Антон Чехов "ВОЛОДЯ БОЛЬШОЙ И ВОЛОДЯ МАЛЕНЬКИЙ", часть 2 |Chekhov|Volodya||||| Anton Tschechow "VOLODYA GROSS UND VOLODYA KLEIN", Teil 2 Anton Chekhov "VOLODYA BIG AND VOLODYA SMALL", part 2 Anton Chéjov "VOLODIA GRANDE Y VOLODIA PEQUEÑA", 2ª parte Anton Cechov "VOLODYA GRANDE E VOLODYA PICCOLA", parte 2 Antonas Čechovas "VOLODIA DIDŽIOJI IR VOLODIA MAŽOJI", 2 dalis Anton Czechow "WOLODYA DUŻA I WOLODYA MAŁA", część 2 安東‧契訶夫《大沃洛迪亞與小沃洛迪亞》，第二部

часть 2 part 2

В санях, кроме Володи большого, Володи маленького и Софьи Львовны, находилась еще одна особа - Маргарита Александровна, или, как ее все звали, Рита, кузина госпожи Ягич, девушка уже за тридцать, очень бледная, с черными бровями, в pince-nez, курившая папиросы без передышки, даже на сильном морозе; всегда у нее на груди и на коленях был пепел. In the sleigh, besides Volodya the big, Volodya the little and Sophia Lvovna, there was another person - Margarita Alexandrovna, or, as everyone called her, Rita, Mrs. Yagich's cousin, a girl in her thirties, very pale, with black eyebrows, in pince-nez who smoked cigarettes without respite, even in severe frost; she always had ash on her chest and knees. Она говорила в нос, растягивая каждое слово, была холодна, могла пить ликеры и коньяк, сколько угодно, и не пьянела, и двусмысленные анекдоты рассказывала вяло, безвкусно. She spoke through her nose, stretching out every word, was cold, could drink liqueurs and cognac, as much as she liked, and did not get drunk, and she told ambiguous jokes languidly, tastelessly. Дома она от утра до вечера читала толстые журналы, обсыпая их пеплом, или кушала мороженые яблоки. At home, from morning to evening, she read thick magazines, sprinkling them with ashes, or ate frozen apples. - Соня, перестань беситься, - сказала она нараспев. “Sonya, stop getting mad,” she said in a singsong voice. "Sonya, deja de enojarte", dijo con voz cantarina. - Право, глупо даже. - Really, it's stupid even. - De verdad, incluso es una estupidez. В виду заставы тройка понеслась тише, замелькали дома и люди, и Софья Львовна присмирела, прижалась к мужу и вся отдалась своим мыслям. In view of the outpost, the troika rushed quieter, houses and people flashed, and Sofya Lvovna calmed down, snuggled up to her husband and gave herself up to her thoughts. Володя маленький сидел против. Little Volodya sat opposite. Теперь уже к веселым, легким мыслям стали примешиваться и мрачные. Now gloomy thoughts began to mingle with cheerful, light thoughts. Она думала: этому человеку, который сидит против, было известно, что она его любила, и он, конечно, верил разговорам, что она вышла за полковника par depit. She thought: this man, who sits against, knew that she loved him, and he, of course, believed the talk that she had married Colonel par depit. Она еще ни разу не признавалась ему в любви и не хотела, чтобы он знал, и скрывала свое чувство, но по лицу его видно было, что он превосходно понимал ее - и самолюбие ее страдало. She had never once confessed her love to him and did not want him to know and hid her feelings, but it was evident from his face that he understood her perfectly - and her pride suffered. Но в ее положении унизительнее всего было то, что после свадьбы этот Володя маленький вдруг стал обращать на нее внимание, чего раньше никогда не бывало, просиживал с ней по целым часам молча или болтая о пустяках, и теперь в санях, не разговаривая с нею, он слегка наступал ей на ногу и пожимал руку; очевидно, ему того только и нужно было, чтобы она вышла замуж; и очевидно было, что он презирает ее и что она возбуждает в нем интерес лишь известного свойства, как дурная и непорядочная женщина. But in her position, the most humiliating thing was that after the wedding, this little Volodya suddenly began to pay attention