Как Российская империя увязла на Кавказе
И вот это представление у россиян, которые были на Кавказе в XVIII–XIX веках, было очень прочным. А в горском сообществе государства не было, и поэтому там право на насилие представлял каждый взрослый мужчина, каждый род, каждое племя. И всякого рода попытки это право на насилие горцев ограничить вызывало с их стороны откровенное непонимание и жесткое сопротивление.
Для того чтобы умиротворить горцев, регулярно — с самого начала XVIII века и в течение XIX века — и неоднократно предпринимались попытки их разоружить. Что опять же воспринималось как покушение на святая святых. Во-первых, холодное оружие и постоянное его ношение являлось во многих обществах показателем состояния человека. Мужчина без кинжала — это был нонсенс. Это как сейчас заставить всех мужчин носить короткие юбки. То есть это что-то совершенно немыслимое. Попытки отобрать оружие у мужчин воспринимались чрезвычайно остро. Во-вторых, во многих сообществах оружие было семейной реликвией, которая передавалась от дедов к внукам. И вдруг взять и изъять ее, отправить куда-то на склад — это было покушение на святая святых.
Еще одна важная сторона непонимания заключалась в следующем. Как вы знаете, Кавказ славится своим гостеприимством. Но это не просто черта характера, этическая особенность, это еще и важный социальный институт, играющий огромную роль в регулировании отношений между людьми. Не предоставить кров путнику — вещь немыслимая!
Ну вот реальная картинка: отряд всадников останавливается на ночлег у кого-то. Хозяин не расспрашивает, куда едут всадники, — и всадники с ним не делятся своими планами. Очень вероятно, что хозяин представляет себе, что этот отряд собирается на кого-то напасть. Но ему путники этого не говорили, и сам он их об этом не спрашивал. Оказывается, этот отряд двигается, чтобы отомстить какому-то гарнизону какого-то русского форта за убитого сородича. Они успешно этот форт достигают, обстреливают его, кого-то убивают, кого-то ранят, кого-то берут в плен — и возвращаются обратно. И опять ночуют у кого-то. Следом отправляется карательная экспедиция. И узнает, что эти люди ночевали в двух домах. Что они делают с этими домами? Наказывают хозяев, а дома часто сжигают. За укрывательство преступника. С российской точки зрения вещь совершенно понятная и оправданная. С горской точки зрения это что-то неслыханное, невозможное! И вот, пожалуйста, еще один узел конфликта.
Иногда возникает вопрос: как же так — кровная месть, сплошь вооруженное население. Они же должны были все друг друга перебить, и там должна была быть пустыня. Но дело в том, что горское общество было так мудро организовано, что механизмы рождения конфликтов уравновешивались механизмами погашения конфликтов.
Вот одна из таких достаточно типичных картинок: представитель одного рода убил (или тяжело ранил) представителя другого рода. Тот род мстит этому, этот род в ответ мстит и так далее. Разгорается кровавая междоусобица. Наконец оба рода от этого устают, и запускается механизм примирения. Через посредников или напрямую старейшины наконец договариваются, достигается мир, и сторона, которая признает себя более виноватой, выплачивает какую-то компенсацию — некоторое количество крупного рогатого скота, лошадей и баранов — и нередко берет на воспитание мальчика из этого рода для закрепления отношений. Роды роднятся, и на этом конфликт прекращается.
А представим себе реальную ситуацию в горско-армейских отношениях: горцы подстреливают какого-то солдата. Начальник гарнизона пишет рапорт своему руководству: чтобы не разжигать дальнейший конфликт с аулом таким-то, он за убитого рядового такого-то взял у них 10 быков, 20 баранов и еще мальчика на воспитание. Представляете, как такой рапорт воспримет высокое начальство? Наверное, этого несчастного капитана отправят в госпиталь на освидетельствование.
Еще раз повторяю: в горском обществе существовало огромное число реально действующих механизмов смягчения и прекращения конфликтов. А конфликтная зона между горским населением и армией таких механизмов не имела. И поэтому каждый конфликт влек за собой довольно тяжелые последствия.
Кроме того, многие офицеры, приезжавшие на Кавказ, говорили по-немецки, многие по-французски, некоторые даже по-английски, но кто из них говорил на языке местных народов? Да, постепенно некоторые каким-то образом что-то начинали понимать, некоторые даже неплохо говорили. И так же многие горцы очень плохо говорили по-русски. И когда обе стороны плохо понимают друг друга в буквальном смысле этого слова, опять же возможно много конфликтов.
