26 26 26

Она была вдвое старше Лолиты и на десять лет моложе меня. Представьте себе взрослую брюнетку, очень бледную, очень тоненькую (она весила всего сто пять фунтов), с очаровательно асимметричными глазами, острым, как бы быстро начерченным профилем и с весьма привлекательной ensellure – седловинкой в гибкой спине: была, кажется, испанского или вавилонского происхождения. Я ее подобрал как-то в мае, в «порочном мае», как говорит Элиот, где-то между Монреалем и Нью-Йорком, или, суживая границы, между Тойлестоном и Блэйком, у смугло горевшего в джунглях ночи бара под знаком Тигровой Бабочки, где она пресимпатично напилась: уверяла меня, что мы учились в одной и той же гимназии, и все клала свою дрожащую ручку на мою орангутановую лапу. Чувственность мою она только очень слегка бередила, но я все-таки решил сделать пробу; проба удалась, и Рита стала моей постоянной подругой. Такая она была добренькая, эта Рита, такая компанейская, что из чистого сострадания могла бы отдаться любому патетическому олицетворению природы – старому сломанному дереву или овдовевшему дикобразу.

Когда мы познакомились (в 1950-ом году), с ней недавно развелся третий ее муж, а еще недавнее ее покинул седьмой по счету официальный любовник. Другие, неофициальные, были слишком многочисленны и мимолетны, чтобы можно было их каталогизировать. Ее брат, политикан с лицом как вымя, носивший подтяжки и крашенный от руки галстук, был мэром и душой города Грейнбол, известного своими бейзболистами, усердными читателями Библии и зерновыми дельцами. В течение последних лет он платил своей замечательной сестренке семьсот долларов в месяц под абсолютным условием, что она никогда, никогда не приедет в его замечательный городок. Она рассказывала мне, подвывая от недоумения, что почему-то – чорт его знает почему – всякий новый любовник первым делом мчал ее в Грейнбол; Грейнбол приманивал роковым образом; и не успевала она оглянуться, как уже ее всасывала лунная орбита родного города и она ехала под прожекторным освещением кругового бульвара, «вертясь», смешно говорила она, «как проклятая бабочка в колесе».

У нее оказался изящный двухместный автомобильчик, и в нем-то мы ездили в Калифорнию, так как мой маститый Икар нуждался в отдыхе. Правила обыкновенно она – с прирожденной скоростью в девяносто миль в час. Милая Рита! Мы с ней разъезжали в продолжение двух туманных лет с перерывами, и невозможно вообразить другую такую славную, наивную, нежную, совершенно безмозглую Риточку! По сравнению с ней Валерия была Шлегель, а Шарлотта – Гегель! По правде сказать, нет ровно никакой причины заниматься мне ею на полях этих мрачных мемуаров, но все-таки хочу сказать (алло, Рита – где бы ты ни была, пьяная или трезвая, Рита, алло! ), что эта моя самая утешительная, самая понятливая подруга, несомненно, спасла меня от смирительной рубашки. Я объяснил ей, что хочу отыскать сбежавшую возлюбленную и угробить ее кота. Рита с важным видом одобрила этот план – и, предприняв, в окрестностях Сан-Гумбертино, кое-какие собственные расследования (хотя ни черта о деле не знала), сама спуталась с каким-то бандитом; мне стоило адских усилий вызволить ее – в подержанном и подшибленном виде, но вполне бодренькую. Rita approved of the plan with an air of importance, and after making some investigations of her own in the vicinity of San Humbertino (though she didn't know a damn thing about the case), she got mixed up with a bandit; it cost me a hell of a lot of effort to get her out of there, second-hand and bruised, but quite cheerful. А другой раз, найдя мой священный пистолет, она предложила поиграть в «русскую рулетку»; я возразил, что нельзя, в пистолете нет барабана; мы стали за него бороться, и наконец раздался выстрел, причем пуля ушла в стену нашего номера, и оттуда забил очень тонкий и очень забавный фонтанчик горячей воды; помню, как она стонала от смеха. And another time, when she found my sacred pistol, she proposed to play "Russian roulette"; I objected that it was impossible, there was no drum in the pistol; we began to struggle for it, and at last a shot rang out, the bullet going into the wall of our room, and a very fine and very amusing fountain of hot water ran from there; I remember how she moaned with laughter.