to her, which had never happened before, sat with her for hours in silence or chatting about trifles, and now in the sleigh, not talking to her, he stepped lightly on her leg and shook her hand; obviously all he needed was for her to get married; and it was obvious that he despised her and that she aroused in him an interest only of a certain quality, as a bad and dishonest woman. И когда в ее душе торжество и любовь к мужу мешались с чувством унижения и оскорбленной гордости, то ею овладевал задор и хотелось тогда сесть на козлы и кричать, подсвистывать... Как раз в то самое время, когда проезжали мимо женского монастыря, раздался удар большого тысячепудового колокола. And when in her soul triumph and love for her husband mixed with a feeling of humiliation and offended pride, she was possessed by fervor and then she wanted to sit on the box and shout, whistle ... Just at the very time when they were passing by the nunnery, a blow rang out a large thousand-pound bell. Рита перекрестилась. Rita crossed herself. - В этом монастыре наша Оля, - сказала Софья Львовна и тоже перекрестилась и вздрогнула. “Our Olya is in this monastery,” said Sofya Lvovna, and she also crossed herself and shuddered. - Зачем она пошла в монастырь? - Why did she go to the monastery? - спросил полковник. the colonel asked. - Par depit, - сердито ответила Рита, очевидно намекая на брак Софьи Львовны с Ягичем. “Par depit,” Rita replied angrily, obviously hinting at Sofia Lvovna’s marriage to Yagich. - Теперь в моде это par depit. - Now par depit is in vogue. Вызов всему свету. A challenge to the whole world. Была хохотушка, отчаянная кокетка, любила только балы да кавалеров и вдруг - на, поди! There was a laughing woman, a desperate coquette, she loved only balls and gentlemen, and suddenly - come on! Удивила! - Это неправда, - сказал Володя маленький, опуская воротник шубы и показывая свое красивое лицо. “This is not true,” said Volodya the little one, lowering the collar of his fur coat and showing his handsome face. - Тут не par depit, а сплошной ужас, если хотите. - This is not par depit, but sheer horror, if you like. Ее брата, Дмитрия, сослали в каторжные работы, и теперь неизвестно, где он. Her brother, Dmitry, was sent to hard labor, and now it is not known where he is. А мать умерла с горя. And my mother died of grief. Он опять поднял воротник. He raised his collar again. - И хорошо сделала Оля, - добавил он глухо. “And Olga did well,” he added dully. - Жить на положении воспитанницы, да еще с таким золотом, как Софья Львовна, - тоже подумать надо! - To live in the position of a pupil, and even with such gold as Sofya Lvovna - you also need to think about it! Софья Львовна услышала в его голосе презрительный тон и хотела сказать ему дерзость, но промолчала. Sofya Lvovna heard a contemptuous tone in his voice and wanted to say impudence to him, but said nothing. Ею опять овладел тот же задор; она поднялась на ноги и крикнула плачущим голосом: - Я хочу к утрене! The same enthusiasm seized her again; she got to her feet and shouted in a crying voice: - I want to go to the morning! Ямщик, назад! Coachman, back! Я хочу Олю видеть! I want to see Olya! Повернули назад. We turned back. Звон монастырского колокола был густой, и, как казалось Софье Львовне, что-то в нем напоминало об Оле и ее жизни. The ringing of the monastery bell was thick, and, as it seemed to Sofya Lvovna, something in it reminded of Olya and her life. El repiqueteo de la campana del monasterio era denso y, como le pareció a Sofya Lvovna, algo en él le recordaba a Olya y su vida. Зазвонили и в других церквах. Other churches also rang. Когда ямщик осадил тройку, Софья Львовна выскочила из саней и одна, без провожатого, быстро пошла к воротам. When the driver besieged the troika, Sofya