×

我们使用cookies帮助改善LingQ。通过浏览本网站，表示你同意我们的 cookie 政策.

Start learning this lesson now
image

The Pupil by Henry James, Chapter II

Chapter II

On the Friday he saw them all, as Mrs. Moreen had promised, for her husband had come back and the girls and the other son were at home. Mr. Moreen had a white moustache, a confiding manner and, in his buttonhole, the ribbon of a foreign order - bestowed, as Pemberton eventually learned, for services. For what services he never clearly ascertained: this was a point - one of a large number - that Mr. Moreen's manner never confided. What it emphatically did confide was that he was even more a man of the world than you might first make out. Ulick, the firstborn, was in visible training for the same profession - under the disadvantage as yet, however, of a buttonhole but feebly floral and a moustache with no pretensions to type. The girls had hair and figures and manners and small fat feet, but had never been out alone. As for Mrs. Moreen Pemberton saw on a nearer view that her elegance was intermittent and her parts didn't always match. Her husband, as she had promised, met with enthusiasm Pemberton's ideas in regard to a salary. The young man had endeavoured to keep these stammerings modest, and Mr. Moreen made it no secret that HE found them wanting in "style." He further mentioned that he aspired to be intimate with his children, to be their best friend, and that he was always looking out for them. That was what he went off for, to London and other places - to look out; and this vigilance was the theory of life, as well as the real occupation, of the whole family. They all looked out, for they were very frank on the subject of its being necessary. They desired it to be understood that they were earnest people, and also that their fortune, though quite adequate for earnest people, required the most careful administration. Mr. Moreen, as the parent bird, sought sustenance for the nest. Ulick invoked support mainly at the club, where Pemberton guessed that it was usually served on green cloth. The girls used to do up their hair and their frocks themselves, and our young man felt appealed to to be glad, in regard to Morgan's education, that, though it must naturally be of the best, it didn't cost too much. After a little he WAS glad, forgetting at times his own needs in the interest inspired by the child's character and culture and the pleasure of making easy terms for him. During the first weeks of their acquaintance Morgan had been as puzzling as a page in an unknown language - altogether different from the obvious little Anglo-Saxons who had misrepresented childhood to Pemberton. Indeed the whole mystic volume in which the boy had been amateurishly bound demanded some practice in translation. To-day, after a considerable interval, there is something phantasmagoria, like a prismatic reflexion or a serial novel, in Pemberton's memory of the queerness of the Moreens. If it were not for a few tangible tokens - a lock of Morgan's hair cut by his own hand, and the half-dozen letters received from him when they were disjoined - the whole episode and the figures peopling it would seem too inconsequent for anything but dreamland. Their supreme quaintness was their success - as it appeared to him for a while at the time; since he had never seen a family so brilliantly equipped for failure. Wasn't it success to have kept him so hatefully long? Wasn't it success to have drawn him in that first morning at dejeuner, the Friday he came - it was enough to MAKE one superstitious - so that he utterly committed himself, and this not by calculation or on a signal, but from a happy instinct which made them, like a band of gipsies, work so neatly together? They amused him as much as if they had really been a band of gipsies. He was still young and had not seen much of the world - his English years had been properly arid; therefore the reversed conventions of the Moreens - for they had THEIR desperate proprieties - struck him as topsy-turvy. He had encountered nothing like them at Oxford; still less had any such note been struck to his younger American ear during the four years at Yale in which he had richly supposed himself to be reacting against a Puritan strain. The reaction of the Moreens, at any rate, went ever so much further. He had thought himself very sharp that first day in hitting them all off in his mind with the "cosmopolite" label. Later it seemed feeble and colourless - confessedly helplessly provisional.