До странности детская вогнутость ее спины, рисовая кожа, медленные, томные, голубиные поцелуи, – все это оберегало меня от беды. The oddly childlike concavity of her back, the rice skin, the slow, languorous, dove-like kisses, all kept me safe from harm. Не талант художника является вторичным половым признаком, как утверждают иные шаманы и шарлатаны, а наоборот: пол лишь прислужник искусства. It is not the talent of the artist that is secondary to gender, as other shamans and charlatans claim, but the opposite: gender is only a servant of art. Один довольно смутный кутеж наш имел забавные последствия. One rather embarrassing bout of ours had amusing consequences. Я только что прекратил поиски: бес либо находился в Тартаре, или весело горел у меня в можжечке (где греза и горе раздували пламя), но во всяком случае никакого не имел отношения к турниру тенниса, в Сан-Диего, где в женском разряде первый приз взяла шестнадцатилетняя Доротея Гааз, мужеподобная дылда. I had just stopped looking: the demon was either in Tartarus, or burning merrily in my juniper (where dream and grief were fanning the flames), but at any rate had nothing to do with the tennis tournament, in San Diego, where sixteen-year-old Dorothea Gaaz, a mangy-looking dolt, had taken first prize in the women's division. Как-то, во время обратной поездки на восток, в гнуснейшей гостинице (того сорта, где устраиваются коммерческие съезды и бродят, пошатываясь, ярлыками отмеченные, марципановые толстяки, называющие друг друга Джо или Джим, заключающие сделки и хлещущие виски) милая Рита и я, проснувшись за полдень, увидели, что с нами в номере находится еще один человек, молодой бледный блондин, почти альбинос, с белыми ресницами и большими прозрачными ушами. Once, on a return trip back east, in the vilest hotel (of the sort where commercial conventions are held and marzipan fat men wander about, staggering, labeled, calling each other Joe or Jim, making deals and slurping whiskey), sweet Rita and I, awakening at noon, saw that there was another man in the room with us, a young pale blond, almost albino, with white eyelashes and large transparent ears. Ни Рита в ее грустной жизни, ни я в моей никогда его не встречали. Neither Rita in her sad life nor I in mine had ever met him. Весь потный, в грязном фланелевом комбинезоне, в старых походных сапогах на шнурках, он храпел на одеяле нашей двуспальной постели по другую сторону от моей целомудренной подруги. All sweaty, in dirty flannel overalls, wearing old lace-up hiking boots, he snored on the blanket of our double bed on the other side of my chaste friend. У него не хватало одного переднего зуба, лоб оброс янтарными прыщами. Риточка облекла свою гибкую наготу в мой макинтош – первое, что попалось ей под руку; я же натянул трусики; после чего мы обследовали положение. Ritochka clothed her supple nakedness in my raincoat, the first thing that came to hand; I pulled on my panties; then we surveyed the position. На подносе стояло целых пять употребленных стаканов, что в смысле примет только усложняло дело. There were as many as five used glasses on the tray, which in terms of signs only complicated matters. Дверь была плохо прикрыта. На полу валялись мужской свитер да пара бесформенных военных штанов защитного цвета. A man's sweater and a pair of shapeless military pants of protective color were lying on the floor. Мы долго трясли их владельца; наконец несчастный очнулся. We shook their owner for a long time; at last the unfortunate man woke up. Оказалось, что он совершенно потерял память. Говоря с акцентом, который Рита определила как «чисто бруклинский», он обиженно инсинуировал, что мы (каким образом?) Speaking in an accent that Rita identified as "pure Brooklyn," he insinuated resentfully that we were (how?) присвоили его (ничего не стоящую!) appropriated his (worthless!) личность. Мы его быстрехонько одели и потом оставили в ближайшей больнице, выяснив по дороге, что какие-то уже забытые извилины и повороты привели нас в пресловутый Грейнбол. We quickly dressed him and then left him at the nearest hospital, finding out along the way that some forgotten twists and turns had led us to the proverbial Grinball. Полгода спустя Рита написала тамошнему доктору. Six months later, Rita wrote to the doctor there. Тот ответил, что «Джек Гумбертсон» – как незнакомца безвкусно прозвали – все еще не вошел в сношение со своим прошлым. The latter replied that "Jack Humbertson"-as the stranger was tastelessly nicknamed-had not yet entered into intercourse with his past. О, Мнемозина, сладчайшая и задорнейшая из муз! Oh, Mnemosyne, sweetest and most lively of muses!