Lvovna jumped out of the sleigh and, alone, without a guide, quickly walked to the gate. - Скорей, пожалуйста! - Hurry, please! - крикнул ей муж. - shouted her husband. - Уже поздно! Она прошла темными воротами, потом по аллее, которая вела от ворот к главной церкви, и снежок хрустел у нее под ногами, и звон раздавался уже над самою головой и, казалось, проникал во все ее существо. She walked through the dark gate, then along the alley that led from the gate to the main church, and the snow crunched under her feet, and the ringing was heard already above her head and seemed to penetrate her whole being. Вот церковная дверь, три ступеньки вниз, затем притвор с изображениями святых по обе стороны, запахло можжевельником и ладаном, опять дверь, и темная фигурка отворяет ее и кланяется низко-низко... В церкви служба еще не начиналась. Here is the church door, three steps down, then the narthex with images of saints on either side, it smelled of juniper and incense, again the door, and a dark figure opens it and bows low and low ... The service has not yet begun in the church. Одна монашенка ходила около иконостаса и зажигала свечи на ставниках, другая зажигала паникадило. One nun walked around the iconostasis and lit candles on the shutters, another lit a chandelier. Там и сям, ближе к колоннам и боковым приделам, стояли неподвижно черные фигуры. Here and there, closer to the columns and side chapels, stood motionless black figures. "Значит, как они стоят теперь, так уж не сойдут до самого утра", - подумала Софья Львовна, и ей показалось тут темно, холодно, скучно, - скучнее, чем на кладбище. "So, the way they are now, they won't get off until the morning," thought Sofya Lvovna, and it seemed to her here dark, cold, boring, - more boring than in the cemetery. Она с чувством скуки поглядела на неподвижные, застывшие фигуры, и вдруг сердце у нее сжалось. She looked with a feeling of boredom at the motionless, frozen figures, and suddenly her heart sank. Почему-то в одной из монашенок, небольшого роста, с худенькими плечами и с черною косынкой на голове она узнала Олю, хотя Оля, когда уходила в монастырь, была полная и как будто повыше. For some reason, in one of the nuns, small in stature, with slender shoulders and with a black kerchief on her head, she recognized Olya, although Olya, when she left for the monastery, was plump and seemed taller. Нерешительно, сильно волнуясь отчего-то, Софья Львовна подошла к послушнице и через плечо поглядела ей в лицо, и узнала Олю. Hesitantly, greatly agitated for some reason, Sofya Lvovna went up to the novice and looked over her shoulder into her face, and recognized Olya. - Оля! - Olya! - сказала она и всплеснула руками, и уж не могла говорить от волнения. she said, and threw up her hands, and she couldn't speak from excitement. - Оля! Монашенка тотчас же узнала ее, удивленно подняла брови, и ее бледное, недавно умытое, чистое лицо и даже, как показалось, ее белый платочек, который виден был из-под косынки, просияли от радости. The nun recognized her at once, raised her eyebrows in surprise, and her pale, freshly washed, clean face and even, it seemed, her white handkerchief, which was visible from under the kerchief, beamed with joy. - Вот господь чудо послал, - сказала она и тоже всплеснула своими худыми, бледными ручками. “The Lord has sent a miracle,” she said, and she also clasped her thin, pale hands. Софья Львовна крепко обняла ее и поцеловала, и боялась при этом, чтобы от нее не пахло вином. Sofya Lvovna hugged her tightly and kissed her, and was afraid at the same time that she would not smell of wine. - А мы сейчас ехали мимо и вспомнили про тебя, - говорила она, запыхавшись, как от быстрой ходьбы. “And we were just driving past and remembered about you,” she said, out