He yet when he first applied it felt a glow of joy - for an instructor he was still empirical - rise from the apprehension that living with them would really he to see life. Their sociable strangeness was an intimation of that - their chatter of tongues, their gaiety and good humour, their infinite dawdling (they were always getting themselves up, but it took forever, and Pemberton had once found Mr. Moreen shaving in the drawing-room), their French, their Italian and, cropping up in the foreign fluencies, their cold tough slices of American. They lived on macaroni and coffee - they had these articles prepared in perfection - but they knew recipes for a hundred other dishes. They overflowed with music and song, were always humming and catching each other up, and had a sort of professional acquaintance with Continental cities. They talked of "good places" as if they had been pickpockets or strolling players. They had at Nice a villa, a carriage, a piano and a banjo, and they went to official parties. They were a perfect calendar of the "days" of their friends, which Pemberton knew them, when they were indisposed, to get out of bed to go to, and which made the week larger than life when Mrs. Moreen talked of them with Paula and Amy. Their initiations gave their new inmate at first an almost dazzling sense of culture. Mrs. Moreen had translated something at some former period - an author whom it made Pemberton feel borne never to have heard of. They could imitate Venetian and sing Neapolitan, and when they wanted to say something very particular communicated with each other in an ingenious dialect of their own, an elastic spoken cipher which Pemberton at first took for some patois of one of their countries, but which he "caught on to" as he would not have grasped provincial development of Spanish or German. "It's the family language - Ultramoreen," Morgan explained to him drolly enough; but the boy rarely condescended to use it himself, though he dealt in colloquial Latin as if he had been a little prelate. Among all the "days" with which Mrs. Moreen's memory was taxed she managed to squeeze in one of her own, which her friends sometimes forgot. But the house drew a frequented air from the number of fine people who were freely named there and from several mysterious men with foreign titles and English clothes whom Morgan called the princes and who, on sofas with the girls, talked French very loud - though sometimes with some oddity of accent - as if to show they were saying nothing improper. Pemberton wondered how the princes could ever propose in that tone and so publicly: he took for granted cynically that this was what was desired of them. Then he recognised that even for the chance of such an advantage Mrs. Moreen would never allow Paula and Amy to receive alone. These young ladies were not at all timid, but it was just the safeguards that made them so candidly free. It was a houseful of Bohemians who wanted tremendously to be Philistines.

In one respect, however, certainly they achieved no rigour - they were wonderfully amiable and ecstatic about Morgan. It was a genuine tenderness, an artless admiration, equally strong in each. They even praised his beauty, which was small, and were as afraid of him as if they felt him of finer clay. They spoke of him as a little angel and a prodigy - they touched on his want of health with long vague faces. Pemberton feared at first an extravagance that might make him hate the boy, but before this happened he had become extravagant himself. Later, when he had grown rather to hate the others, it was a bribe to patience for him that they were at any rate nice about Morgan, going on tiptoe if they fancied he was showing symptoms, and even giving up somebody's "day" to procure him a pleasure. Mixed with this too was the oddest wish to make him independent, as if they had felt themselves not good enough for him. They passed him over to the new members of their circle very much as if wishing to force some charity of adoption on so free an agent and get rid of their own charge. They were delighted when they saw Morgan take so to his kind playfellow, and could think of no higher praise for the young man. It was strange how they contrived to reconcile the appearance, and indeed the essential fact, of adoring the child with their eagerness to wash their hands of him. Did they want to get rid of him before he should find them out? Pemberton was finding them out month by month. The boy's fond family, however this might be, turned their backs with exaggerated delicacy, as if to avoid the reproach of interfering. Seeing in time how little he had in common with them - it was by THEM he first observed it; they proclaimed it with complete humility - his companion was moved to speculate on the mysteries of transmission, the far jumps of heredity. Where his detachment from most of the things they represented had come from was more than an observer could say - it certainly had burrowed under two or three generations.

As for Pemberton's own estimate of his pupil, it was a good while before he got the point of view, so little had he been prepared for it by the smug young barbarians to whom the tradition of tutorship, as hitherto revealed to him, had been adjusted. Morgan was scrappy and surprising, deficient in many properties supposed common to the genus and abounding in others that were the portion only of the supernaturally clever. One day his friend made a great stride: it cleared up the question to perceive that Morgan WAS supernaturally clever and that, though the formula was temporarily meagre, this would be the only assumption on which one could successfully deal with him. He had the general quality of a child for whom life had not been simplified by school, a kind of homebred sensibility which might have been as bad for himself but was charming for others, and a whole range of refinement and perception - little musical vibrations as taking as picked-up airs - begotten by wandering about Europe at the tail of his migratory tribe. This might not have been an education to recommend in advance, but its results with so special a subject were as appreciable as the marks on a piece of fine porcelain. There was at the same time in him a small strain of stoicism, doubtless the fruit of having had to begin early to bear pain, which counted for pluck and made it of less consequence that he might have been thought at school rather a polyglot little beast. Pemberton indeed quickly found himself rejoicing that school was out of the question: in any million of boys it was probably good for all but one, and Morgan was that millionth. It would have made him comparative and superior - it might have made him really require kicking. Pemberton would try to be school himself - a bigger seminary than five hundred grazing donkeys, so that, winning no prizes, the boy would remain unconscious and irresponsible and amusing - amusing, because, though life was already intense in his childish nature, freshness still made there a strong draught for jokes. It turned out that even in the still air of Morgan's various disabilities jokes flourished greatly. He was a pale lean acute undeveloped little cosmopolite, who liked intellectual gymnastics and who also, as regards the behaviour of mankind, had noticed more things than you might suppose, but who nevertheless had his proper playroom of superstitions, where he smashed a dozen toys a day.

