектов Северного морского пути. Это условная линия, которая проведена примерно от Мурманска через весь Северный Ледовитый океан, через Берингов пролив и на юг до Владивостока, по которой в летнее время возят грузы. Естественно, мы не занимались самими этими грузоперевозками. Нас интересовало, как люди, живущие на побережье Северного Ледовитого океана, в городках и поселках, которые называются «опорные точки Северного морского пути», относятся к перспективам развития Северного морского пути, которое, может быть, произойдет в связи с глобальным потеплением. Если льды Северного Ледовитого океана окажутся не такими матерыми и не такими многолетними, какими они были до сих пор, это может означать, что морские перевозки по Северному морскому пути могут осуществляться круглый год без применения особо мощных ледоколов. А это значит, что дорога, например, из Европы в Азию окажется почти в два раза короче, чем эта дорога вокруг Азии и через Суэцкий канал.
Это выгодно, потому что транспорт идет быстрее. В связи с этим сейчас очень много говорят о развитии будущей инфраструктуры Северного морского пути. А нам было интересно, как люди относятся к перспективам этого развития.