of breath, as if from a fast walk. - Какая ты бледная, господи! - How pale you are, Lord! Я... я очень рада тебя видеть. I ... I am very glad to see you. Ну, что? Well? Как? How? Скучаешь? Are you bored? Софья Львовна оглянулась на других монахинь и продолжала уже тихим голосом: - У нас столько перемен... Ты знаешь, я замуж вышла за Ягича, Владимира Никитича. Sofya Lvovna looked back at the other nuns and continued in a low voice: - We have so many changes ... You know, I married Yagich, Vladimir Nikitich. Ты его помнишь, наверное... Я очень счастлива с ним. You probably remember him ... I'm very happy with him. - Ну, слава богу. - Well, thank God. А папа твой здоров? Is your dad healthy? - Здоров. Часто про тебя вспоминает. |||remembers He often remembers you. Ты же, Оля, приходи к нам на праздниках. You, Olya, come to us on holidays. Слышишь? Do you hear? - Приду, - сказала Оля и усмехнулась. - I'll come, - said Olya and grinned. - Я на второй день приду. - I'll come on the second day. Софья Львовна, сама не зная отчего, заплакала и минутку плакала молча, потом вытерла глаза и сказала: - Рита будет очень жалеть, что тебя не видела. Sofya Lvovna, not knowing why, cried and cried for a minute in silence, then wiped her eyes and said: “Rita will be very sorry that she didn’t see you. Она тоже с нами. She is also with us. И Володя тут. And Volodya is here. Они около ворот. They are near the gate. Как бы они были рады, если бы ты повидалась с ними! How glad they would be if you saw them! Пойдем к ним, ведь служба еще не начиналась. Let's go to them, because the service has not begun yet. - Пойдем, - согласилась Оля. - Let's go, - agreed Olya. Она перекрестилась три раза и вместе с Софьей Львовной пошла к выходу. She crossed herself three times and, together with Sophia Lvovna, went to the exit. - Так ты говоришь, Сонечка, счастлива? - So you say, Sonechka, happy? - спросила она, когда вышли за ворота. - She asked when they left the gate. - Очень. - Highly. - Ну, слава богу. - Well, thank God. Володя большой и Володя маленький, увидев монашенку, вышли из саней и почтительно поздоровались; оба были заметно тронуты, что у нее бледное лицо и черное монашеское платье, и обоим было приятно, что она вспомнила про них и пришла поздороваться. Volodya the big and Volodya the little, seeing the nun, got out of the sleigh and greeted respectfully; both were visibly moved that she had a pale face and black monastic dress, and both were pleased that she remembered about them and came to say hello. Чтобы ей не было холодно, Софья Львовна окутала ее в плед и прикрыла одною полой своей шубы. So that she would not be cold, Sofya Lvovna wrapped her in a blanket and covered her with one hollow of her fur coat. Недавние слезы облегчили и прояснили ей душу, и она была рада, что эта шумная, беспокойная и в сущности нечистая ночь неожиданно кончилась так чисто и кротко. Her recent tears had lightened and clarified her soul, and she was glad that this noisy, restless and essentially unclean night suddenly ended so cleanly and meekly. И чтобы удержать подольше около себя Олю, она предложила: - Давайте ее прокатим! And in order to keep Olya around her for a longer time, she suggested: - Let's take her for a ride! Оля, садись, мы немножко. Olya, sit down, we are a little. Мужчины ожидали, что монашенка откажется, - святые на тройках не ездят, - но к их удивлению она согласилась и села в сани. The men expected the nun to refuse - the saints do not ride in troikas - but to their surprise, she agreed and got into the sleigh. И когда тройка помчалась к заставе, все молчали и только старались, чтобы ей было удобно и тепло, и каждый думал о том, какая она была прежде и какая теперь. And when the troika rushed to the outpost, everyone was silent and only tried