Chapter II Kapitel II Capítulo II Chapitre II 第二章 제2장 II skyrius Capítulo II Глава II Bölüm II Розділ ІІ 第二章 第二章

On the Friday he saw them all, as Mrs. Moreen had promised, for her  husband had come back and the girls and the other son were at home. V pátek je všechny viděl, jak paní Moreenová slíbila, protože se vrátil její manžel a děvčata i druhý syn byli doma. В пятницу он увидел их всех, как и обещала миссис Морин, поскольку ее муж вернулся, а девочки и второй сын были дома. Mr. Moreen had a white moustache, a confiding manner and, in his  buttonhole, the ribbon of a foreign order - bestowed, as Pemberton  eventually learned, for services. У мистера Морина были седые усы, доверительная манера поведения, а в петлице - лента иностранного ордена, вручаемого, как в конце концов узнал Пембертон, за заслуги. У пана Морена були білі вуса, довірлива манера триматися і стрічка іноземного ордена в петлиці - як згодом дізнався Пембертон, врученого за заслуги. For what services he never  clearly ascertained: this was a point - one of a large number -  that Mr. Moreen's manner never confided. За какие заслуги, он так и не смог точно выяснить: это был один из многих моментов, о которых в манере г-на Морина никогда не говорилось. За які саме заслуги він ніколи чітко не з'ясовував: це був один з багатьох моментів, які в манері пана Морена ніколи не афішувалися. What it emphatically did  confide was that he was even more a man of the world than you might  first make out. В ней с полной уверенностью говорилось о том, что он был даже более мирским человеком, чем можно было бы предположить на первый взгляд. Він був ще більш світською людиною, ніж можна було б уявити на перший погляд. Ulick, the firstborn, was in visible training for  the same profession - under the disadvantage as yet, however, of a  buttonhole but feebly floral and a moustache with no pretensions to  type. Улик, первенец, заметно готовился к той же профессии - пока, правда, с недостатком в виде петлицы, но слабо цветочной, и усов без претензий на тип. Улік, первісток, явно готувався до тієї ж професії - щоправда, з недоліком, який полягав у тому, що у нього була петелька, але слабенька і квітчаста, а вуса не претендували на типовий вигляд. The girls had hair and figures and manners and small fat  feet, but had never been out alone. У девочек были волосы, фигуры, манеры и маленькие толстые ножки, но они никогда не выходили на улицу одни. Дівчата мали волосся, фігури, манери і маленькі товсті ноги, але ніколи не виходили на вулицю самі. As for Mrs. Moreen Pemberton  saw on a nearer view that her elegance was intermittent and her  parts didn't always match. Что касается миссис Морин, то при ближайшем рассмотрении Пембертон увидел, что ее элегантность была прерывистой, а роли не всегда совпадали. Що ж до місіс Морін, то при ближчому розгляді Пембертон побачив, що її елегантність була переривчастою, а її частини не завжди відповідали один одному. Her husband, as she had promised, met  with enthusiasm Pemberton's ideas in regard to a salary. Ее муж, как она и обещала, с энтузиазмом встретил идеи Пембертона по поводу зарплаты. Її чоловік, як вона і обіцяла, з ентузіазмом сприйняв ідеї Пембертона щодо зарплати. The young  man had endeavoured to keep these stammerings modest, and Mr.  Moreen made it no secret that HE found them wanting in "style." Молодой человек старался, чтобы эти заикания были скромными, и мистер Морин не скрывал, что находит их недостаточно "стильными". Юнак намагався приховати ці заїкання, і пан Морін не приховував, що він вважає, що їм бракує "стилю". He  further mentioned that he aspired to be intimate with his children,  to be their best friend, and that he was always looking out for  them. Далее он упомянул, что стремился к близким отношениям со своими детьми, к тому, чтобы быть их лучшим другом, и что он всегда заботился о них. Він також зазначив, що прагне бути близьким зі своїми дітьми, бути їхнім найкращим другом, і що він завжди піклується про них. That was what he went off for, to London and other places -  to look out; and this vigilance was the theory of life, as well as  the real occupation, of the whole family. Именно для этого он уезжал в Лондон и другие места - чтобы присматривать; и эта бдительность была теорией жизни, а также реальным занятием всей семьи. Саме для цього він вирушав до Лондона та інших місць - пильнувати; і ця пильність була теорією життя, а також справжнім