Нагиев - пенсии, стих в Кремле (English subs) (4)
И наверное выхода нет.
Это с точки зрения государственности я понимаю, что, ну, вот просто нет выхода.
С точки зрения человеческой, если бы у моей бабушки был пенсионный возраст…
Сколько там, 63? Поправьте меня, или 60?
— Уже 60, да. — Уже 60, да.
Если бы вот 60 был, я бы не ел бы бабушкины пирожки,
я бы не ходил с ней за ручку за малинкой,
когда она в Сестрорецке стояла, собирала вот эту малинку и мне маленькому давала.
Я бы это пропустил. Дед, если бы он до 67 работал,
он бы не научил меня кататься на велосипеде.
Вот эти вещи мы бы… Я бы промахнул в своей жизни.
С величайшим для себя сожалением, поэтому,
с точки зрения человека,
мне просто…
ужасно неприятно констатировать, что теперь это будет…
это будет так.
Опять-таки, говоря о государственности.
Ведь за границей человек работает,
достойно живет благодаря очень приличной зарплате
и потом очень достойно выходит на пенсию,
и имеет возможность, да, об этом уже говорено-переговорено,
и жить, и путешествовать, и разводить гортензии, да, в собственном садике.
Еще одно слово вам в копилку.
— Не, гортензии норм. Биология.
— У нас, когда ты тянешь эту лямку всю жизнь проклятую,
а потом выходишь, и твоя зарплата 13 тысяч…
Хотя некоторые в последнем обращении сказали 14.
Похоже, что все-таки 13 с чем-то.
13 тысяч.
Это в долларах, меня поправьте, это…
— Меньше двухсот.
— Чуть больше двухсот. Это немного стыдные суммы, которые даже неприлично произносить просто.
Поэтому принятие этого… возрастного…
возрастных рамок…
Здесь это…
Такая тяжелая история, тяжелая.
(Музыкальная заставка)
— В «Окнах» была сцена, где… Там всем более-менее раздавали пиздюлей…
— В одной из них дали вам. — Угу.
— Кто это придумал и приходилось ли вас на это уговаривать? — Комиссаров. Вот это вот…
— Депутат Госдумы! — Алкоголизм на детские фантазии лег…
И все здесь срослось, он родил эти «Окна».
Ну, собственно, с «Окон» все и началось.
Все эти драки.
И когда закрыли «Окна»…
Я набрал кредитов тогда.
Очень хотелось в Москве жить.
Ну впереди же еще год, поэтому я так подрассчитал примерно, сколько я получу за год.
Взял там какие-то долги.
И программу закрыли. Вот это был шок.
Но к вечеру мне сразу позвонили с Первого канала, сказали: «Добрый день.
Вас вызывает…
Если у вас есть возможность, вы могли бы приехать к Константину Львовичу Эрнсту?»
Я говорю: (заикаясь) «Сейчас я посмотрю, когда я могу».
Мне сказали: «Вы можете сегодня в 16:00».
Я приехал.
То есть, еще практически я не знал и никто не знал о закрытии окон.
Он это узнал, и через час мне позвонили.
Вот я вошел к нему, и он мне сказал,
мы никогда не встречались:
«Вы очень талантливый человек. Вы очень талантливый человек.
И вы последние три года хорошо поработали и создали устойчивый образ гоблина».
— Гоблина? — Да. «Добро пожаловать на борт».
Вот, и меня взяли на Первый канал.
— В той серии, когда по вам прикладывались, это же постанова была?
— Это была постанова, конечно, и репетировали.
И под кроватью была спрятана ампула с кровью.
И когда мне замочили в грудь, и я на эту кровать упал — ампула закатилась.
И меня уже вытаскивают, как репетировали, каскадеры.
А я ее найти все не могу.
И вот в последний момент, когда меня тащат, я ее нахожу, и —
успеваю пихнуть в рот.
И кровь.
— Если вы наткнетесь на это сейчас, вы скорее хохочете?.. — Это сейчас идет, это сейчас идет.
Я стараюсь… Мне неловко это смотреть, но это идет, конечно.
— «Окна»-то идут. — Как страшно включить.
— «Канал 2» написано. Я не… Но я натыкался.
Я — нет. Я и тогда это не смотрел.
(Музыкальная заставка)
— В 2014 году завершался «Голос». — Да.
— И было две сцены.
Во-первых, я видел, как вы говорите: «Я с вами прощаюсь».
— «Я с вами прощаюсь». — Да, да.
— «Прощаюсь». — Да.
— И я в общем зафиксировал, что это значит, что «в следующем меня не будет году».
И в этот же момент Константин Эрнст, который говорил, то что:
— «Жюри заканчивает, у вас дембель». — Я аж прослезился.
— «Жилин и Нагиев — ваша служба продолжается». — Да.