Наконец, масса этнографических проблем. Например, в аул, который находится в состоянии мира с русскими, въезжает новая часть, которая недавно служит на Кавказе. И из-за элементарной жары нижние чины снимают рубахи и въезжают в аул голые по пояс. А по местным понятиям это верх неприличия и оскорбление местного населения. Так вдруг откуда-то в солдат прилетает пуля. Солдаты никого, повторяю, не хотели оскорблять. Они въехали без всякого вызова. Им просто было жарко — вологодским или тверским ребятам, — просто было жарко на Кавказе! Поэтому они, не зная правил, въехали так же, как въехали бы в свое родное село.
О незнании обычаев, кстати, мы можем много узнать из художественной литературы. Есть такое произведение Пушкина — «Путешествие в Арзрум». Там есть маленький эпизод, где Александр Сергеевич вошел в помещение какого-то местного жителя, тот, как он пишет, что-то залопотал и толкнул его. И Пушкин ему отвечал нагайкой. То есть он зашел в помещение. Пушкин зашел, Александр Сергеевич. Он был не самый дикий русский человек. Но он вошел без спроса в помещение, и я вполне допускаю, что он зашел в ту часть, куда вообще посторонний мужчина не может заходить ни в коем случае. Потому что мы знаем, что у многих народов существует разделение жилья на мужскую половину и женскую. Так вот, на женскую половину посторонним нельзя заходить ни при каких обстоятельствах. И то, что этот человек толкнул Пушкина, а не выстрелил в него и не ударил саблей, — это, я вам скажу, большая удача для российского путешественника. И таких примеров на Кавказе несть числа. То есть обе стороны не понимали друг друга.
Но есть еще более сложная вещь: в Петербурге также не понимали того, что такое Кавказская война, что такое Кавказ. Изучение документов Отдельного Кавказского корпуса и военного министерства показывает, что если люди, прослужившие на Кавказе и получившие какой-то опыт войны с горцами, уже понимали, что можно, чего нельзя и как нужно действовать, то в Петербурге почти до самого конца войны такого представления так никто и не получил. Правительство, командование, военное министерство пытались вести войну по-европейски, что было совершенно невозможно ни в стратегическом отношении, ни в тактическом, ни в плане обмундирования.
Скажу об обмундировании: оно совершенно не годилось. Вы представляете себе эти кивера с султанами — такими перьями над головным убором? Как в этих шапках карабкаться в горы, ходить по лесам? Никуда не годились и ранцы, которые были приняты для ношения припасов и всего необходимого солдату. Я бы сказал, что к реалиям боевых действий на Кавказе русская армия была тогда совершенно не готова. Но она постепенно адаптировалась, войска быстро приобретали опыт и, как писал один из участников, «сами стали определенным кавказским племенем». До такой степени, что переняли очень многие обычаи. Например, известный кавказский обычай — куначество, то есть образование дружеских связей. Кунаки — это такие братья, которые в огонь и в воду друг за друга, абсолютно друг другу верны, друг другу доверяют. Так и полки, воинские части, которые доверяли друг другу в бою, объявляли друг друга кунаками.
Далее. Русские офицеры и солдаты, воевавшие на Кавказе, называли себя кавказцами. А войска, которые приходили из России, эти «кавказцы» называли «русскими». Очень показательна такая история: однажды на рынке в Грозном солдаты Апшеронского полка подрались с местным населением, с чеченцами. На шум драки прибежали солдаты другого полка, которые были с этим полком в напряженных отношениях, и тоже вступили в драку. На стороне чеченцев. И когда власти стали разбираться, как так получилось, что вы вместе с чеченцами дрались с солдатами другого русского полка, те произнесли фразу, очень понятную для реалий Кавказской войны, но трудно понятную для тех, кто в эти реалии не вникает. Они сказали: «Чеченцы — наши братья. Мы с ними уже 20 лет деремся!» То есть эти солдаты, которые воевали с чеченцами, считали, что это их внутреннее кавказское дело и вмешательство кого-то постороннего — вещь совершенно непозволительная. Именно этим объясняется то, что русская армия так долго и с такими большими потерями для себя (и для противника тоже) присоединяла Северный Кавказ к империи. Потому что эта военная машина была в принципе не приспособлена для таких целей. Как если бы экскаватор использовали для рытья лунок на поле для гольфа.