to make it comfortable and warm, and everyone thought about what it was before and what it is now. Лицо у нее теперь было бесстрастное, мало выразительное, холодное и бледное, прозрачное, будто в жилах ее текла вода, а не кровь. Her face was now impassive, not expressive enough, cold and pale, transparent, as if water flowed in her veins, and not blood. А года два-три назад она была полной, румяной, говорила о женихах, хохотала от малейшего пустяка... Около заставы тройка повернула назад; когда она минут через десять остановилась около монастыря, Оля вышла из саней. And two or three years ago she was plump, ruddy, talking about suitors, laughing at the slightest trifle ... Near the outpost the troika turned back; when she stopped about ten minutes later near the monastery, Olya got out of the sleigh. На колокольне уже перезванивали. The bell tower was already ringing back. - Спаси вас господи, - сказала Оля и низко, по-монашески поклонилась. “God save you,” said Olya and bowed low, like a monk. - Так ты же приходи, Оля. - So you come, Olya. - Приду, приду. - I’ll come, I’ll come. Она быстро пошла и скоро исчезла в темных воротах. She walked quickly and soon disappeared into the dark gate. И после этого почему-то, когда тройка поехала дальше, стало грустно-грустно. And after that, for some reason, when the troika drove on, it became sad and sad. Все молчали. All were silent. Софья Львовна почувствовала во всем теле слабость и пала духом; то, что она заставила монашенку сесть в сани и прокатиться на тройке, в нетрезвой компании, казалось ей уже глупым, бестактным и похожим на кощунство; вместе с хмелем у нее прошло и желание обманывать себя, и для нее уже ясно было, что мужа своего она не любит и любить не может, что все вздор и глупость. Она вышла из расчета, потому что он, по выражению ее институтских подруг, безумно богат и потому что ей страшно было оставаться в старых девах, как Рита, и потому, что надоел отец-доктор и хотелось досадить Володе маленькому. Если бы она могла предположить, когда выходила, что это так тяжело, жутко и безобразно, то она ни за какие блага в свете не согласилась бы венчаться. Но теперь беды не поправишь. Надо мириться. Приехали домой. Ложась в теплую мягкую постель и укрываясь одеялом, Софья Львовна вспомнила темный притвор, запах ладана и фигуры у колонн, и ей было жутко от мысли, что эти фигуры будут стоять неподвижно все время, пока она будет спать. Утреня будет длинная-длинная, потом часы, потом обедня, молебен... "Но ведь бог есть, наверное есть, и я непременно должна умереть, значит, надо рано или поздно подумать о душе, о вечной жизни, как Оля. Оля теперь спасена, она решила для себя все вопросы... Но если бога нет? Тогда пропала ее жизнь. То есть как пропала? Почему пропала?" А через минуту в голову опять лезет мысль: "Бог есть, смерть непременно придет, надо о душе подумать. Если Оля сию минуту увидит свою смерть, то ей не будет страшно. Она готова. А главное, она уже решила для себя вопрос жизни. Бог есть... да... Но неужели нет другого выхода, как только идти в монастырь? Ведь идти в монастырь - значит отречься от жизни, погубить ее..." Софье Львовне становилось немножко страшно; она спрятала голову под подушку. - Не надо об этом думать, - шептала она. - Не надо... Ягич ходил в соседней комнате по ковру, мягко звеня шпорами, и о чем-то думал. Софье Львовне пришла мысль, что этот человек близок и дорог ей только в одном: его тоже зовут Владимиром. Она села на постель и позвала нежно: - Володя! - Что тебе? - отозвался муж. - Ничего. Она опять легла. Послышался звон, быть может, тот же самый монастырский, припомнились ей опять притвор и темные фигуры, забродили в голове мысли о боге и неизбежной смерти, и она укрылась с головой, чтобы не слышать звона; она сообразила, что прежде