— Че-то я не понял, как одно с другим сочетается?
— Что тогда значило ваше «прощаюсь»? — Я попрощался…
Я не помню… Франшиза была куплена, по-моему, на один или два раза.
Я не помню, какой это был по счету, первый или второй.
И я попрощался так, как я себе это представлял, как я себе это написал.
Я поблагодарил каждого за вот это время, которое мы провели вместе.
Мое отношение ко многим членам жюри изменилось,
где-то в лучшую сторону,
где-то выровнялось,
где-то вопросы возникли.
Но я попрощался в конце совершенно искренне, я даже прослезился.
И тут на сцену выполз Константин Львович и сказал, что:
«Ты-то куда? У тебя особый наряд на все 15 суток, поэтому ты — назад в ряд».
— А то есть вы серьезно рассчитывали, что можете не продолжить?
— Я работаю, я служу на Первом канале.
Там рассчитывать на то, что ты продолжишь завтра, бессмысленно абсолютно,
поэтому я просто делаю с одинаковым усердием —
это не значит, что… далеко не всегда одинаковый выхлоп.
Что в первом сезоне, что в девятом буду делать.
Дальше уже как они там решат.
Я могу сказать, что с годами то, что я приобрел для себя —
я не боюсь, что меня турнут.
У меня ушло это состояние страха.
Десять лет назад, пятнадцать лет назад я держался и переживал,
сейчас я, в общем, спокоен.
Не потому что у меня где-то что-то накоплено.
Я просто стараюсь быть спокойным.
В конце концов, я думаю, если что, создать YouTube-канал и брать интервью…
у популярных хороших людей, рэперов…
ну и вообще, у говна какого-нибудь, да.
— А когда этот страх ушел? Что-то произошло?
— Был поворот тумблера? — Нет, я думаю…
Я думаю, это тот щелчок, о котором когда-то мне говорила Татьяна Григорьевна Васильева,
когда мы снимались в «Прапорщике Задове».
Мне посчастливилось, в последний год я снимался с ней,
с Любой Полищук и с Люсей Гурченко,
так мне было позволено ее называть.
И вот в этих беседах в редкие наши обеды
поедания кинокорма из этих корыт
мы разговаривали, и Таня сказала о том, что
после сорока пяти щелчок происходит,
и мозг начинает в геометрической прогрессии набираться ума.
«До этого, — говорит, — не верь — это все фигня.
До этого это никакой не возраст для мудрости.
Вот дальше пошел».
Может быть, этот щелчок произошел.
Я актер. Я могу уйти в театр, я могу делать антрепризы.
Я могу ничего не делать.
— Вы вели прямой эфир «Голоса» через несколько часов, минут после того, как узнали о том, что умерла мама. — Да.
— Как это возможно? — Это ужасно.
Я приземлился, я прилетел на «Голос», съемки в два часа дня.
Прогон в два часа дня.
Дальше перерыв часовой, и мы выходим на прямой эфир.
Вот в два часа я должен войти на прогон.
Я приземлился, мне брат позвонил: «Дим, все, мама умерла».
Вот, и я выхожу на прогон.
Вот в этом состоянии.
Потом, как вы понимаете, час перерыв — это еще хуже, когда ты один сидишь в вагоне.
И варишь…
гоняешь…
мысли.
И выходишь потом на прямой эфир.
Тяжелая история.
Это к разговору о нашей с вами профессии, что, да?
Зрителю все равно, да и ни к чему знать, че у тебя там.
Ты должен это сделать.
Когда-то я, когда-то я…
очень противоречиво относился к информации — как и все, как и все обыватели —
противоречиво относился к информации о том, что Шварцнеггер не полетел на похороны папы.
«Да как ты мог?», «Это же папа».
Вот я был близок к этому, близок к этому.
В общем-то.
— Расскажите об одной штуке — можно не об одной, а можно об одной — которой вас научила мама.
— Мама? Мама вообще мудрый человек.
Если с папой мы сейчас, в общем, в теплых отношениях…
После смерти мамы мы, естественно, стали с братом папе названивать каждый день: «Ну, как ты?»
Он сказал: «Вы че, теперь мне что ли надоедать будете все время?»
То с мамой, конечно, были вот эти вот задушевные… Она вообще очень умный человек.
Я помню историю, когда мы с мамой шли — я ее встретил у метро,
я уже был взрослый, мне было лет семнадцать —
и мы шли от метро, она преподавала в Академии связи.
Мы шли, разговаривали, и она спросила: «Как у тебя с Олей?»
Я говорю: «Ой, замечательно, мам.
Столько всего нового, необычного.
Я вообще такое удовольствие получаю».
Она остановилась и сказала: «Димочка.
Ты должен
жить так, чтобы сначала хорошо было ей.