заняттям усієї родини. They all looked out, for  they were very frank on the subject of its being necessary. Все они смотрели со стороны, так как очень откровенно говорили о том, что это необходимо. Вони всі дивилися на мене, бо були дуже відвертими в тому, що це необхідно. They  desired it to be understood that they were earnest people, and also  that their fortune, though quite adequate for earnest people,  required the most careful administration. Они хотели, чтобы было понятно, что они серьезные люди, а также то, что их состояние, хотя и вполне достаточное для серьезных людей, требует самого тщательного управления. Вони хотіли, щоб усі розуміли, що вони серйозні люди, і що їхні статки, хоч і цілком достатні для серйозних людей, вимагають найретельнішого адміністрування. Mr. Moreen, as the  parent bird, sought sustenance for the nest. Мистер Морин, как птица-родитель, искал пропитание для гнезда. Пан Морін, як птах-батько, шукав їжу для гнізда. Ulick invoked support  mainly at the club, where Pemberton guessed that it was usually  served on green cloth. Ulick invocaba apoyo sobre todo en el club, donde Pemberton adivinó que solía servirse en paño verde. Улик вызывал поддержку в основном в клубе, где, как догадался Пембертон, его обычно подавали на зеленом сукне. Улік звертався за підтримкою переважно до клубу, де, як здогадувався Пембертон, її зазвичай подавали на зеленій скатертині. The girls used to do up their hair and  their frocks themselves, and our young man felt appealed to to be  glad, in regard to Morgan's education, that, though it must  naturally be of the best, it didn't cost too much. Las muchachas solían arreglarse ellas mismas el pelo y los vestidos, y nuestro joven se sintió apelado a alegrarse, en cuanto a la educación de Morgan, de que, aunque naturalmente debía ser de lo mejor, no costara demasiado. Девочки сами делали себе прически и наряды, и наш молодой человек почувствовал, что в отношении образования Морган его призывают радоваться, что, хотя оно, естественно, должно быть самым лучшим, оно не стоит слишком дорого. Дівчата самі робили собі зачіски та сукні, і наш юнак відчув, що йому приємно радіти, що освіта Моргана, хоч і має бути найкращою, але коштує не надто дорого. After a little  he WAS glad, forgetting at times his own needs in the interest  inspired by the child's character and culture and the pleasure of  making easy terms for him. Через некоторое время он был рад, забывая порой о своих собственных потребностях под влиянием интереса, вызванного характером и культурой ребенка, и удовольствия от создания для него легких условий. Через деякий час він БУВ радий, часом забуваючи про власні потреби в інтересі, навіяному характером і культурою дитини, і насолоджуючись тим, що йому легко йти назустріч. During the first weeks of their acquaintance Morgan had been as  puzzling as a page in an unknown language - altogether different  from the obvious little Anglo-Saxons who had misrepresented  childhood to Pemberton. В первые недели их знакомства Морган был таким же загадочным, как страница на незнакомом языке - совсем не похожим на тех очевидных англосаксов, которые неверно представляли детство Пембертона. Протягом перших тижнів їхнього знайомства Морган був загадковим, як сторінка в невідомій мові - зовсім не схожим на очевидних маленьких англосаксів, які спотворено представляли дитинство Пембертона. Indeed the whole mystic volume in which  the boy had been amateurishly bound demanded some practice in  translation. Действительно, весь мистический том, в который был дилетантски переплетен мальчик, требовал определенной практики в переводе. Дійсно, весь містичний том, у який хлопчик був аматорськи ув'язнений, вимагав певної практики в перекладі. To-day, after a considerable interval, there is  something phantasmagoria, like a prismatic reflexion or a serial  novel, in Pemberton's memory of the queerness of the Moreens. Сегодня, после значительного перерыва, в воспоминаниях Пембертона о странности Моренов есть что-то фантасмагорическое, похожее на призматическую рефлексию или серийный роман. Сьогодні, після значної перерви, у спогадах Пембертона про дивакуватість Моренів є щось фантасмагоричне, наче призматична рефлексія чи багатосерійний роман. If  it were not for a few tangible tokens - a lock of Morgan's hair cut  by his own hand, and the half-dozen letters received from him when  they were disjoined - the whole episode and