ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ ДОСТОЕВСКИЙ "СКВЕРНЫЙ АНЕКДОТ", глава 14 FEDOR MICHAILOWITSCH Dostojewski, "EINE QUADRATSANDEKTE", Kapitel 14. FEDOR MIKHAILOVICH Dostoevsky, "A SQUARE ANECDOTE," Chapter 14. FEDOR MIJAILOVICH Dostoievski, "UNA ANÉCDOTA CUADRADA", Capítulo 14. FEDOR MIKHAILOVITCH Dostoïevski, "UNE ANECDOTE CARRÉE", chapitre 14. FEDOR MIKHAILOVICH Dostoevsky, "A SQUARE ANECDOTE", Chapter 14. O ANECDOTE DA ESQUERDA, de FEDOR MIKHAILOVICH Dostoiévski, Capítulo 14

14.

Восемь дней он не выходил из дому и не являлся в должность. For eight days he did not leave home or report for duty.

Он был болен, мучительно болен, но более нравственно, чем физически. He was sick, excruciatingly sick, but more morally than physically. В эти восемь дней он выжил целый ад, и, должно быть, они зачлись ему на том свете. He survived all hell in those eight days, and they must have counted for him in the next world. Были минуты, когда он было думал постричься в монахи Право, были. Es gab Momente, in denen er darüber nachdachte, als Mönch den Schleier zu nehmen. There were moments when he thought of becoming a monk. Даже воображение его начинало особенно гулять в этом случае. Even his imagination was beginning to walk especially in this case.

Ему представлялось тихое, подземное пенье, отверзтый гроб, житье в уединенной келье, леса и пещеры; но, очнувшись, он почти тотчас же сознавался, что всё это ужаснейший вздор и преувеличения, и стыдился этого вздора. Er stellte sich leises, unterirdisches Singen vor, einen offenen Sarg, das Leben in einer Einzelzelle, Wälder und Höhlen; aber als er aufwachte, gestand er fast sofort, dass dies alles der schrecklichste Unsinn und die größte Übertreibung sei, und schämte sich für diesen Unsinn. He imagined silent, underground singing, an open casket, living in a secluded cell, forests, and caves; but when he woke up, he almost immediately confessed that all this was the most terrible nonsense and exaggeration, and was ashamed of this nonsense.

Потом начинались нравственные припадки, имевшие в виду его existence manquée Потом стыд снова вспыхивал в душе его, разом овладевал ею и всё выжигал и растравливал. Dann begannen moralische Angriffe, die sein Dasein manquée bedeuteten, dann flammte die Scham wieder in seiner Seele auf, nahm sie sofort in Besitz und brannte alles aus und vergiftete sie. Then began the moral fits that had his existence manquée in mind Then shame flared up again in his soul, overpowered it at once, and burned and wounded it all up.

Он содрогался, представляя себе разные картины. He shuddered as he imagined different pictures.

Что скажут о нем, что подумают, как он войдет в канцелярию, какой шепот его будет преследовать целый год, десять лет, всю жизнь. Was werden sie über ihn sagen, was werden sie darüber denken, wie er das Büro betritt, welches Geflüster wird ihn ein ganzes Jahr, zehn Jahre, sein ganzes Leben lang verfolgen. What will they say about him, what will they think, as he enters the office, what whispers will haunt him for a year, ten years, all his life. Анекдот его пройдет в потомство. Seine Anekdote wird an die Nachwelt weitergegeben. His anecdote will pass into posterity.

Он впадал даже иногда в такое малодушие, что готов был сейчас же ехать к Семену Ивановичу и просить у него прощения и дружбы. He even sometimes fell into such cowardice that he was ready to go at once to Semyon Ivanovich and beg his forgiveness and friendship.

Сам себя он даже и не оправдывал, он порицал себя окончательно: он не находил себе оправданий и стыдился их. Er rechtfertigte sich nicht einmal, er verurteilte sich vollkommen: er fand keine Ausreden für sich und schämte sich ihrer. He didn't even justify himself, he blamed himself utterly: he found no excuses and was ashamed of them.

Думал он тоже подать немедленно в отставку и так, просто, в уединении посвятить себя счастью человечества. Er dachte auch daran, sofort zu kündigen und sich so einfach in Einsamkeit dem Glück der Menschheit zu widmen. He also thought of resigning immediately and devoting himself, simply, in solitude, to the happiness of mankind.