чем наступят старость и смерть, будет еще тянуться длинная-длинная жизнь, и изо дня в день придется считаться с близостью нелюбимого человека, который вот пришел уже в спальню и ложится спать, и придется душить в себе безнадежную любовь к другому - молодому, обаятельному и, как казалось ей, необыкновенному. Она взглянула на мужа и хотела пожелать ему доброй ночи, но вместо этого вдруг заплакала. Ей было досадно на себя. - Ну, начинается музыка! - проговорил Ягич, делая ударение на зы. Она успокоилась, но поздно, только к десятому часу утра; она перестала плакать и дрожать всем телом, но зато у ней начиналась сильная головная боль. Ягич торопился к поздней обедне и в соседней комнате ворчал на денщика, который помогал ему одеваться. Он вошел в спальню раз, мягко звеня шпорами, и взял что-то, потом в другой раз - уже в эполетах и орденах, чуть-чуть прихрамывая от ревматизма, и Софье Львовне показалось почему-то, что он ходит и смотрит как хищник. Она слышала, как Ягич позвонил у телефона. - Будьте добры, соедините с Васильевскими казармами! - сказал он; а через минуту: - Васильевские казармы? Пригласите, пожалуйста, к телефону доктора Салимовича... - И еще через минуту: - С кем говорю? Ты, Володя? Очень рад. Попроси, милый, отца приехать сейчас к нам, а то моя супруга сильно расклеилась после вчерашнего. Нет дома, говоришь? Гм... Благодарю. Прекрасно... премного обяжешь... Merci. Ягич в третий раз вошел в спальню, нагнулся к жене, перекрестил ее, дал ей поцеловать свою руку (женщины, которые его любили, целовали ему руку, и он привык к этому) и сказал, что вернется к обеду. И вышел. В двенадцатом часу горничная доложила, что пришли Владимир Михайлыч. Софья Львовна, пошатываясь от усталости и головной боли, быстро надела свой новый удивительный капот сиреневого цвета, с меховою обшивкой, наскоро кое-как причесалась; она чувствовала в своей душе невыразимую нежность и дрожала от радости и страха, что он может уйти. Ей бы только взглянуть на него. Володя маленький пришел с визитом, как следует, во фраке и в белом галстуке. Когда в гостиную вошла Софья Львовна, он поцеловал у нее руку и искренно пожалел, что она нездорова. Потом, когда сели, похвалил ее капот. - А меня расстроило вчерашнее свидание с Олей, - сказала она. - Сначала мне было жутко, но теперь я ей завидую. Она - несокрушимая скала, ее с места не сдвинешь; но неужели, Володя, у нее не было другого выхода? Неужели погребать себя заживо значит решать вопрос жизни? Ведь это смерть, а не жизнь. При воспоминании об Оле на лице у Володи маленького показалось умиление. - Вот вы, Володя, умный человек, - сказала Софья Львовна, - научите меня, чтобы я поступила точно так же, как она. Конечно, я неверующая и в монастырь не пошла бы, но ведь можно сделать что-нибудь равносильное. Мне не легко живется, - продолжала она, помолчав немного. - Научите же... Скажите мне что-нибудь убедительное. Хоть одно слово скажите. - Одно слово? Извольте: тарарабумбия. - Володя, за что вы меня презираете? - спросила она живо. - Вы говорите со мной каким-то особенным, простите, фатовским языком, как не говорят с друзьями и с порядочными женщинами. Вы имеете успех как ученый, вы любите науку, но отчего вы никогда не говорите со мной о науке? Отчего? Я недостойна? Володя маленький досадливо поморщился и сказал: - Отчего это вам так вдруг науки захотелось? |небольшой||||||||||| А, может, хотите конституции? Или, может, севрюжины с хреном? - Ну, хорошо, я ничтожная, дрянная, беспринципная, недалекая женщина... У меня тьма, тьма ошибок, я психопатка, испорченная, и меня за это презирать надо. Но ведь вы, Володя, старше меня на десять лет, а муж старше меня на тридцать лет. Я росла на ваших глазах, и если бы вы захотели, то могли бы сделать из меня всё, что вам угодно, хоть ангела. Но вы... (голос у