the figures peopling it  would seem too inconsequent for anything but dreamland. Если бы не несколько вещественных знаков - прядь волос Моргана, срезанная его собственной рукой, и полдюжины писем, полученных от него, когда они были разъединены, - весь эпизод и фигуры, населяющие его, казались бы слишком бессодержательными для чего-то, кроме страны грез. Якби не кілька матеріальних знаків - пасмо волосся Моргана, відрізане ним власноруч, і півдюжини листів, отриманих від нього, коли вони розлучилися, - весь епізод і фігури, що його населяють, здавалися б надто несуттєвими для чогось іншого, окрім країни мрій. Their  supreme quaintness was their success - as it appeared to him for a  while at the time; since he had never seen a family so brilliantly  equipped for failure. Их высшая причудливость была их успехом - так ему показалось на некоторое время; ведь он никогда не видел семьи, столь блестяще подготовленной к неудачам. Їхньою найвищою дивиною був їхній успіх - так йому тоді здавалося на деякий час; адже він ніколи не бачив сім'ї, настільки блискуче підготовленої до невдачі. Wasn't it success to have kept him so  hatefully long? Разве это не успех - держать его у себя так ненавистно долго? Хіба це не успіх, що його так довго ненависно тримали? Wasn't it success to have drawn him in that first  morning at dejeuner, the Friday he came - it was enough to MAKE one  superstitious - so that he utterly committed himself, and this not  by calculation or on a signal, but from a happy instinct which made  them, like a band of gipsies, work so neatly together? Разве это не успех - привлечь его в то первое утро за обедом, в пятницу, когда он приехал - этого было достаточно, чтобы сделать человека суеверным, - чтобы он полностью отдал себя, и это не по расчету или по сигналу, а по счастливому инстинкту, который заставлял их, как банду цыган, работать так слаженно вместе? Хіба це не було успіхом, що він привернув його увагу того першого ранку на дежінері, в п'ятницю, коли він приїхав - достатньо було ЗРОБИТИ одного забобонного - щоб він повністю віддався, і це не з розрахунку чи за сигналом, а з щасливого інстинкту, який змусив їх, як ватагу циган, так злагоджено працювати разом? They amused  him as much as if they had really been a band of gipsies. Они забавляли его не меньше, чем если бы они действительно были цыганами. Вони розважали його так, наче це справді був циганський табір. He was  still young and had not seen much of the world - his English years  had been properly arid; therefore the reversed conventions of the  Moreens - for they had THEIR desperate proprieties - struck him as  topsy-turvy. Он был еще молод и не видел многого на свете - его английские годы прошли в засушливой обстановке; поэтому изменившиеся условности Моренов - а у них были СВОИ отчаянные приличия - показались ему перевернутыми. Він був ще молодий і не бачив багато світу - його англійські роки були досить посушливими; тому перевернуті умовності Мореенів - бо вони мали СВОЇ відчайдушні властивості - вразили його відчайдушною безглуздістю. He had encountered nothing like them at Oxford; still  less had any such note been struck to his younger American ear  during the four years at Yale in which he had richly supposed  himself to be reacting against a Puritan strain. Он не встретил ничего подобного в Оксфорде; еще меньше подобных нот прозвучало в его молодом американском ухе за четыре года обучения в Йельском университете, когда он с полным основанием полагал, что реагирует на пуританские настроения. Він не зустрічав нічого подібного в Оксфорді; ще менше подібних нот вразило його молоде американське вухо за чотири роки в Єлі, де він, як він вважав, реагував на пуританські тенденції. The reaction of  the Moreens, at any rate, went ever so much further. Реакция Моренов, во всяком случае, пошла гораздо дальше. Реакція Моренів, у всякому разі, пішла ще далі. He had  thought himself very sharp that first day in hitting them all off  in his mind with the "cosmopolite" label. В тот первый день он считал себя очень остроумным, поскольку в уме отбил у них у всех ярлык "космополитов". Того першого дня він вважав себе дуже різким, навішуючи на них усіх ярлик "космополітів". Later it seemed feeble  and colourless - confessedly helplessly provisional. Позже она казалась слабой и бесцветной - признаться, беспомощно временной. Пізніше вона здавалася слабкою і безбарвною - зізнаюся, безпорадно-тимчасовою.