Во всяком случае, надо было непременно переменить всех знакомых и даже так, чтоб искоренить всякое о себе воспоминание. In any case, it was necessary to change all acquaintances, and even so, as to eradicate all memory of himself. Потом ему приходили мысли, что и это вздор и что при усиленной строгости с подчиненными всё дело еще можно поправить. Da kam ihm der Gedanke, dass das Quatsch sei, und dass man das Ganze mit zunehmender Strenge gegenüber Untergebenen noch korrigieren könne. Then it occurred to him that even this was nonsense and that with increased severity with his subordinates, things could still be improved. Тогда он начинал надеяться и ободряться. Then he was hopeful and encouraged.

Наконец, по прошествии целых восьми дней сомнений и муки, он почувствовал, что не может более выносить неизвестности, и un beau matin5решился отправиться в канцелярию. Finally, after eight whole days of doubt and anguish, he felt that he could no longer endure the uncertainty, and un beau matin5 decided to go to the chancellery.

Прежде, когда еще он сидел дома, в тоске, он тысячу раз представлял себе, как он войдет в свою канцелярию. Früher, als er noch zu Hause saß, stellte er sich voller Angst tausendmal vor, wie er sein Büro betreten würde. Before, when he was still sitting at home, longing, he had imagined a thousand times how he would enter his office.

С ужасом убеждался он, что непременно услышит за собою двусмысленный шепот, увидит двусмысленные лица, пожнет злокачественнейшие улыбки. He was terrified that he was bound to hear some ambiguous whispering behind him, see some ambiguous faces, and reap some of the most malignant smiles.

Каково же было его изумление, когда на деле ничего этого не случилось. What was his amazement when, in fact, none of this happened.

Его встретили почтительно; ему кланялись; все были серьезны; все были заняты. He was greeted respectfully; he was bowed to; everyone was serious; everyone was busy. Радость наполнила его сердце, когда он пробрался к себе в кабинет. Joy filled his heart as he made his way to his office.

Он тотчас же и пресерьезно занялся делом, выслушал некоторые доклады и объясненья, положил решения. Er hat die Sache sofort und ernsthaft aufgegriffen, sich einige Berichte und Erklärungen angehört und Entscheidungen getroffen. He immediately and earnestly got down to business, listened to some reports and explanations, and laid down his decisions.

Он чувствовал, что никогда еще он не рассуждал и не решал так умно, так дельно, как в это утро. He felt that never before had he reasoned and decided so intelligently, so sensibly, as he had this morning.

Он видел, что им довольны, что его почитают, что относятся к нему с уважением. He saw that he was pleased, that he was respected, that he was treated with respect.

Самая щекотливая мнительность не могла бы ничего заметить. The most ticklish of hypochondria couldn't have noticed anything. Дело шло великолепно. It was going great.

Наконец явился и Аким Петрович с какими-то бумагами. Finally, Akim Petrovich showed up with some papers.

При появлении его что-то как будто кольнуло Ивана Ильича в самое сердце, но только на один миг. At his appearance, something seemed to prick Ivan Ilyich in the heart, but only for a moment. Он занялся с Аким Петровичем, толковал важно, указывал ему, как надо сделать, и разъяснял. He got busy with Akim Petrovich, interpreting important things, telling him how to do them, and explaining them.

Он заметил только, что он как будто избегает слишком долго глядеть на Акима Петровича или, лучше сказать, что Аким Петрович боялся глядеть на него. He noticed only that he seemed to avoid looking at Akim Petrovitch for too long, or, better said, that Akim Petrovitch was afraid to look at him.

Но вот Аким Петрович кончил и стал собирать бумаги. But Akim Petrovich finished and began to collect papers.

— А вот еще просьба есть, — начал он как можно суше, — чиновника Пселдонимова о переводе его в департамент... Его превосходительство Семен Иванович Шипуленко обещали ему место. „Und hier ist eine weitere Bitte“, begann er so trocken wie möglich, „des Beamten Pseldonimov, ihn in die Abteilung zu versetzen ... Seine Exzellenz Semyon Ivanovich Shipulenko hat ihm einen Platz zugesagt. - And here's another request," he began as dryly as possible, "of official Pseldonimov for his transfer to the department... His Excellency Semyon Ivanovich Shipulenko promised him a place.

Просит вашего милостивого содействия, ваше превосходительство. Bittet um Ihre gnädige Unterstützung, Exzellenz. He asks for your gracious assistance, Excellency.

— А, так он переходит, — сказал Иван Ильич и почувствовал, что огромная тяжесть отошла от его сердца. „Ah, er geht also hinüber“, sagte Iwan Iljitsch und fühlte, wie ihm eine enorme Last vom Herzen genommen wurde. - Ah, so he is crossing over," said Ivan Ilyich, and felt a great heaviness move away from his heart.