Русская армия этого периода была армией, которая исповедовала основной принцип европейской войны — нанесение противнику максимального ущерба в максимально сжатое время с минимальными собственными потерями. Так воюет европейская армия. На Кавказе этот механизм в принципе не работал. Потому что на Кавказе война — это скорее такой воинственный ритуальный танец. С жертвами среди участников этого танца, да. С жертвами среди зрителей — тех, кто наблюдает этот танец. Но это некое действо, это не такая тотальная эпидемия разрушений и убийств, каким является европейская война. Там постоянно шли столкновения: между племенами, между родами, между фамилиями. То есть Кавказ к тому времени, когда туда пришла Россия, конечно, не представлял собой такой, знаете, райский уголок, где мирные чабаны пасли овечек на альпийских лугах. Нет. Это было место, где шли постоянные столкновения. Но они не носили такого тотального разрушительного и кровавого характера, какой приняла тогда война. Потому что у конфликтующих сторон на Кавказе главная цель была — показать свое превосходство. Как танцоры: когда один, другой, третий танцуют, и каждый показывает, какой он мастер. Так вот, главным для жителей Северного Кавказа было показать, какие они мастера боя, какие они отважные и умелые. А не для того, чтобы стоять по колено в крови.
На меня большое впечатление произвел один документ о разрушении башни в одном из районов. Знаете, одно из таких украшений горского пейзажа — боевые башни, родовые. Использование этих башен ритуализировано. И когда русский экспедиционный отряд двигался из пункта А в пункт Б, с одной из этих башен был произведен выстрел. Жалея людей, командир вызвал саперов, саперы заложили порох под один из углов этой башни — и башню эту взорвали. Местное население было потрясено. Потому что, с их точки зрения, таких варваров, которые так нарушают все правила ведения войны, на их территории еще не было. А с точки зрения европейских военных действий все было сделано правильно: взорвали вражеское укрепление. Уничтожение этого укрепления произошло даже без потерь для отряда. Но с кавказской точки зрения это совершенно дикая и немыслимая вещь.
Этот клубок взаимных непониманий на всех уровнях создавал конфликт, который разрешался с большим трудом. Для того чтобы прекратить войну между какими-то государствами, достаточно было навязать политическую волю правительству противоборствующего государства. Когда король, например, понимал, что ему против другого короля не устоять, он заключал мирный договор, и война на этом заканчивалась. И все подданные, многие из которых даже не слышали о том, что идет война, это принимали, потому что таково было решение короля.
На Кавказе же для того, чтобы война закончилась, нужно было донести мысль о безнадежности сопротивления до каждой ячейки горского общества. В буквальном смысле слова каждая горская семья, каждый род, племя должны были понять, что ничего сделать нельзя. Что придется покориться. Причем во многих случаях эта покорность была достаточно условна. Потому что в очень многих районах Северного Кавказа русская власть была номинальной. Обе стороны молчаливо признавали, что как бы достигнут консенсус. Но на самом деле реальное положение во многих регионах оставалось прежним. Достаточно сказать, что многие наибы имама Шамиля (наибы — это руководители военно-территориальных образований, сподвижники Шамиля) после окончания войны заняли высокие посты в местной администрации.
Более того, некоторые люди, которые воевали вместе с имамом — в горской войне против России, — участвовали уже после пленения Шамиля в том, чтобы окончательно подавить сопротивление так называемых непримиримых. Шамиль капитулировал в 1859 году, но было несколько отрядов его сторонников, которые не согласились с поражением и продолжали сопротивление. Так вот в подавлении их сопротивления участвовали их бывшие соратники. Поэтому, повторяю, картина там была очень сложная. И власть во многих районах, особенно горных районах Северного Кавказа, оставалась до конца имперского периода номинальной. Что там происходило на самом деле, власть реально сказать не может.
1878 год можно назвать окончанием Кавказской войны лишь условно. Наверное, самый важный критерий — это то, что после 1878 года при подавлении выступлений местного населения уже не применялась артиллерия, обходились полицейскими мерами. Там тоже привлекались воинские и казачьи части, тоже были жертвы. Но уже не использовалась артиллерия.
Использование артиллерии — это такая четкая грань между войной и полицейской акцией. Потому что нельзя назвать полицейской акцией расстрел местного населения из пушек. В 1878 году применение артиллерии против мирного населения закончилось. А до этого времени принципиальных отличий в том, что происходило там в начале XVIII века, в его конце, в начале XIX века, в его середине, не было.