He yet when he first applied it felt a glow of joy - for an  instructor he was still empirical - rise from the apprehension that  living with them would really he to see life. Еще при первом обращении он почувствовал прилив радости - для инструктора он был еще эмпирическим - подъем от опасения, что, живя с ними, он действительно увидит жизнь. Коли він уперше застосував його, то відчув радість - як для інструктора, який все ще був емпіриком - від усвідомлення того, що, живучи з ними, він справді побачить життя. Their sociable  strangeness was an intimation of that - their chatter of tongues,  their gaiety and good humour, their infinite dawdling (they were  always getting themselves up, but it took forever, and Pemberton  had once found Mr. Moreen shaving in the drawing-room), their  French, their Italian and, cropping up in the foreign fluencies,  their cold tough slices of American. Их общительная странность была намеком на это - их болтовня на языках, их веселье и хорошее настроение, их бесконечное безделье (они постоянно приводили себя в порядок, но это занимало целую вечность, и Пембертон однажды застал мистера Морина бреющимся в гостиной), их французский, их итальянский и, вкрапления иностранных фраз, их холодные жесткие кусочки американского. They lived on macaroni and  coffee - they had these articles prepared in perfection - but they  knew recipes for a hundred other dishes. Они жили на макаронах и кофе - эти блюда у них были приготовлены в совершенстве, - но они знали рецепты сотни других блюд. They overflowed with  music and song, were always humming and catching each other up, and  had a sort of professional acquaintance with Continental cities. Они были переполнены музыкой и песнями, постоянно напевали и подхватывали друг друга, и у них было своего рода профессиональное знакомство с континентальными городами. They talked of "good places" as if they had been pickpockets or  strolling players. Они говорили о "хороших местах" так, словно были карманниками или бродячими игроками. They had at Nice a villa, a carriage, a piano  and a banjo, and they went to official parties. В Ницце у них была вилла, карета, пианино и банджо, и они ходили на официальные приемы. They were a  perfect calendar of the "days" of their friends, which Pemberton  knew them, when they were indisposed, to get out of bed to go to,  and which made the week larger than life when Mrs. Moreen talked of  them with Paula and Amy. Eran un calendario perfecto de los "días" de sus amigos, a los que Pemberton sabía que, cuando estaban indispuestos, se levantaban de la cama para ir, y que hacían la semana más grande que la vida cuando la señora Moreen hablaba de ellos con Paula y Amy. Они представляли собой идеальный календарь "дней" их друзей, которые Пембертон знал, когда они были нездоровы, чтобы встать с постели, и которые делали неделю больше, чем жизнь, когда миссис Морин говорила о них с Полой и Эми. Their initiations gave their new inmate  at first an almost dazzling sense of culture. Их инициации дали новому заключенному поначалу почти ослепительное ощущение культуры. Mrs. Moreen had  translated something at some former period - an author whom it made  Pemberton feel borne never to have heard of. Миссис Морин в свое время что-то переводила - автора, о котором Пембертону было неприятно слышать. They could imitate  Venetian and sing Neapolitan, and when they wanted to say something  very particular communicated with each other in an ingenious  dialect of their own, an elastic spoken cipher which Pemberton at  first took for some patois of one of their countries, but which he  "caught on to" as he would not have grasped provincial development  of Spanish or German. Они могли подражать венецианцам и петь по-неаполитански, а когда хотели сказать что-то особенное, общались друг с другом на собственном хитроумном диалекте, упругом разговорном шифре, который Пембертон сначала принял за патоис одной из их стран, но который он "уловил" так, как не уловил бы провинциального развития испанского или немецкого. "It's the family language - Ultramoreen," Morgan explained to him  drolly enough; but the boy rarely condescended to use it himself,  though he dealt in colloquial Latin as if he had been a little  prelate. "Это семейный язык - ультраморин", - негромко объяснил ему Морган; но мальчик редко снисходил до того, чтобы использовать его самому, хотя говорил на разговорной латыни так, словно был маленьким прелатом. Among all the "days" with which Mrs. Moreen's memory was taxed she  managed to squeeze in one of her own, which her friends sometimes  forgot. Entre todos los "días" con los que la memoria de la Sra. Moreen estaba cargada, ella se las arreglaba para incluir uno de los suyos, que sus amigos a veces olvidaban. Среди всех "дней", которыми была обременена память миссис Морин, ей удалось втиснуть один свой собственный, о котором ее друзья иногда забывали. But the house drew a frequented air from the number of  fine people who were freely named there and from several mysterious  men with foreign titles and English clothes whom Morgan called the  princes and who, on sofas with the girls, talked French very loud -  though sometimes with some oddity of accent - as if to show they  were saying nothing improper. Но в доме царила атмосфера посещаемости из-за большого количества прекрасных людей, которых там свободно называли, а также из-за нескольких загадочных мужчин с иностранными титулами и в английской одежде, которых Морган называл принцами и которые, сидя на диванах с девушками, очень громко говорили по-французски - хотя иногда с некоторым странным акцентом, - как бы показывая, что они не говорят ничего неприличного. Pemberton wondered how the princes  could ever propose in that tone and so publicly: he took for  granted cynically that this was what was desired of them. Пембертон недоумевал, как принцы вообще могли сделать предложение в таком тоне и так публично: он цинично принял как данность, что именно этого от них и хотели. Then he  recognised that even for the chance of such an advantage Mrs.  Moreen would never allow Paula and Amy to receive alone. Затем он понял, что даже ради такого шанса миссис Морин никогда не позволит Поле и Эми остаться наедине. These  young ladies were not at all timid, but it was just the safeguards  that made them so candidly free. Эти юные леди вовсе не были робкими, но именно предосторожности делали их такими откровенно свободными. It was a houseful of Bohemians  who wanted tremendously to be Philistines. Это был дом, полный богемы, которая очень хотела быть филистимлянами.