Он взглянул на Акима Петровича, и в это мгновение взгляды их встретились. He looked at Akim Petrovich, and at that moment their eyes met.

— Что ж, я с моей стороны... я употреблю, — отвечал Иван Ильич, — я готов. "Nun, ich bin auf meiner Seite ... ich werde es benutzen", antwortete Iwan Iljitsch, "ich bin bereit." - Well, I, from my side... I will use," answered Ivan Ilyich, "I am ready.

Аким Петрович, видимо, хотел поскорей улизнуть. Akim Petrovich evidently wanted to sneak away as soon as possible.

Но Иван Ильич вдруг, в порыве благородства, решился высказаться окончательно. Aber Iwan Iljitsch beschloss plötzlich, in einem Anfall von Adel, endgültig zu sprechen. But Ivan Ilyich suddenly, in a burst of nobility, decided to speak out conclusively. На него, очевидно, опять нашло вдохновение. He was obviously inspired again.

— Передайте ему, — начал он, устремляя ясный и полный глубокого значения взгляд на Акима Петровича, — передайте Пселдонимову, что я ему не желаю зла; да, не желаю!.. »Sagen Sie ihm«, begann er und richtete einen klaren und tiefen Blick auf Akim Petrowitsch, »sagen Sie Pseldonimow, dass ich ihm nichts Böses wünsche; Ja, ich will nicht! - Tell him," he began, staring at Akim Petrovich, clear and full of deep meaning, "tell Pseldonimov that I do not wish him harm; yes, I do not!

Что, напротив, я готов даже забыть всё прошедшее, забыть всё, всё... That, on the contrary, I am even willing to forget everything that has passed, to forget everything, everything...

Но вдруг Иван Ильич осекся, смотря в изумлении на странное поведение Акима Петровича, который из рассудительного человека, неизвестно почему, оказался вдруг ужаснейшим дураком. Aber plötzlich brach Iwan Iljitsch ab und betrachtete verwundert das seltsame Verhalten von Akim Petrowitsch, der sich aus einem unbekannten Grund von einem vernünftigen Mann plötzlich als ein äußerst schrecklicher Narr herausstellte. But suddenly, Ivan Ilyich hesitated, looking in amazement at the strange behavior of Akim Petrovich, who, from a sensible man, for some unknown reason, suddenly turned out to be the most terrible fool.

Вместо того чтоб слушать и дослушать, он вдруг покраснел до последней глупости, начал как-то уторопленно и даже неприлично кланяться какими-то маленькими поклонами и вместе с тем пятиться к дверям. Instead of listening and listening, he suddenly blushed to the point of stupidity, began to bow in a hurried and even indecent manner with small bows, and at the same time backed toward the door.

Весь вид его выражал желание провалиться сквозь землю или, лучше сказать, добраться поскорее до своего стола. Sein ganzes Aussehen drückte den Wunsch aus, durch den Boden zu fallen oder vielmehr so schnell wie möglich an seinen Tisch zu kommen. His whole appearance expressed a desire to fall to the ground, or, better yet, to get to his desk as quickly as possible.

Иван Ильич, оставшись один, встал в замешательстве со стула. Iwan Iljitsch, allein gelassen, erhob sich verwirrt von seinem Stuhl. Ivan Ilyich, left alone, stood up in confusion from his chair. Он смотрел в зеркало и не замечал лица своего. Er sah in den Spiegel und bemerkte sein Gesicht nicht. He looked in the mirror and didn't notice his face.

— Нет, строгость, одна строгость и строгость! — Nein, Strenge, eine Strenge und Strenge! - No, strictness, strictness and strictness!

— шептал он почти бессознательно про себя, и вдруг яркая краска облила всё его лицо. flüsterte er fast unbewusst vor sich hin, und plötzlich bedeckte eine grelle Farbe sein ganzes Gesicht. - he whispered almost unconsciously to himself, and suddenly a bright color splashed all over his face. Ему стало вдруг до того стыдно, до того тяжело, как не бывало в самые невыносимые минуты его восьмидневной болезни. He was suddenly ashamed, as hard as he had never been during the most intolerable moments of his eight-day illness. «Не выдержал!» — сказал он про себя и в бессилии опустился на стул. "Habe es nicht genommen!" sagte er zu sich selbst und sank hilflos auf einen Stuhl. "Couldn't take it!" - he said to himself and sank back in his chair, helplessly.

КОММЕНТАРИИ:

5.

в одно прекрасное утро(фр)