А потом, если останется время, чтобы хорошо было тебе».
И вот я это запомнил навсегда.
До сих пор я пытаюсь…
Естественно, иногда возраст накладывает свой отпечаток.
Так иногда хочется зевнуть, пукнуть и заснуть, но нет,
вспоминаю слова мамы.
Я пытаюсь из оставшихся сил делать хорошо ей.
(Музыкальная заставка)
— Вы были на «Прожарке», первой, после которой не запустилось это шоу. — Да.
— Во-первых… — Сняли тут же. Первое было со Шнуровым.
— Показали просто второе? — Ну, да-да.
— Как вам?
— Мне понравилось. — Вы мучились или кайфовали? Я не понял по вашему выражению лица.
— Вот раз вы не поняли, значит, это где-то близко так и было, я не мог понять.
Потом я бы, наверное, вошел в колею, если бы это было несколько раз,
но мне предложили ее вести дальше.
Там что-то с ведущим не срослось.
Меня вызвали, сказали, что «будешь вести».
А потом Константин Львович решил лавочку прикрыть в принципе.
— Я так понимаю, что количество возмущенных смутило? — Не-не-не.
Количество шуток, которые в «Прожарке» могут быть на Первом канале — оно ограничено.
Они не могут быть очень жесткие, а они должны быть,
и я настаивал, чтобы они были жесткие.
И когда мне прислали шутки обо мне, я не вычеркнул ничего.
Я считаю, что если ты соглашаешься на этот режим, то надо мочить прямо.
— А, их заранее присылали?
— Прислали «А вот как тебе? Не слишком ли?»
Не все, но вот некоторые.
С Ларисой Гузеевой потому что, ну, они такие, тонкие.
— Да. Вот после той самой прожарки у меня возник вопрос:
а вы с Гузеевой были парой когда-то?
— Ну, она-то была мегазвездой, супер просто звездой.
Это был вот взлет после «Романа» этого, как его?
— «Жестокого»? — «Жестокий романс».
А я был студентом, совсем студентом.
Чуть ли не второкурсником.
И вдруг институт… Мы сидели, как всегда, на ступеньках перед нашей аудиторией.
Что-то там курили, ели какие-то сухарики.
И вдруг загудел институт: «Гузеева! Гузеева!»
И вот она пришла.
Она училась несколькими курсами ранее у моего же педагога.
И вот она поднималась, какой-то небесной совершенно красоты, небесной.
С каким-то модным американским режиссером русского происхождения.
И мы: «Здравствуйте!»
И она: «Да, вот здесь я училась».
Лариса, она всегда, она большой позер по жизни:
«Да, я здесь училась, моя альма-матер».
И вот я вечером иду домой по Невскому проспекту к Маяковской.
И она идет. И Невский так и останавливается немножко.
И она… И я иду… И она идет…
И я, проходя, говорю: «Добрый вечер».
И она такая: «О-о, петровец».
Мы учились у Владимировича.
«Петровец! Пошли с нами!»
Это вызвало очень неприятные ощущения у этого режиссера, видимо, ее любовника.
Я говорю: «А куда?»
Она: «В Дом журналистов».
Попасть в Дом журналистов — это еще круче, чем попасть в Дом актера.
Там ресторан, понимаешь.
И вот я плетусь.
И дернул меня черт напиться там.
Вот, а Лариса в принципе это любила, и она:
«Димочка, смотри, я колготки зацепила».
Я говорю: «Так давай их, блядь, снимем». Посреди ресторана.
И потом что-то понеслась, меня выкинули оттуда.
И как-то пошло-поехало.
— Ну вы были парой в итоге? — Ну, это… Всплеск.
(Музыкальная заставка)
— Последняя тема. — Какой у вас уродливый телефон.
— Почему красный? Что там написано? — Там написано «Punk under my skin».
— Господи, вы же взрослый дядька, Юрий Александрович. — Лучшие цитаты ВКонтакте.
— Как переводится?
— Серьезно, надо перевести?
«Панк под моей кожей».
— «Панк?..» — «…под моей кожей».
Это, кстати, мерч питерского бара, вашего родного города, улица Рубинштейна.
— Если почитать то, что вы говорите про происходящее вокруг, в нашей с вами родной стране… — Где почитать?
— В ваших интервью. — А, в моих интервью?
— …то складывается впечатление, что вы далеко не всем довольны.
— И наверное, это впечатление,
как я ни пытался его скрывать и вуалировать, наверное, оно небезосновательное.
Вы знаете, я патриот по своей природе.
Я благодарен… И люблю то место,
в котором я нахожусь.
Я родился здесь.
Мои все предки откуда-то оттуда, из Ирана.
Из Германии бабка.
Но мы вот здесь родились, и я за это очень благодарен, и очень люблю свою родину.