In one respect, however, certainly they achieved no rigour - they  were wonderfully amiable and ecstatic about Morgan. Однако в одном отношении, безусловно, они не добились строгости - они были удивительно приветливы и в восторге от Моргана. It was a  genuine tenderness, an artless admiration, equally strong in each. Это была искренняя нежность, бесхитростное восхищение, одинаково сильное в каждом из них. They even praised his beauty, which was small, and were as afraid  of him as if they felt him of finer clay. Они даже хвалили его красоту, которая была невелика, и боялись его, как будто чувствовали, что он из более тонкой глины. They spoke of him as a  little angel and a prodigy - they touched on his want of health  with long vague faces. Они говорили о нем как о маленьком ангеле и вундеркинде - они касались его нездоровья с длинными расплывчатыми лицами. Pemberton feared at first an extravagance  that might make him hate the boy, but before this happened he had  become extravagant himself. Сначала Пембертон опасался, что экстравагантность может вызвать ненависть к мальчику, но прежде чем это произошло, он сам стал экстравагантным. Later, when he had grown rather to  hate the others, it was a bribe to patience for him that they were  at any rate nice about Morgan, going on tiptoe if they fancied he  was showing symptoms, and even giving up somebody's "day" to  procure him a pleasure. Позже, когда он стал ненавидеть остальных, для него стало взяткой за терпение то, что они, по крайней мере, хорошо относились к Моргану, вставали на цыпочки, если им казалось, что у него проявляются симптомы, и даже отказывались от чьего-то "дня", чтобы доставить ему удовольствие. Mixed with this too was the oddest wish to  make him independent, as if they had felt themselves not good  enough for him. К этому примешивалось и странное желание сделать его независимым, как будто они считали себя недостаточно хорошими для него. They passed him over to the new members of their  circle very much as if wishing to force some charity of adoption on  so free an agent and get rid of their own charge. Они передавали его новым членам своего круга, словно желая навязать столь свободному агенту некую благотворительность и избавиться от собственного обвинения. They were  delighted when they saw Morgan take so to his kind playfellow, and  could think of no higher praise for the young man. Они были в восторге, когда увидели, что Морган так привязался к своему доброму товарищу по играм, и не могли придумать для юноши более высокой похвалы. It was strange  how they contrived to reconcile the appearance, and indeed the  essential fact, of adoring the child with their eagerness to wash  their hands of him. Странно, как они умудрялись примирить видимость, а по сути дела, обожание ребенка с их стремлением вымыть от него руки. Did they want to get rid of him before he  should find them out? Они хотели избавиться от него до того, как он узнает об этом? Pemberton was finding them out month by  month. Пембертон выяснял их месяц за месяцем. The boy's fond family, however this might be, turned their  backs with exaggerated delicacy, as if to avoid the reproach of  interfering. Любимая семья мальчика, как бы это ни было, отвернулась с преувеличенной деликатностью, как бы желая избежать упрека во вмешательстве. Seeing in time how little he had in common with them  - it was by THEM he first observed it; they proclaimed it with  complete humility - his companion was moved to speculate on the  mysteries of transmission, the far jumps of heredity. Со временем, увидев, как мало у него с ними общего - ведь именно у них он впервые заметил это; они провозгласили это с полным смирением, - его собеседник стал размышлять о тайнах передачи, о далеких скачках наследственности. Where his  detachment from most of the things they represented had come from  was more than an observer could say - it certainly had burrowed  under two or three generations. Откуда взялась его отстраненность от большинства вещей, которые они представляли, наблюдатель сказать не может - она определенно зародилась на протяжении двух или трех поколений.