Я бы не отметил этого случая, если бы с него не начался ход мыслей, в результате коих я напечатал в ученом журнале «Кантрип», что по-шотландски значит «колдовство», этюд, озаглавленный «Мимир и Мнемозина», в котором я наметил теорию (показавшуюся оригинальной и значительной благосклонным читателям этого великолепного ежемесячника) «перцепционального времени», основанную на «чувстве кровообращения» и концепционально зависящую (очень кратко говоря) от особых свойств нашего разума, сознающего не только вещественный мир, но и собственную сущность, отчего устанавливается постоянное взаимоотношение между двумя пунктами: будущим (которое можно складировать) и прошлым (уже отправленным на склад). I would not have noted this occasion had it not been the beginning of a train of thought which led me to publish in the scholarly journal "Cantrip," which is Scottish for "witchcraft," a sketch entitled "Mimir and Mnemosyne," in which I outlined a theory (which seemed original and significant to the favored readers of this splendid monthly) of "perceptual time." based on the "sense of circulation" and conceptually dependent (very briefly speaking) on the special properties of our mind, which is conscious not only of the material world but also of its own essence, from which a constant relationship is established between two points: The future (which can be stored) and the past (already sent to storage). Одним из последствий появления этой статьи, завершившей ряд прежних моих работ, тоже не прошедших незаметно, было приглашение на один год в Кантрипский Университет, отстоявший на четыреста миль от Нью-Йорка, где мы с Ритой снимали квартирку с видом на глянцевитые тела мальчиков и девочек, игравших под дубами, далеко внизу, в водометной дубраве Центрального Парка. One of the consequences of this article, which completed a number of my earlier writings that had also not gone unnoticed, was a one-year invitation to Cantrip University, four hundred miles from New York City, where Rita and I rented an apartment overlooking the glossy bodies of boys and girls playing under the oaks, far below, in the watery understory of Central Park. В Кантрипе я прожил, в специальных аппартаментах для поэтов и философов, с октября 1951 года до июня 1952-го, между тем как Рита, которую я предпочитал не показывать, прозябала – кажется, не очень благопристойно – в пришоссейной гостинице, где я ее навещал два раза в неделю. In Cantrip I lived, in special apartments for poets and philosophers, from October 1951 to June 1952, while Rita, whom I preferred not to show, languished - not very decently, it seems - in a highway hotel where I visited her twice a week. Затем она исчезла, но менее бесчеловечно, чем ее предшественница: через месяц я нашел ее в Кантрипской тюрьме. Then she disappeared, but less inhumanly than her predecessor: a month later I found her in Cantrip Prison. Она держалась с большим достоинством, лишилась червеобразного отростка в тюремной больнице и поклялась мне довольно убедительно, что дивный голубой мех, который, по словам некоей важной дамы, миссис Мак-Крум, она у нее украла, был на самом деле подарком, сделанным ей с большой непосредственностью несколько подвыпившим мистером Мак-Крумом. She held herself with great dignity, had lost her worm-like appendage in the prison hospital, and swore to me quite convincingly that the marvelous blue fur which some important lady, Mrs. McCrum, said she had stolen from her, was really a present made to her with great directness by a somewhat tipsy Mr. McCrum. Я смог вытащить ее оттуда без того, чтобы обратиться к ее нервному брату, и вскоре после этого мы вернулись с ней в Нью-Йорк, опять на западную сторону Центрального Парка, заглянув по дороге в Брайсланд, через который, впрочем, Рита и я уже проезжали в предыдущем году. I was able to get her out of there without having to appeal to her nervous brother, and shortly afterward we returned with her to New York City, again on the west side of Central Park, stopping by Bryceland on the way, which, however, Rita and I had already passed through the previous year.

Меня тогда охватило непреодолимое желание восстановить мое пребывание там с Лолитой. I was then seized with an overwhelming desire to recapture my time there with Lolita. Утратив всякую надежду выследить беглянку и ее похитителя, я вступил в новую фазу существования: я теперь пытался ухватиться за старые декорации и спасти хотя бы гербарий прошлого: souvenir, souvenir, que me veux-tu? Having lost all hope of tracking down the fugitive and her captor, I entered a new phase of existence: I was now trying to cling to the old scenery and salvage at least a herbarium of the past: souvenir, souvenir, que me veux-tu? Верлэновская осень звенела в воздухе, как бы хрустальном. Verlaine's fall tinkled in the air as if it were crystal. В ответ на открытку с просьбой резервировать номер с двумя кроватями и ванной профессор Гамбургер немедленно получил учтивый отказ. In response to a postcard requesting a reservation for a room with two beds and a bath, Prof. Hamburger immediately received a courteous refusal. Все было, мол, занято. Оставалась одна подвальная комната без ванной с четырьмя кроватями, но она вряд ли бы мне подошла. That left one basement room without a bathroom with four beds, but it would hardly suit me. Вот заголовок их почтовой бумаги:

Я усомнился в истине первого заявления. I questioned the truth of the first statement. Все? Подавался ли там гренадин, например, как в тротуарных кофейнях Европы? Was there grenadine served there, for example, as in sidewalk coffee shops in Europe? Меня также интересовало, не отдал ли бы охотник, зачарованный или нормальный, место в церкви за пса – и тут я вдруг вспомнил, со спазмой боли, сцену, достойную большого художника: Petite Nymphe Accroupie; но этот шелковистый кокер-спаньель был, возможно, крещеный. I also wondered if a hunter, enchanted or normal, would give up his place in church for a dog - and then I suddenly remembered, with a spasm of pain, a scene worthy of a great artist: the Petite Nymphe Accroupie; but this silky cocker spaniel was probably baptized. Нет – я не чувствовал себя в силах выдержать мучительное посещение знакомого холла. No - I didn't feel able to endure the agonizing visit to the familiar lobby. В мягком, пыльно-окрашенном, осеннем Брайсланде таились другие возможности воскресить былое. Other opportunities to resurrect the past lurked in the soft, dust-colored, autumnal Bryceland. Оставив Риту в ближайшем баре, я отправился в городскую библиотеку. Чирикающая старая дева с величайшей готовностью помогла мне найти середину августа 1947 года в переплетенном комплекте «Брайсландского Вестника», и вот я уже сидел в уединенном углу под голой лампочкой и переворачивал огромные и хрупкие страницы тома, черного, как гроб, и едва ли не крупнее самой Лолиты. The chirpy old maid was most willing to help me find the mid-August 1947 bound set of the Bryceland Herald, and there I was, sitting in a secluded corner under a bare light bulb, turning the huge and fragile pages of a tome as black as a coffin and scarcely larger than Lolita herself.

Читатель! Брудер! Каким глупым Гомбургом был этот Гомельбург! What a silly Gomburg this Gomelburg was! Так как его сверхчувствительная природа страшилась действительности, он считал возможным насладиться, по крайней мере, кусочком ее – что напоминает, как десятый или двадцатый Фриц или Иван в терпеливом хвосте насильников прикрывает белое лицо женщины ее же черной шалью, чтобы не видеть ее невозможных глаз, пока наконец добывает свою солдатскую радость в угрюмом, разграбленном поселке. Since his hypersensitive nature dreaded reality, he thought it possible to enjoy at least a slice of it-which reminds one of how the tenth or twentieth Fritz or Ivan in a patient tail of rapists covers a woman's white face with her own black shawl, so as not to see her impossible eyes, until at last he extracts his soldierly joy in a sullen, plundered village. Мне же хотелось добыть в напечатанном виде снимок, случайно запечатлевший мой посторонний образ в ту минуту, когда фотограф от «Брайсландского Вестника» сосредоточивался на д-ре Браддоке и его группе. I, on the other hand, wanted to get a printed shot that happened to capture my extraneous image the minute the photographer from the Bryceland Herald was focusing on Dr. Braddock and his group. Страстно мечталось мне, чтобы сохранился Портрет Неизвестного Изверга. It was a passionate wish of mine that the Portrait of the Unknown Pervert be preserved. Невинный аппарат, поймавший меня на темном моем пути к ложу Лолиты, – вот тема для Мнемозины! The innocent machine that caught me on my dark path to the Lolita box is the theme for Mnemosyne! Тщетно пытаюсь объяснить сущность этого позыва. I try in vain to explain the nature of this urge. Его можно, пожалуй, сравнить с тем обморочным любопытством, которое заставляет нас вооружиться увеличительным стеклом, чтобы рассмотреть хмурые фигурки (в общем, натюр морт – и всех сейчас вырвет) собравшихся ранним утром у плахи, – но выражение лица пациента все-таки никак не разобрать на снимке. It could perhaps be likened to that faint curiosity which makes us arm ourselves with a magnifying glass in order to examine the frowning figures (in general, natür mort - and all are about to vomit) gathered at the scaffold early in the morning - but the expression of the patient's face is still impossible to make out in the photograph. Как бы то ни было, я буквально задыхался, и один угол фолианта рока все бодал меня в брюхо, пока я листал и летал по листам глазами. Anyway, I was literally panting, and one corner of the folio of doom kept banging me in the belly as I leafed through and flew my eyes over the pages. В воскресенье, 24-го, в одном из двух местных кинематографов шел фильм «Одержимые», а в другом – «Грубая Сила». On Sunday, the 24th, one of the two local cinemas was showing the movie "Obsessed" and the other was showing "Brute Force." Мистер Пурдом, независимый табачный аукционист, говорил, что с 1925 года он курит только «Омэн Фаустум». Mr. Purdom, an independent tobacco auctioneer, said that since 1925 he has smoked only Omene Faustum. Рослый Росс, футболист, и его миниатюрная невеста были на вечере у миссис Гумберт Перрибой, 58, Эраннис Авеню. Tall Ross, a soccer player, and his petite bride were at a soiree at Mrs. Humbert Perriboy's, 58 Erannis Avenue. Существует паразит, величина которого составляет целую одну шестую часть организма, вместившего его. There is a parasite whose size is as much as one-sixth of the organism that housed it. Дюнкерк был впервые укреплен в десятом веке. Dunkirk was first fortified in the tenth century. Белые носки для барышен, 39 центов; спортивные оксфордские башмачки, 3 доллара 98 центов. White barnet socks, 39 cents; sporting oxford clogs, $3.98. Вино, вино, вино, изрек автор «Темного Возраста», который не разрешил нашему фотографу снять его, подходит, может быть, персидскому буль-булю, но я всегда говорю, что дождь, дождь, дождь, стучащий по гонтовой крыше, лучший друг роз и вдохновения. Wine, wine, wine, uttered by the author of "Dark Age" who wouldn't let our photographer take his picture, suits maybe a Persian Bull Bull, but I always say that rain, rain, rain, rain pounding on a shingled roof is the best friend of roses and inspiration. Так называемые «ямочки» происходят от прирастания кожи к более глубоко лежащим тканям. So-called "dimples" come from skin grafting onto deeper lying tissues. Греки отразили сильную партизанскую атаку. The Greeks repelled a strong guerrilla attack. Ах, наконец: абрис девочки в белом и пастор Браддок в черном; но, если и касалось мимоходом его дородного корпуса чье-то призрачное плечо, ничего относящегося до меня я узнать тут не мог. Ah, finally: the outline of a girl in white, and Pastor Braddock in black; but, even if a ghostly shoulder had touched his burly body in passing, I could not recognize anything to do with me.