нее дрогнул) поступаете со мной ужасно. Ягич женился на мне, когда уже постарел, а вы... - Ну, полно, полно, - сказал Володя, садясь поближе и целуя ей обе руки. - Предоставим Шопенгауэрам философствовать и доказывать всё, что им угодно, а сами будем целовать эти ручки. - Вы меня презираете и если б вы знали, как я страдаю от этого! - сказала она нерешительно, заранее зная, что он ей не поверит. - А если б вы знали, как мне хочется измениться, начать новую жизнь! Я с восторгом думаю об этом, - проговорила она и в самом деле прослезилась от восторга. - Быть хорошим, честным, чистым человеком, не лгать, иметь цель в жизни. - Ну, ну, ну, пожалуйста, не ломайтесь! Не люблю! - сказал Володя, и лицо его приняло капризное выражение. - Ей-богу, точно на сцене. Будем держать себя по-человечески. Чтобы он не рассердился и не ушел, она стала оправдываться и в угоду ему насильно улыбнулась, и опять заговорила об Оле, и про то, как ей хочется решить вопрос своей жизни, стать человеком. - Тара... ра... бумбия... - запел он вполголоса. - Тара... ра... бумбия! И неожиданно взял ее за талию. А она, сама не зная, что делает, положила ему на плечи руки и минуту с восхищением, точно в чаду каком-то, смотрела на его умное, насмешливое лицо, лоб, глаза, прекрасную бороду... - Ты сам давно знаешь, я люблю тебя, - созналась она ему и мучительно покраснела, и почувствовала, что у нее даже губы судорожно покривились от стыда. - Я тебя люблю. Зачем же ты меня мучаешь? Она закрыла глаза и крепко поцеловала его в губы, и долго, пожалуй, с минуту, никак не могла кончить этого поцелуя, хотя знала, что это неприлично, что он сам может осудить ее, может войти прислуга... - О, как ты меня мучаешь! - повторила она. Когда через полчаса он, получивший то, что ему нужно было, сидел в столовой и закусывал, она стояла перед ним на коленях и с жадностью смотрела ему в лицо, и он говорил ей, что она похожа на собачку, которая ждет, чтоб ей бросили кусочек ветчины. Потом он посадил ее к себе на одно колено и, качая как ребенка, запел: - Тара... рабумбия... Тара... рабумбия! А когда он собрался уходить, она спрашивала его страстным голосом: - Когда? Сегодня? Где? И она протянула к его рту обе руки, как бы желая схватить ответ даже руками. - Сегодня едва ли это удобно, - сказал он, подумав. - Вот разве завтра. И они расстались. Перед обедом Софья Львовна поехала в монастырь к Оле, но там сказали ей, что Оля где-то по покойнике читает псалтирь. Из монастыря она поехала к отцу и тоже не застала дома, потом переменила извозчика и стала ездить по улицам и переулкам без всякой цели, и каталась так до вечера. И почему-то при этом вспоминалась ей та самая тетя с заплаканными глазами, которая не находила себе места. А ночью опять катались на тройках и слушали цыган в загородном ресторане. И когда опять проезжали мимо монастыря, Софья Львовна вспоминала про Олю, и ей становилось жутко от мысли, что для девушек и женщин ее круга нет другого выхода, как не переставая кататься на тройках и лгать или же идти в монастырь, убивать плоть... А на другой день было свидание, и опять Софья Львовна ездила по городу одна на извозчике и вспоминала про тетю. Через неделю Володя маленький бросил ее. И после этого жизнь пошла по-прежнему, такая же неинтересная, тоскливая и иногда даже мучительная. Полковник и Володя маленький играли подолгу на бильярде и в пикет, Рита безвкусно и вяло рассказывала анекдоты, Софья Львовна все ездила на извозчике и просила мужа, чтобы он покатал ее на тройке. Заезжая почти каждый день в монастырь, она надоедала Оле, жаловалась ей на свои невыносимые страдания, плакала и при этом чувствовала, что в келью вместе с нею входило что-то нечистое, жалкое, поношенное, а Оля машинально, тоном заученного урока говорила ей, что всё это ничего, всё пройдет и бог простит.