As for Pemberton's own estimate of his pupil, it was a good while  before he got the point of view, so little had he been prepared for  it by the smug young barbarians to whom the tradition of tutorship,  as hitherto revealed to him, had been adjusted. Что касается оценки Пембертоном своего воспитанника, то он не сразу понял, о чем идет речь, настолько мало его подготовили к этому самодовольные молодые варвары, к которым он приспособил традицию опеки в том виде, в котором она ему до сих пор открывалась. Morgan was scrappy  and surprising, deficient in many properties supposed common to the  genus and abounding in others that were the portion only of the  supernaturally clever. Морган был задиристым и удивительным, не обладал многими свойствами, присущими роду, и изобиловал другими, которые были уделом только сверхъестественно умных. One day his friend made a great stride: it  cleared up the question to perceive that Morgan WAS supernaturally  clever and that, though the formula was temporarily meagre, this  would be the only assumption on which one could successfully deal  with him. Однажды его друг сделал большой шаг вперед: он прояснил вопрос, поняв, что Морган был сверхъестественно умен и что, хотя формула была временно скудной, это было бы единственным предположением, на основании которого можно было бы успешно иметь с ним дело. He had the general quality of a child for whom life had  not been simplified by school, a kind of homebred sensibility which  might have been as bad for himself but was charming for others, and  a whole range of refinement and perception - little musical  vibrations as taking as picked-up airs - begotten by wandering  about Europe at the tail of his migratory tribe. У него были общие качества ребенка, жизнь которого не была упрощена школой, своего рода доморощенная чувствительность, которая могла быть плохой для него самого, но была очаровательной для других, и целый ряд утонченности и восприятия - маленькие музыкальные вибрации, принимаемые как подхваченный воздух - порожденные скитаниями по Европе в хвосте своего мигрирующего племени. This might not  have been an education to recommend in advance, but its results  with so special a subject were as appreciable as the marks on a  piece of fine porcelain. Возможно, такое обучение нельзя было бы рекомендовать заранее, но его результаты при изучении столь специального предмета были столь же заметны, как следы на куске тонкого фарфора. There was at the same time in him a small  strain of stoicism, doubtless the fruit of having had to begin  early to bear pain, which counted for pluck and made it of less  consequence that he might have been thought at school rather a  polyglot little beast. В то же время в нем была небольшая доля стоицизма, несомненно, плод того, что ему пришлось рано начать терпеть боль, что считалось мужеством и делало менее важным то, что в школе его считали скорее полиглотичным маленьким зверьком. Pemberton indeed quickly found himself  rejoicing that school was out of the question: in any million of  boys it was probably good for all but one, and Morgan was that  millionth. Пембертон и в самом деле быстро пришел к выводу, что о школе не может быть и речи: в любом миллионе мальчиков она, вероятно, подходит всем, кроме одного, и Морган был этим миллионом. It would have made him comparative and superior - it  might have made him really require kicking. Это сделало бы его сравнительным и превосходным - это могло бы заставить его действительно требовать пинка. Pemberton would try to  be school himself - a bigger seminary than five hundred grazing  donkeys, so that, winning no prizes, the boy would remain  unconscious and irresponsible and amusing - amusing, because,  though life was already intense in his childish nature, freshness  still made there a strong draught for jokes. Пембертон попытался бы сам стать школой - большей семинарией, чем пятьсот пасущихся ослов, чтобы, не выигрывая никаких призов, мальчик оставался бессознательным, безответственным и забавным - забавным, потому что, хотя жизнь и так была интенсивна в его детской натуре, свежесть все еще создавала сильную тягу для шуток. It turned out that  even in the still air of Morgan's various disabilities jokes  flourished greatly. Оказалось, что даже в неподвижном воздухе Моргана шутки различных инвалидов расцветают с особой силой. He was a pale lean acute undeveloped little  cosmopolite, who liked intellectual gymnastics and who also, as  regards the behaviour of mankind, had noticed more things than you  might suppose, but who nevertheless had his proper playroom of  superstitions, where he smashed a dozen toys a day. Он был бледным худым остроносым недоразвитым космополитом, которому нравилась интеллектуальная гимнастика и который также, что касается поведения человечества, замечал больше вещей, чем можно было предположить, но у него, тем не менее, была своя игровая комната суеверий, где он разбивал дюжину игрушек в день.