Поразительный паразит пошел за Ритой в бар. С той грустной улыбкой, которая появлялась у нее на лице от избытка алкоголя, она представила меня агрессивно-пьяному старику, говоря, что он – запамятовала вашу фамилию, дорогуша – учился с ней в одной школе. With that sad smile that appeared on her face from the excess of alcohol, she introduced me to the aggressively drunk old man, saying that he - I've forgotten your last name, dearie - had gone to school with her. Он дерзко попробовал задержать ее, и в последовавшей потасовке я больно ушиб большой палец об его весьма твердую голову. He defiantly tried to hold her back, and in the ensuing scuffle I bruised my thumb painfully on his very hard head. Затем мне пришлось некоторое время прогуливать и проветривать Риту в раскрашенном осенью парке Зачарованных Охотников. Then I got to walk and air Rita for a while in the fall colored Enchanted Hunter Park. Она всхлипывала и повторяла, что скоро, скоро я брошу ее, как все в жизни ее бросали, и я спел ей вполголоса задумчивую французскую балладу и сочинил альбомный стишок ей в забаву: She sobbed and said that soon, soon I would leave her, as everyone in life had left her, and I sang her a wistful French ballad and composed an album poem for her amusement:

Палитра кленов в озере, как рана, The palette of maples in the lake is like a wound,

Отражена. Ведет их на убой

В багряном одеянии Диана

Перед гостиницею голубой.

Она спросила: «Но почему голубой, когда она белая? Почему – Господи Боже мой…» – и зарыдала снова. Why - Good Lord my God..." - And sobbed again. Я решительно повел ее к автомобилю. Мы продолжали наш путь в Нью-Йорк, и там она опять зажила в меру счастливо, прохлаждаясь под дымчатой синевой посреди нашей маленькой террасы на тридцатом этаже. We continued our journey to New York, and there she again lived moderately happily, chilling under the smoky blue in the middle of our little terrace on the thirtieth floor. Замечаю, что каким-то образом у меня безнадежно спутались два разных эпизода – мое посещение Брайсландской библиотеки на обратном пути в Нью-Йорк и прогулка в парке на переднем пути в Кантрип, но подобным смешением смазанных красок не должен брезговать художник-мнемозинист. I notice that somehow I have hopelessly confused two different episodes - my visit to the Bryceland Library on the way back to New York and my walk in the park on the front way to Countryside, but such a blending of smudged colors should not be squandered by a nemesis artist.